
Полная версия:
Джейн с Холма над Маяком
Вечер перед концертом она провела в страшном волнении. Кажется, она слегка охрипла? А вдруг станет хуже? Не стало… утром все прошло. Но когда Джейн вышла на сцену и впервые в жизни увидела перед собой публику, по спине пробежал неприятный холодок. Она и предположить не могла, что соберется столько народу. На одно страшное мгновение ей показалось, что она не сумеет выговорить ни слова. А потом она вдруг увидела перед собой глаза Кеннета Говарда с их смешливым прищуром.
«Да не обращай ты на них внимания. Декламируй для меня», – как бы говорил он.
И Джейн раскрыла рот.
Святая Агата сильно изумилась. Кто бы мог подумать, что угловатая застенчивая Виктория Стюарт так замечательно декламирует – да еще и стихотворение на языке первопоселенцев! Джейн обуревал восторг от непривычного единения с аудиторией… от осознания того, что она захватила их внимание… что они довольны… но вот она добралась до последней строфы. И тут заметила маму и бабушку. Мама была в дивном новеньком боа из чернобурой лисицы, в любимой шляпке Джейн, слегка сдвинутой набок: вот только вид у нее был совсем не гордый, скорее испуганный, а бабушка… Джейн слишком часто видела у нее на лице это выражение – не перепутаешь. Бабушка была в ярости.
Последняя строфа, самая ударная, прозвучала довольно пресно. Джейн казалось, что у нее внутри задули свечу, хотя аплодировали ей долго и бурно, а за кулисами мисс Сэмпл прошептала:
– Изумительно, Виктория, изумительно.
Зато по дороге домой никто не отвешивал ей комплименты. Никто не произнес ни слова… и это было самое мучительное. Мама, похоже, онемела от страха, а бабушка хранила ледяное молчание. Только когда они доехали, она произнесла:
– Кто тебя этому подучил, Виктория?
– Чему подучил? – с искренней озадаченностью спросила Джейн.
– Попрошу не повторять моих вопросов, Виктория. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.
– Ты про декламацию? Никто. Мисс Сэмпл попросила меня прочитать стихотворение, а выбрала я его сама, потому что оно мне нравится, – сказала Джейн. Можно даже сказать, огрызнулась. Потому что она обиделась… рассердилась… а еще успех немного вскружил ей голову. – Я думала, тебе понравится. Но тебе никогда не нравится то, что я делаю.
– Не надо, пожалуйста, этого дешевого актерства, – поморщилась бабушка. – А в будущем, если уж тебе взбредет в голову что-то декламировать… – (с таким же выражением она могла произнести: «Если тебе взбредет в голову заболеть оспой»), – пожалуйста, выбирай стихи на нормальном английском языке. Мне не по душе патуа[3].
Джейн понятия не имела, что такое патуа, но в общих чертах догадалась, что опять все испортила.
– Мамочка, а почему бабушка так сердится? – спросила Джейн жалобно, когда мама пришла поцеловать ее на ночь – свежая, стройная, благоуханная, в платье из розового крепа с кружевными крылышками на плечах. Ее голубые глаза слегка увлажнились.
– Один человек, которого она не любила, когда-то очень хорошо читал стихи первопоселенцев. Не переживай, сердечко мое. Ты отлично выступила. Мне очень понравилось.
Мама наклонилась и заключила лицо Джейн в ладони. Она так нежно всегда это делала, так что Джейн, вопреки всему, в ворота сна вошла очень счастливой. Да и много ли нужно ребенку для счастья?
9
Письмо стало громом среди ясного неба. Пришло оно в начале апреля, серым утром… да и апрель выдался такой противный, угрюмый, неприятный… по характеру скорее март, чем апрель. День был субботний, никакой тебе Святой Агаты, и, когда Джейн проснулась в своей бескрайней кровати из черного орехового дерева, она тут же стала гадать, чем этот день заполнить, потому что мама собиралась играть в бридж, а Джоди простудилась.
Джейн немного полежала, глядя в окно, но видела там одно лишь скучное серое небо и верхушки старых деревьев, тузившие друг друга на ветру. Она знала, что во дворе под окном, в северной части, все еще не растаял грязный серый сугроб. По мнению Джейн, грязный снег был самой противной вещью на свете. Она ненавидела неопрятный конец зимы. А еще она ненавидела свою спальню, где вынуждена была ночевать одна. Ей бы очень хотелось спать в одной комнате с мамой. Так здорово было бы вести с ней разговоры, которые больше никто не услышит, – вечером, когда ляжешь, или рано утром. И, проснувшись среди ночи, слышать мамино тихое дыхание, прижиматься к ней слегка, совсем осторожно, чтобы не разбудить.
Но бабушка не разрешала им спать в одной комнате.
– Спать вдвоем в одной постели нездорово, – объявила ей бабушка своим ледяным неулыбчивом голосом. – В доме такого размера уж как-нибудь найдется каждому отдельная комната. И очень многие были бы благодарны за такую роскошь.
Джейн подумала: была бы ее комната поменьше, так и нравилась бы ей гораздо сильнее. А в этой она будто терялась. А еще ничто в этой комнате не имело к ней никакого отношения. Вещи выглядели враждебно, настороженно, злокозненно. При этом Джейн всегда казалось, что если бы ей позволили что-то для этой комнаты сделать… подмести, вытереть пыль, украсить цветами… она бы сумела ее полюбить, даже такую огромную. Огромным тут было все: шкаф из черного ореха, похожий на тюрьму, комод, ореховая кровать, зеркало на массивной каминной полке из черного мрамора. Маленькой была только колыбелька, неизменно стоявшая в алькове у камина, в которой когда-то качали бабушку. Бабушка в младенчестве! Этого Джейн себе представить не могла.
Джейн выбралась из постели, оделась под пристальными взглядами нескольких почтенных стариков и старух, развешанных по стенам. Внизу по газону прыгали снегири. Снегири Джейн всегда веселили, такие румяные, ловкие, самодовольные, – они ходили по участку дома номер 60 так, будто это обычная общественная площадка. И плевать им было на всех бабушек!
Джейн проскользнула по коридору в мамину комнату в дальнем конце. Вообще-то, ей это не разрешалось. В доме существовало правило: маму утром не беспокоить. Но та вчера в кои-то веки никуда не выезжала, и Джейн знала, что она уже проснулась. Оказалось, мама не только проснулась – Мэри успела принести ей завтрак на подносе. Джейн с удовольствием носила бы маме завтрак сама, но ей не разрешалось.
Мама обычно сидела в постели в изящнейшем утреннем капоте из крепдешина цвета чайной розы, обшитом тончайшим бежевым кружевом. Щеки у нее были цвета капота, глаза свежие, влажные. Джейн с гордостью отмечала про себя, что мама утром при пробуждении выглядела так же изумительно, как и вечером перед отходом ко сну.
Вместо каши маме приносили охлажденные шарики дыни в апельсиновом соке, и она делилась ими с Джейн. Предлагала и половинку своего тоста, но Джейн знала, что потом ей нужно будет есть собственный завтрак, и поэтому отказывалась. Они замечательно проводили время – смеялись и болтали о всяких милых пустяках, совсем тихо, чтобы их не услышали (об этом они вслух не говорили, но обе все понимали).
«Вот бы так каждое утро», – думала Джейн. Но маме этого не говорила. Она уже выучила, что стоит ей что-то такое сказать – и мамины глаза потемнеют от боли, а она ни за что не желала причинять маме боль. Она навеки запомнила ту ночь, когда увидела мамины слезы.
В тот день Джейн проснулась, потому что у нее болел зуб, и прокралась к маме спросить, нет ли у той капель от зубной боли. Дверь открыла совсем тихо и услышала, как мама плачет – ужасно, приглушенно. Тут в коридоре показалась бабушка со свечой.
– Виктория, ты что тут делаешь?
– У меня зуб болит, – ответила Джейн.
– Идем со мной, я тебе дам капель, – холодно произнесла бабушка.
Джейн пошла… но зубы ее больше не беспокоили. Почему мама плакала? Не может же быть, чтобы она была несчастна… ее очаровательная улыбчивая мама. На следующее утро за завтраком мама выглядела так, будто в жизни не пролила ни слезинки. Джейн потом долго гадала, не приснилось ли ей все это.
Джейн добавила маме в ванну соли с ароматом лимонной вербены, вынула для нее из ящика пару новых чулок, тонких, как паутинка в росе. Ей нравилось что-то делать для мамы, а дел таких было совсем мало.
Завтракали они вдвоем с бабушкой, тетя Гертруда поела раньше. Сидеть за столом наедине с человеком, который тебе не нравится, – не самое приятное дело. А тут еще Мэри забыла посолить овсянку.
– У тебя шнурок развязался, Виктория.
То были единственные слова, которые бабушка произнесла за столом. В доме было темно. День выдался пасмурный, лишь время от времени разъяснивалось, а потом делалось пасмурнее прежнего. Почту принесли в десять. Джейн она не интересовала. Ей никто никогда не писал. Иногда она думала: было бы, наверное, приятно и интересно получить от кого-то письмо. Мама получала письма десятками – приглашения и рекламные проспекты. В то утро Джейн унесла письма в библиотеку, где сидели бабушка, тетя Гертруда и мама. Джейн заметила среди писем одно, адресованное маме, надписанное черным угловатым почерком, которого она раньше точно не видела. Джейн не знала, что это письмо изменит всю ее жизнь.
Бабушка взяла у нее корреспонденцию и по обыкновению начала просматривать.
– Ты закрыла дверь в вестибюль, Виктория?
– Да.
– Да, и…
– Да, бабушка.
– Вчера ты ее оставила открытой. Робин, письмо от миссис Кирби… скорее всего, про благотворительную ярмарку. Помни, я не желаю, чтобы ты в этом участвовала. Мне не нравится Сара Кирби. Гертруда, это тебе от кузины Мэри из Виннипега. Про серебряный сервиз, который, по ее словам, ей завещала моя мать; напиши, что я считаю дело решенным. Робин, это…
Бабушка резко умолкла. Она взяла в руки письмо с черными буквами и смотрела на него так, будто это змея. А потом подняла глаза на дочь.
– Это от… него, – сообщила она.
Мама выронила письмо миссис Кирби и так побледнела, что Джейн невольно бросилась к ней, но путь ей преградила бабушкина рука.
– Хочешь, чтобы я тебе его прочитала, Робин?
Мама жалобно вздрогнула и ответила:
– Нет… нет… я сама…
Бабушка с оскорбленным видом вручила ей письмо, мама вскрыла его дрожащими руками. Вроде бы побледнеть сильнее прежнего она уже не могла, однако побледнела, пока читала.
– Ну? – осведомилась бабушка.
– Тут сказано, – пролепетала мама, – что я должна прислать ему на лето Джейн-Викторию… что он имеет право с ней видеться…
– Кто имеет? – выкрикнула Джейн.
– Не перебивай, Виктория, – остановила бабушка. – Робин, покажи мне письмо.
Они сидели и ждали, пока бабушка дочитает. Тетя Гертруда таращилась перед собой немигающими холодными серыми глазами на длинном бледном лице. Мама уронила голову на колени. С тех пор как Джейн принесла письма, прошло всего три минуты, но за это время мир перевернулся с ног на голову. Джейн показалось, что между ней и всем человечеством пролегла пропасть. Она без всяких слов поняла, от кого это письмо.
– Так! – произнесла бабушка. Письмо она сложила, убрала в конверт, положила на стол и аккуратно вытерла руки тонким кружевным платочком.
– Разумеется, Робин, ты ее туда не отпустишь.
Джейн впервые в жизни была заодно с бабушкой. Она бросила на маму умоляющий взгляд, испытывая странное чувство, что видит ее впервые в жизни… Видит не любящую маму, не преданную дочь, а женщину… женщину, которую терзают мучительные чувства. Мама страшно страдала – и сердечко Джейн вновь готово было разорваться.
– Если я ее не отпущу, он может забрать ее у меня насовсем, – произнесла она. – Ты знаешь, что может. Он пишет…
– Я прочитала, что он пишет, – оборвала ее бабушка, – и все равно настойчиво рекомендую проигнорировать его письмо. Он просто пытается тебе досадить. На нее ему наплевать… Ему на все наплевать, кроме его писанины.
– Боюсь… – снова начала мама.
– Нужно посоветоваться с Уильямом, – вдруг вмешалась тетя Гертруда. – Здесь требуется мужское мнение.
– Мужское! – фыркнула бабушка. Но потом сделала над собой усилие: – Возможно, ты права, Гертруда. Когда Уильям придет завтра к ужину, я изложу ему все подробности. А до тех пор оставим это. Не позволим, чтобы нас это обеспокоило.
Джейн весь остаток дня провела как в кошмарном сне. Наверняка это дурной сон… Не мог отец написать ее матери, что Джейн должна провести с ним все лето, в тысяче миль от дома на этом ужасном острове Принца Эдуарда, который на карте напоминает жалкий ошметок между челюстями Гаспе и мыса Бретон… С отцом, который ее не любит и которого не любит она.
С мамой поговорить не получилось – бабушка за этим проследила. Они все отправились на обед к тете Сильвии – судя по виду, маме не хотелось никуда идти, – а Джейн обедала в одиночестве. Она не могла проглотить ни кусочка.
– Головка болит, мисс Виктория? – посочувствовала ей Мэри.
Болеть-то болело, но вовсе даже не головка. Болело весь день и весь вечер, и потом до глубокой ночи. Продолжало болеть, когда Джейн проснулась на следующее утро и на нее мучительной волной накатили воспоминания. Джейн была уверена – боль отступит, если поговорить с мамой, но, когда она подобралась к маминой двери, выяснилось, что та заперта. Джейн чувствовала: мама не хочет с ней ничего обсуждать, и это оказалось больнее всего остального.
Они все вместе поехали в церковь… в большую старинную мрачную церковь в центре города, куда ездили всегда. Джейн, вообще-то, любила эти поездки по довольно необычной причине: во время службы ее оставляли в покое. Можно было молчать, и никто не станет язвительно интересоваться, о чем она думает. В церкви бабушка вынуждена была от нее отвязаться. Когда любви не дождешься, пусть хотя бы все от тебя отвяжутся.
В остальном церковь Святого Варнавы была Джейн совсем не по душе. Проповеди она не понимала. Ей нравились музыка и некоторые гимны. Случалось, что отдельная строчка заставляла ее затрепетать. Коралловые рифы, заснеженные горы, приливы, что колышутся во сне, острова, где ввысь взметнулись пальмы, жнецы, что в дом стремятся со снопами, и годы, будто тени на солнечных холмах.
Но сегодня Джейн ничего не радовало. Ее раздражал бледный солнечный свет, просачивавшийся между студеными клубящимися тучами. Зачем это противное солнце пытается светить, если судьба Джейн висит на волоске? Проповедь ей казалась бесконечной, молитвы мучительными… к тому же не спели ни одного ее любимого гимна. Зато Джейн отчаянно твердила собственную молитву:
– Господи, я очень прошу тебя, пусть дядя Уильям скажет, что меня не надо отправлять к этому, – шептала она.
Терзаться мыслью, что именно скажет дядя Уильям, Джейн пришлось до конца воскресного ужина. Она почти ничего не ела. Сидела и испуганно смотрела на дядю Уильяма, гадая, правда ли Бог способен нужным образом на него воздействовать. За столом собрались все: дядя Уильям и тетя Минни, дядя Дэвид и тетя Сильвия и Филлис; после ужина они перешли в гостиную и уселись тесным кружком, дядя Уильям нацепил очки и прочитал письмо. Джейн думала: все слышат стук ее сердца.
Дядя Уильям прочитал письмо… перевернул страницу, перечитал какой-то абзац дважды… поджал губы… сложил письмо, засунул в конверт… снял очки… убрал в футляр, положил его на стол… прокашлялся и задумался. Джейн казалось – она сейчас закричит.
– Думаю, – наконец произнес дядя Уильям, – что лучше ее отпустить.
Потом было сказано много всякого разного – только Джейн хранила молчание. Бабушка страшно рассердилась.
А дядя Уильям пояснил:
– Эндрю Стюарт, если захочет, может забрать ее у вас вовсе. А зная, что он за человек, я думаю, что и заберет, если вы его выведете из себя. Я с тобой совершенно согласен, мама: он делает это с единственной целью нас позлить, и, когда поймет, что мы совсем не злимся, а воспринимаем случившееся совершенно спокойно, он, полагаю, отстанет от нее навсегда.
Джейн ушла к себе в комнату и осталась там стоять в одиночестве. Глазами, полными отчаяния, она обозревала огромное неприютное пространство. Увидела себя в большом зеркале – там она стояла в другой полутемной неприютной комнате.
– Бог – недобрый, – произнесла она продуманно и отчетливо.
10
– Может, у твоих папы с мамой все бы и сладилось, если бы не ты, – заметила Филлис.
Джейн поморщилась. Она раньше не думала, что Филлис знает про ее отца. А теперь выходит – знали все, кроме нее. Джейн не хотелось обсуждать эту тему, но на Филлис напало желание поговорить.
– Не понимаю, что у них из-за меня могло так уж сильно испортиться, – несчастным голосом произнесла Джейн.
– Мама говорит, твой папа был недоволен тем, что тетя Робин очень тебя любит.
«Это не похоже на то, что мне наплела Агнес Рипли», – подумала Джейн. Агнес утверждала, что маме она была совсем не нужна. Где же правда? Скорее всего, ее не знают ни Филлис, ни Агнес. Впрочем, версия Филлис Джейн понравилась больше. Ужасно думать, что ты могла и вовсе не появиться на свет… и что твоя мама совсем не обрадовалась твоему рождению.
– Еще мама говорит, – продолжила Филлис, заметив, что Джейн ответить нечего, – что, если бы вы жили в Штатах, тетя Робин запросто получила бы развод, а вот в Канаде все сложнее.
– А что такое развод? – поинтересовалась Джейн, вспомнив, что слышала это слово и от Агнес Рипли.
Филлис снисходительно хихикнула.
– Виктория, ты вообще, что ли, глупая? Развод – это когда женатые больше не женатые.
– А так бывает? – удивилась Джейн.
– Ну конечно. Мама говорит, что твоей нужно поехать в Штаты и получить развод, но папа считает, что в Канаде он все равно не будет иметь силы, да и в любом случае Кеннеди его не признают. Папа говорит, что и бабушка этого не позволит из страха, что тетя Робин выйдет замуж за кого-то другого.
– А если… если мама получит развод, тогда тот больше не будет моим отцом? – с надеждой спросила Джейн.
Филлис явно засомневалась.
– Не думаю, что от этого что-то изменится. Но если она снова выйдет замуж, у тебя появится отчим.
Отчим Джейн был ни к чему, равно как и отец. Тем не менее она опять промолчала, к сильнейшей досаде Филлис.
– А ты рада, что поедешь на остров Принца Эдуарда, Виктория?
Джейн не собиралась изливать душу перед задавакой Филлис.
– Я про него ничего не знаю, – ответила она кратко.
– Зато я знаю, – с важным видом заявила Филлис. – Мы там были летом два года назад. Жили в большом отеле на северном берегу. Довольно милое место. Думаю, тебе там понравится – хоть какое-то разнообразие.
Джейн заранее знала, что ей там будет ужасно. Она попыталась сменить тему разговора, но Филлис хотела выжать из него все до капли.
– Думаешь, ты уживешься со своим отцом?
– Пока не знаю.
– Он, знаешь ли, любит умных, а ты у нас не особенно умная, правда, Виктория?
Джейн не нравилось, что ее выставляют каким-то червяком. А с Филлис оно всегда так было… если только Джейн не соглашалась превратиться в ее тень. При этом злиться на нее было совершенно бесполезно. Филлис – это твердили все вокруг – такая славненькая девочка… с таким дивным характером. На самом деле она была очень заносчивой. Джейн иногда думала, что, если бы они хотя бы раз толком поскандалили, она стала бы лучше относиться к Филлис. Джейн знала: мама немного переживает, что у дочери почти нет подруг среди сверстниц.
– Знаешь, – продолжила Филлис, – в этом и была одна из причин… Тетя Робин считала, что не умеет с ним разговаривать достаточно умно.
Червяк трепыхнулся.
– Я не желаю больше говорить про маму… и про этого, – отчетливо произнесла Джейн.
Филлис надулась, и день был испорчен окончательно. Джейн обрадовалась даже сильнее обычного, когда за ней приехал Фрэнк.
В доме номер 60 почти не вели разговоров о том, что Джейн скоро поедет на остров. Как же быстро летели дни! Джейн так и хотелось их удержать. Когда-то давно, еще совсем маленькой, она сказала маме:
– Мамочка, а можно как-нибудь остановить время?
Ей вспомнилось, что мама вздохнула и ответила:
– Время не остановишь, лапушка.
И вот время камнем катится вперед… тик-так, тик-так… восход, закат, снова и снова, все ближе день, когда ей предстоит разлучиться с мамой. Будет это в начале июня… Занятия в Святой Агате заканчивались раньше, чем в других школах. В конце мая бабушка отвела Джейн в «Мальборо», купила ей красивых одежек… таких красивых у нее еще никогда не было. В других обстоятельствах Джейн очень понравилось бы синее пальтишко и щегольская синяя шапочка с алым бантиком, прелестное белое платьице с красной вышивкой и красным кожаным пояском. Даже у Филлис не было такой красоты. Но сейчас Джейн это не интересовало.
– Вряд ли ей там будет куда наряжаться, – заметила мама.
– Нужно одеть ее должным образом, – ответила бабушка. – Чтобы этому не взбрело в голову ей покупать одежду – уж об этом я позабочусь. И чтобы Айрин Фрейзер не о чем было судачить. Полагаю, у него там есть хоть какая-то лачуга, где жить, – иначе он не стал бы за ней посылать. Виктория, тебе никто разве никогда не говорил, что неприлично мазать маслом весь кусок хлеба? И ты не могла бы для разнообразия в кои-то веки сделать так, чтобы на протяжении всего обеда салфетка не падала у тебя с колен?
Садиться за стол Джейн теперь ненавидела сильнее прежнего. Из-за внутренней смуты она стала совсем неуклюжей, и бабушка постоянно к ней цеплялась. Джейн предпочла бы не есть ничего вовсе, но, к сожалению, совсем без еды не прожить. Впрочем, ела Джейн мало. Аппетит пропал, и она сильно похудела. Училась она тоже кое-как и с трудом окончила третий класс средней школы – Филлис же получила одни «отлично».
– Как и следовало ожидать, – подытожила бабушка.
Джоди попыталась утешить подругу:
– Ну, это же совсем ненадолго. Всего на три месяца, Джейн.
Три месяца разлуки с любимой мамой, три месяца в обществе противного папы – Джейн это казалось целой вечностью.
– Ты мне будешь писать, Джейн? Я тебе тоже буду писать, если раздобуду марки. У меня есть десять центов… мне их дал мистер Рэнсом. На три марки хватит.
И тут Джейн сообщила Джоди совсем уж душераздирающую вещь:
– Джоди, тебе я буду писать очень часто. А вот маме мне разрешили писать только раз в месяц. И не велели упоминать этого.
– Это тебе сама мама сказала?
– Нет, конечно! Бабушка. Можно подумать, я хочу его упоминать.
– Я нашла остров Принца Эдуарда на карте, – сообщила Джоди. Ее бархатисто-карие глаза были полны сострадания. – Там вокруг него столько воды! Ты не боишься упасть с берега?
– Я была бы, пожалуй, не против, – в полном отчаянии ответила Джейн.
11
На остров Джейн должна была ехать с мистером и миссис Стэнли – они собирались навестить замужнюю дочь. Джейн плохо помнила, как пережила последние дни. Она дала себе слово не брыкаться, чтобы маме из-за нее не досталось. Не было больше никаких задушевных разговоров перед сном и ласк… никаких нежных слов в самые нужные минуты. Джейн сумела понять, что тому есть две причины. С одной стороны, маме самой было трудно все это выносить, а с другой – бабушка твердо решила этого не допустить. И все же в последнюю ночь, которую Джейн предстояло провести в доме номер 60, мама все-таки к ней проскользнула, пока бабушка занималась внизу гостями.
– Мама… мама!
– Лапушка, будь смелой. В конце концов, это всего три месяца, а на острове действительно очень мило. Ты можешь… если бы я знала… когда я… А, не важно. Теперь уже все не важно. Лапушка, ты должна пообещать мне одну вещь. Ты никогда не будешь меня упоминать в разговорах с отцом.
– Ладно, – всхлипнула Джейн. Это обещание далось ей легко. Она и представить себе не могла, что будет говорить с этим про маму.
– Он станет лучше к тебе относиться, если… если… если решит, что ты не очень меня любишь, – прошептала мама. Голубые глаза скрылись под белыми веками. Но Джейн успела перехватить мамин взгляд. Ей казалось, что сердце ее сейчас разорвется.
Небо на рассвете было кроваво-красным, но скоро сделалось угрюмо-серым. К полудню заморосил дождь.
– Видишь, даже погода грустит, что ты уезжаешь, – заметила Джоди. – Ах, Джейн, я так буду по тебе скучать. А еще… я не знаю, найдешь ли ты меня здесь, когда вернешься. Мисс Уэст все твердит, что отправит меня в сиротский приют, а я не хочу в приют, Джейн. Вот ракушка, которую мисс Эймс привезла для меня из Вест-Индии. Это единственная красивая вещь, которая у меня есть. Я хочу ее отдать тебе, потому что, если меня отправят в приют, там ее наверняка отнимут.
Поезд на Монреаль уходил в одиннадцать вечера, и Фрэнк отвез Джейн с мамой на станцию. Прощаясь, Джейн вежливо поцеловала бабушку и тетю Гертруду.
– Если встретишь на острове свою тетю Айрин Фрейзер, передай ей мой привет, – сказала бабушка. В ее тоне сквозило странное волнение. Джейн подумала, что бабушка когда-то сумела взять верх над тетей Айрин и хочет разбередить той старые раны. Она будто пыталась сказать: «Уж меня-то она вспомнит». И кто она вообще такая, эта тетя Айрин?