Джейн с Холма над Маяком

– Мама, – начала Джейн, – а мой папа жив?

В комнате вдруг повисло странное и страшное молчание. Бабушкины голубые глаза сверкнули, подобно клинку. Тетя Сильвия ахнула, а тетя Гертруда побагровела, что ее совсем не красило. На мамино лицо будто бы лег свежий снег.

– Он жив, не так ли? – не отступалась Джейн.

– Да, – ответила мама.

Больше она ничего не сказала. Джейн больше ничего не спросила. Она повернулась, вышла, вслепую поднялась по лестнице. Оказавшись у себя, закрыла дверь и очень тихо легла на большую шкуру белого медведя у кровати, зарывшись лицом в мягкий мех. По телу прокатывались тяжелые, черные волны боли.

Значит, правда. Она всю жизнь думала, что папа умер, а он на самом деле жив… Он там, в далекой-далекой точке на карте, в провинции, которая, как ее учили, называется островом Принца Эдуарда. Они с мамой не любили друг друга и не хотели, чтобы она родилась. Джейн выяснила, что это очень непонятное и неприятное чувство – знать, что твои родители не хотели, чтобы ты родилась. Она не сомневалась, что теперь до конца своих дней будет слышать голос Агнес: «Лучше бы тебе вообще не родиться». Она ненавидела Агнес Рипли… и собиралась ненавидеть всегда. Интересно, думала Джейн, доживет ли она до бабушкиных лет, и если да, то как она все это выдержит.

Мама с бабушкой пришли к ней после ухода гостей.

– Виктория, встань.

Джейн не шелохнулась.

– Виктория, я привыкла, чтобы меня слушались.

Джейн встала. Она не заплакала… ведь сто лет назад кто-то сказал, что «Джейн никогда не плачет»… но на лице ее застыла печать горя, способного разбить сердце любому. Похоже, даже бабушка была тронута, потому что произнесла довольно мягко по своим меркам:

– Виктория, я всегда настаивала, чтобы твоя мать сказала тебе правду. Я говорила, что рано или поздно ты все равно ее узнаешь. Твой отец жив. Твоя мать вышла за него против моей воли и горько в этом раскаялась. Я ее простила и, когда она одумалась, с радостью приняла обратно. Вот и все. А на будущее, если у тебя опять возникнет непреодолимое желание устроить при гостях сцену, могу я тебя попросить сдержать свои порывы до того момента, когда все разойдутся?

– Чем я ему так не понравилась? – глухо спросила Джейн.

В конечном остатке именно от этого ей было больнее всего. Да, может, поначалу мама тоже не хотела, чтобы она родилась, но Джейн прекрасно знала, что теперь-то мама ее любит.

Тут мама вдруг усмехнулась, да так грустно, что у Джейн чуть не разорвалось сердце.

– Мне кажется, он тебе завидовал, – сказала она.

– Он сделал твою мать совершенно несчастной, – суровым голосом произнесла бабушка.

– Я и сама была виновата! – выкрикнула мама, задохнувшись.

Джейн перевела глаза с мамы на бабушку и увидела, что лицо у той стремительно изменилось.

– Ты больше никогда не станешь упоминать своего отца при мне или при твоей матери, – постановила бабушка. – Для нас… да и для тебя… он мертв.

Запрет оказался излишним. Джейн и так не хотела упоминать имя своего отца. Он обидел ее маму, поэтому Джейн его возненавидела и вообще перестала про него думать. Существовали вещи, думать про которые ей было просто не по силам, и папа был из их числа. Но самое страшное заключалось в том, что появилась тема, на которую она не могла поговорить с мамой. Джейн чувствовала возникшую между ними преграду, незримую, но явственную. Их безупречной доверительности больше не существовало. Появился предмет для них запретный, и это отравило их отношения.

Джейн стала невыносима Агнес Рипли с ее культом тайн, и она очень обрадовалась, когда Агнес забрали из школы, потому что великий Томас счел заведение недостаточно передовым для его дочери. Сама Агнес хотела научиться отбивать чечетку.

6

Прошел целый год с тех пор, как Джейн узнала, что у нее есть отец… и весь этот год она как могла старалась учиться… Филлис получила награду «по совокупности достижений», и Джейн чего только не наслушалась в этой связи! Ее по-прежнему возили в Святую Агату и обратно, она прилагала огромные усилия к тому, чтобы полюбить Филлис, но не слишком в этом преуспела, они все встречались с Джоди на заднем дворе на закате, а гаммы она разыгрывала с таким усердием, будто ей это действительно нравилось.

– Как жаль, что ты не любишь музыку, – заметила как-то бабушка. – С другой стороны, с чего бы тебе ее любить?

Суть была не столько в том, какие слова бабушка произносила, а в том, как она их произносила. На теле оставались раны, они воспалялись и кровоточили. А Джейн, вообще-то, любила музыку… любила ее слушать. Когда мистер Рэнсом, музыкант и пансионер из дома номер 58, по вечерам играл на скрипке у себя в комнате, он понятия не имел, что с вишневого дерева на задворках ему внимают две зачарованные слушательницы. Джейн и Джоди сидели, взявшись за руки, и оба сердечка переполнял одинаковый безымянный восторг. Когда пришла зима и окно комнаты заперли, Джейн остро почувствовала, чего лишилась. Теперь единственным ее прибежищем осталась луна, девочка ускользала туда чаще прежнего, замыкаясь в молчании, про которое бабушка говорила: «Опять дуется».

– Она очень угрюмая по натуре, – замечала бабушка.

– Нет, я не согласна, – неуверенно возражала мама. Противиться бабушке она решалась только тогда, когда нужно было встать на защиту Джейн. – Она просто довольно… чувствительная.

– Чувствительная! – Бабушка разражалась смехом.

Смеялась бабушка редко, и Джейн ничего против этого не имела. Что до тети Гертруды, если она когда-то и умела смеяться и шутить, было это так давно, что уже и не упомнишь. Мама смеялась, когда рядом были люди… звонким недолгим смехом, который Джейн всегда казался ненастоящим. Да уж, со смехом в доме номер 60 по Веселой улице было туговато, хотя Джейн с ее тайным даром обнаруживать во всем забавную сторону могла бы заполнить смехом даже такой огромный дом. Но девочка с малолетства знала, что бабушка смех не одобряет. Даже Мэри и Фрэнку приходилось таиться, когда они хихикали на кухне.

Джейн за этот год сильно вытянулась. Стала совсем угловатой и неуклюжей. Подбородок у нее сделался квадратным, на нем появилась ямочка.

– С каждым днем все больше похожа на этого, – услышала она однажды: бабушка произнесла эти слова с ожесточением, обращаясь к тете Гертруде.

Джейн поморщилась. В свете открывшихся ей горьких истин она полагала, что речь шла об отце, а собственный подбородок ей совершенно не нравился. Она бы хотела аккуратный, округлый, как у мамы.

Год оказался небогат на события. Джейн назвала бы его монотонным, если бы знала такое слово. Только три события произвели на нее впечатление: история с котенком, таинственное исчезновение портрета Кеннета Говарда и проваленное выступление.

Котенка Джейн подобрала на улице. Однажды днем Фрэнк страшно спешил – ему нужно было куда-то успеть за мамой и бабушкой – и по дороге из Святой Агаты высадил Джейн в начале Веселой улицы, чтобы дальше она шла пешком. Джейн радостно зашагала по тротуару, наслаждаясь редко выпадавшей ей самостоятельностью. Ее почти никогда не отпускали гулять одну… да и вообще не отпускали гулять. А гулять Джейн очень нравилось. Она с удовольствием ходила бы пешком в Святую Агату и обратно, хотя это, конечно же, было далековато – ну, значит, с удовольствием ездила бы на автобусе. Джейн страшно любила автобусы. Так здорово разглядывать пассажиров, гадать, кто они такие. Кто эта дама в дивной переливчатой шляпе? О чем бормочет себе под нос эта злющая старуха? Разве маленькому мальчугану нравится, что мама прямо при людях протирает ему лицо платком? Эта симпатичная девчонка хорошо учится или плохо? Правда ли, что у того дяденьки зубы болят, а когда не болят, он весьма хорош собой? Ей очень хотелось узнать все и про всех, посочувствовать или порадоваться, в зависимости от обстоятельств. Вот только обитателям дома номер 60 по Веселой улице редко доводилось ездить на автобусе. У них имелся Фрэнк с лимузином.

Джейн шла медленно, растягивая удовольствие. Стоял студеный день, конец осени. Свет с самого начала как-то не задался, солнце бледным призраком проглядывало сквозь угрюмые серые тучи, а теперь еще спускались сумерки и пошел снег. Поблескивали фонари, мрачные окна викторианской Веселой улицы тоже были залиты светом. Пронзительный ветер Джейн не смущал, но ее смутило кое-что другое. В какой-то момент она услышала жалостливый, полный отчаяния крик и, посмотрев вниз, увидела котенка, притулившегося у железной ограды. Джейн нагнулась, подняла его, поднесла к лицу. Малыш – горстка косточек и встопорщенной белой шерстки – тут же лизнул ее в щеку. Замерзший, оголодавший, брошенный. Джейн знала, что он не с Веселой улицы. И бросить его на погибель холодной ночью она не могла.

– Господи, мисс Виктория, откуда вы его притащили? – ахнула Мэри, когда Джейн зашла на кухню. – Не дело его в дом пускать. Вы же знаете, что ваша бабушка не любит кошек. Тетя Гертруда однажды завела кошку, так она ободрала всю бахрому с мебели – пришлось ее прогнать. Унесите-ка его обратно, мисс Виктория.

Джейн терпеть не могла, когда ее называли мисс Виктория, но бабушка настояла, чтобы слуги обращались к ней именно так.

– Я не могу его выгнать на мороз, Мэри. Можно, пожалуйста, я его покормлю и оставлю здесь до конца ужина? Потом попрошу бабушку, чтобы она мне разрешила взять его себе. Может, она и согласится, если я пообещаю держать его здесь или во дворе. Вы же не против, чтобы он тут жил, правда, Мэри?

– Да я-то с радостью, – ответила Мэри. – Я всегда думала, что с котом оно как-то веселее… или с собакой. У вашей мамы когда-то была собачка, но она отравилась, и новую мама заводить не стала.

Мэри не стала рассказывать Джейн, что, по ее твердому убеждению, отравила собаку старая хозяйка. Незачем говорить детям такие вещи, да она и сама в этом была не до конца уверена. Точно она знала одно: старая миссис Кеннеди ужасно злилась на то, что дочь любит это собаку сильнее, чем ее.

«Как она на нее смотрела, когда думала, что я не вижу», – вспомнила Мэри.

Бабушка с мамой и тетей Гертрудой нынче поехали пить чай сразу в два места, так что Джейн знала: у нее в запасе не меньше часа. Час прошел очень весело. Котенок оказался веселым и проказливым, а молоко пил, пока бока не раздулись – вот-вот лопнут. На кухне было тепло и уютно. Мэри позволила Джейн измельчить орехи, которыми собиралась посыпать пирог, и мелко нарезать груши для салата.

– Ух ты, Мэри, черничный пирог! Почему вы так редко его печете? У вас он получается такой вкусный!

– Да уж, пироги – они у кого выходят, а у кого нет, – с простодушным самодовольством согласилась Мэри. – А почему редко – вы же знаете, что ваша бабушка пироги не больно-то жалует. Говорит, они плохо перевариваются… хотя мой папа дожил до девяноста лет и каждое утро завтракал пирогом! Ну вот я их и пеку изредка для вашей мамы.

– После ужина я расскажу бабушке про котенка и выясню, можно ли его оставить, – сказала Джейн.

– Ох, не выйдет из этого ничего путного, бедняжка, зря стараешься, – пробормотала Мэри, когда за Джейн закрылась дверь. – Вот бы мисс Робин-то умела дать отпор да за тебя заступиться… да куда там, она сама у матери под каблуком. Ну, будем надеяться, что ужин пройдет хорошо и старуха наша не разворчится. И приспичило же мне испечь этот черничный пирог! Хоть бы хозяйка еще не проведала, что мисс Виктория помогала делать салат… Меньше знаешь – крепче спишь.

Ужин не задался с самого начала. В воздухе висело напряжение. Бабушка не раскрывала рта… днем что-то явно испортило ей настроение. Тетя Гертруда его вообще никогда не раскрывала. А мама явно нервничала и ни разу не послала Джейн ни одного из их привычных сигналов: дотронуться до губы… приподнять бровь… согнуть палец… что означало «душенька моя», «я тебя люблю» и «считай это поцелуем».

Джейн, отягощенная своей тайной, совсем перестала следить за руками и обронила кусок черничного пирога с вилки на стол.

– Такое можно простить пятилетнему ребенку, – отчеканила бабушка. – Для девочки твоих лет это совершенно непростительно. Пятна от черники почти невозможно вывести, а это одна из лучших моих скатертей. Впрочем, кого тут это волнует.

Джейн подавленно таращилась на скатерть. Никак не могла понять, как такой крошечный ломтик пирога мог испачкать такой большой кусок скатерти. Ну и, понятное дело, в этот самый неподходящий момент мелкий хвостатый негодник сбежал от ловившей его Мэри, промчался через столовую и вскочил Джейн на колени. Сердце у нее ушло в пятки.

– Откуда здесь кошка? – осведомилась бабушка.

«Не будь трусихой», – мысленно приказала себе Джейн и судорожно сглотнула.

– Я его нашла на улице и принесла домой, – объявила она храбро… а по мнению бабушки – беспардонно. – Он замерз и проголодался… Бабушка, посмотри, какой он тощий. Можно, пожалуйста, я его у нас оставлю? Он такой славный. Он тебе не помешает… Я…

– Дорогая Виктория, не говори глупостей. Мне казалось, тебе известно, что в этом доме не держат кошек. Немедленно вынеси его за дверь.

– Бабушка, только не на улицу, ну пожалуйста! Послушай, какая там метель… Он погибнет.

– Виктория, прошу мне повиноваться и не спорить. Я не могу тебе позволить постоянно поступать по-своему. Время от времени нужно принимать в расчет и чужие желания. Пожалуйста, сделай одолжение, не заставляй меня нервничать по пустякам.

– Бабушка! – взмолилась Джейн.

Но бабушка подняла свою морщинистую, блестящую от колец ладошку.

– Так, Виктория, не устраивай истерики. Немедленно забери это отсюда.

Джейн отнесла котенка на кухню.

– Вы не переживайте, мисс Виктория. Я попрошу, чтобы Фрэнк отнес его в гараж и постелил там подстилку. Ему там будет уютно. А завтра я его пристрою к своей сестре. Она любит кошек.

Джейн никогда не плакала, не заплакала и теперь, когда мама украдкой проскользнула к ней в спальню поцеловать ее на ночь. Но она все еще не отошла от своего бунта.

– Мамочка, вот бы нам отсюда уехать… только вдвоем. Я ненавижу этот дом, я так его ненавижу!

А мама сказала странную вещь, причем очень горько:

– Пока нам с тобой никуда отсюда не вырваться.

7

В истории с портретом Джейн вообще не разобралась. Когда гнев и обида прошли, осталась одна лишь озадаченность. Почему… почему… почему изображение какого-то совершенно незнакомого человека вдруг приобрело такое значение для обитателей дома номер 60?.. Тем более для мамы!

На этот портрет Джейн наткнулась, когда в очередной раз пришла в гости к Филлис. Время от времени Джейн была вынуждена проводить вторую половину дня в доме у Филлис. Этот визит оказался ничем не лучше всех предыдущих. Филлис старательно изображала гостеприимство. Она показала Джейн новые куклы, новые платья, новые домашние туфли, новое жемчужное ожерелье, новую фарфоровую свинку. Филлис коллекционировала фарфоровых свинок и, судя по всему, считала всех, кто не интересовался фарфоровыми свинками, «туповатыми». На этот раз она откровеннее обычного смотрела на Джейн свысока. Джейн, соответственно, сверх обычного смущалась, и обеим им было до смерти скучно. Обе испытали облегчение, когда Джейн взяла журнал «Saturday Evening» и погрузилась в чтение, хотя ее совершенно не интересовали светские новости, фотографии невест и дебютанток, биржевые котировки и даже статья «Мирное урегулирование международных споров» Кеннета Говарда – она была напечатана на почетном месте на первой полосе. Джейн смутно предполагала, что ей не положено читать «Saturday Evening». По некой неведомой причине бабушка этого не одобряла. В доме у них этого журнала не водилось.

Зато Джейн очень понравился портрет Кеннета Говарда на первой полосе. Едва взглянув, она сразу же подпала под его очарование. Она в жизни не видела Кеннета Говарда… понятия не имела, кто он такой и где живет… но ей вдруг показалось, что она смотрит на изображение близкого знакомого, дорогого ей человека. В нем ей нравилось все: странные брови домиком, густые непослушные волосы, зачесанные назад со лба, твердые губы, чуть поднимавшиеся вверх в уголках… а также квадратный раздвоенный подбородок, который что-то Джейн напоминал, причем очень сильно, но она не могла вспомнить, что именно. Этот подбородок показался ей старым другом. Джейн вгляделась в лицо на фотографии и шумно выдохнула. Она сразу же поняла, что, если бы любила, а не ненавидела своего отца, ей бы хотелось, чтобы он был похож на Кеннета Говарда.

Джейн так долго вглядывалась в портрет, что Филлис стало любопытно.

– Ты на что смотришь, Джейн?

Джейн тут же очнулась.

– Можно, я заберу эту картинку, Филлис… пожалуйста?

– Какую картинку? А, эту… Ты что, его знаешь?

– Нет. Я про него никогда раньше не слышала. Но картинка мне нравится.

– А мне нет. – Филлис бросила на портрет презрительный взгляд. – Он такой… старый. И совсем некрасивый. Вот на следующей полосе есть замечательный портрет Нормана Тейта, Джейн… Дай я тебе покажу.

Джейн совершенно не интересовалась ни Норманом Тейтом, ни другими кинозвездами. Бабушка считала, что детям ни к чему ходить в кино.

– Я бы, если можно, взяла этот портрет, – сказала она твердо.

– Ладно, бери, – снизошла Филлис. Решила, что Джейн сегодня ну совсем «туповатая». И как же ей было жалко такую тупицу!

– У нас, думаю, никому этот портрет не нужен. Мне он совсем не нравится. Он будто над тобой подсмеивается исподтишка.

Это Филлис подметила неожиданно тонко. Именно так и выглядел Кеннет Говард. Только подсмеивался он по-доброму. Джейн подумала, что была бы совсем не против, если бы над ней вот так посмеялись. Она аккуратно вырезала фотографию, отнесла домой и спрятала под стопкой носовых платков в верхнем ящике своего комода. Она сама плохо понимала, почему не хочет никому ее показывать. Может, боялась, что станут смеяться, как Филлис. Может, почувствовала, что между ней и этим портретом существует какая-то странная связь… что-то слишком изумительное, чтобы с кем-то обсуждать, даже с мамой. Впрочем, прямо сейчас с мамой вряд ли бы удалось о чем-то поговорить. Никогда еще мама не была такой блистательной, веселой, нарядной, никогда так часто не ходила на приемы, чаепития и партии в бридж. Даже поцелуй на ночь стал редкостью… а может, это Джейн так казалось. Она не знала, что каждый раз, возвращаясь домой за полночь, мама на цыпочках прокрадывается в ее комнату и запечатлевает поцелуй на ее рыжеватых волосах… легко-легко, чтобы не разбудить. Иногда, уходя к себе в комнату, мама плакала, но не очень часто, потому что глаза могли остаться красными до завтрака, а старая миссис Роберт Кеннеди не любила, когда в ее доме плакали по ночам.

Три недели Джейн с портретом оставались лучшими друзьями. Она доставала его при первой возможности и рассматривала… рассказывала ему про Джоди, про свои трудности с домашними заданиями, про любовь к маме. Выдала даже свою лунную тайну. В кровати лежать стало не так одиноко – у Джейн появилось общество. Она целовала портрет на ночь, а утром первым делом бежала на него смотреть.

А потом портрет обнаружила тетя Гертруда.

Едва вернувшись в этот день из Святой Агаты, Джейн поняла: что-то не так. Дом, который всегда как бы наблюдал за ней, сегодня наблюдал пристальнее обычного, с победоносно-злокозненной насмешкой. Прадедушка Кеннеди суровее прежнего скалился со стены гостиной. А бабушка с очень прямой спиной сидела в своем кресле между мамой и тетей Гертрудой. Мама своими белыми ручками рвала в клочья прелестную красную розочку, а тетя Гертруда таращилась на фотографию, которую держала бабушка.

– Это моя картинка! – вскричала Джейн.

Бабушка посмотрела на нее. В кои-то веки ее ледяные голубые глаза пылали.

– Где ты это взяла? – осведомилась она.

– Это мое! – выкрикнула Джейн. – Кто ее вытащил из моего ящика? Никто не имел права этого делать!

– Мне не нравится твой тон, Виктория. И речь сейчас не про этику. Я задала тебе вопрос.

Джейн уставилась в пол. Она и вообразить себе не могла, что такого преступного в том, чтобы хранить портрет Кеннета Говарда, но ей тут же стало ясно, что теперь ей это запретят. Джейн показалось, что этого она не вынесет.

– Будь так любезна, погляди на меня, Виктория. И ответь на вопрос. Или тебя одолело косноязычие?

Джейн подняла на нее мятежный яростный взгляд.

– Я ее вырезала из журнала… из «Saturday Evening».

– Из этой дряни! – Судя по тону, презрение бабушки к «Saturday Evening» было безгранично. – И где ты его взяла?

– У тети Сильвии, – собравшись с духом, выпалила Джейн.

– Зачем ты это вырезала?

– Мне понравилось.

– Ты знаешь, кто такой Кеннет Говард?

– Нет.

– Попрошу отвечать: «Нет, бабушка». Мне представляется, нет никакой нужды держать фотографию незнакомого тебе человека в ящике комода. Оставим подобные глупости.

Бабушка подняла фотографию двумя руками. Джейн прянула вперед, схватила ее за руку.

– Бабушка, я тебя прошу, не рви ее! Не смей! Мне она очень нужна.

Едва произнеся эти слова, она поняла, что допустила ошибку. У нее и так-то почти не было шансов вернуть фотографию, теперь же они исчезли напрочь.

– Ты совсем с ума сошла, Виктория? – спросила бабушка, которой еще никогда в жизни никто не говорил: «Не смей». – Пожалуйста, отпусти мою руку. Что до этого… – Бабушка тщательно разорвала фотографию на четыре части и бросила в огонь.

Джейн, которой казалось, что одновременно ей разорвали и сердце, хотела было взметнуться и запротестовать, но тут случайно бросила взгляд на маму. Мамино лицо посерело, она стояла, а ковер у ее ног был устлан ошметками растерзанной розы. В глазах ее плескалась такая боль, что Джейн содрогнулась. Боль вскоре ушла, но Джейн так и не смогла ее забыть. А еще ей стало ясно: она не сможет задать маме вопрос про тайну этой фотографии. По некой совершенно неведомой ей причине ее маме Кеннет Говард причинял страдание. И этот факт тут же испортил и очернил все ее дивные воспоминания об этой картинке.

– И не дуйся. Ступай к себе в комнату и не выходи, пока я за тобой не пришлю, – распорядилась бабушка, которой не очень понравилось выражение лица Джейн. – И помни, что среди близких мне людей не принято читать «Saturday Evening».

Джейн не смогла смолчать. Слова вылетели сами.

– А мы с тобой не близкие, – сказала она и ушла к себе в комнату, которая снова стала огромной и одинокой, потому что Кеннет Говард больше не улыбался ей из-под носовых платков.

Так появилась вторая тема, которую нельзя было обсуждать с мамой. Джейн долго стояла у окна, чувствуя, как все ее тело терзает боль. Какой жестокий мир… и звезды над тобой смеются… подмигивают и насмешничают.

– Интересно, – медленно произнесла Джейн, – в этом доме кто-то когда-то был счастлив?

А потом она увидела луну… молодой месяц, но не тонкий серебряный серп, какой видела обычно. Луна почти скрылась за темной тучей на горизонте, она была крупной и тускло-красной. Сегодняшнюю луну очень нужно было почистить. Джейн в тот же миг улетела мыслями от своих бедствий… за двести тридцать тысяч миль. По счастью, луна была бабушке неподвластна.

8

Потом случилась история с декламацией.

В Святой Агате затеяли представление, на которое пригласили только родственников учениц. Предполагалось показать пьеску, исполнить несколько музыкальных произведений, продекламировать стихи. Джейн втайне надеялась получить роль в пьесе, пусть даже всего лишь одного из многочисленных ангелов, которые то выбегали из-за кулис, то убегали обратно, – в длинных белых балахонах, с крыльями и самодельными нимбами. Не повезло. Джейн заподозрила: дело в том, что для ангела она слишком костлявая и угловатая.

И тут мисс Сэмпл спросила, не прочитает ли она стишок.

Джейн ухватилась за это предложение. Она знала, что стихи читает неплохо. Отличная возможность порадовать маму и доказать бабушке, что не все деньги, потраченные на образование Джейн, пошли псу под хвост.

Джейн выбрала стихотворение, которое ей давно нравилось, хотя написано оно было на грубоватом языке первопоселенцев (а может, потому и нравилось), – «Один младенец из Матьё», и усердно принялась учить его наизусть. Она репетировала у себя в комнате, постоянно бормотала строчки про себя, пока бабушка не поинтересовалась сердито, что это она там все время бурчит. После этого Джейн сразу умолкла. Никто ничего не должен был заподозрить… она собиралась сделать всем сюрприз. Чтобы мама ощутила радость и гордость. А если очень постарается, может, даже бабушка останется довольна. Джейн прекрасно знала, что, если не постарается, пощады можно не ждать.

Бабушка отвела Джейн в особый отдел в большом универсальном магазине «Мальборо». В этом отделе были панели на стенах, бархатистые ковры на полу и все говорили вполголоса. Джейн это помещение почему-то не нравилось. Она там всегда начинала задыхаться. Бабушка купила ей новое платье, чтобы надеть на представление. Очень красивое, тут не поспоришь, у бабушки по части платьев был прекрасный вкус. Оно было из темно-зеленого шелка и прекрасно оттеняло рыжеватый блеск волос Джейн и золотистый оттенок ее глаз. Джейн понравилось собственное отражение и сильнее прежнего захотелось порадовать бабушку на представлении.