скачать книгу бесплатно
– Ну да, вы же директор. У вас и кабинет тут.
– Заткнись и иди отсюда.
– Мы с Егором Петровичем выйдем, – к счастью, решил закончить противостояние Цыбин.
– А Егор Петрович тебе зачем?
– Он меня проводит, а то там страшно во дворе, хулиганы.
– Да ты сам хулиган, урка, какое тебе страшно!
– Да я к коллегам, – Седлов нашел в себе силы выдавить, чтобы не дать начаться очередному витку диалога.
– Так вы же не курите? – в очередной раз за день услышал Седлов.
– Я подышать, – Седлов решил использовать прежний аргумент.
– Ну идите, – тетя Тома сказала так, как будто без ее разрешения Седлов не имел права выйти.
Они вышли на крыльцо. Слева раздавались учительские голоса, среди которых выделялся бас Растегаева. Голос был родным, и, пройди Седлов на несколько минут раньше, это был бы голос надежды. Но сейчас он только усиливал ощущение тупой безысходности. Даже мысль о возможности рвануть к своим и уже не отходить от Растегаева, пока все не расскажешь, не озарила его, а как-то вяло проползла в оцепеневшем мозгу.
Они свернули направо и под удаляющийся гул голосов прошли в тихое неосвещенное место, которыми был богат школьный двор, особенно в ночное время.
– На, кури, угощаю.
Седлов не находился в никотиновом плену и курил крайне редко: в определенной степени опьянения либо в определенных обстоятельствах для поддержания общения. И все это случалось не чаще раза в полугодие. Сегодня он планировал покурить с Растегаевым, чтобы тем самым дать старт жизненно важной исповеди. Но причудливой волею обстоятельств, которые уже начинали казаться Седлову какой-то кармической закономерностью, вынужден был курить с Цыбиным.
Седлов в темноте взял предложенную Цыбиным сигарету, воспользовался поднесенной зажигалкой и затянулся. Он сразу почувствовал какой-то необычный сладковатый пряный вкус, но осознание приходило медленно, и он затянулся второй раз. Осознание пришло. Он резко отбросил сигарету и только сейчас, привыкнув к темноте, обратил внимание и на странный вид самой сигареты, и на ожидающе-торжествующий взгляд Цыбина.
– Ты знаешь, сколько сейчас бабок выбросил? Рублей четыреста, не меньше.
– Ты что, наркотики мне дал? Ты совсем, что ли…
– Да не дрейфь, какие это наркотики. Так, трава. Ты же должен знать, что хранишь.
– Слушай, это уже… за рамками. Я не буду тебе помогать! Это все! – Седлов неожиданно почувствовал какую-то нарастающую волну уверенности.
– Тебя накрыло уже, что ли? Ты что несешь?! Тайсона забыл?
– Все, я сказал, все! Лови свои пакеты под окном! – Седлов вдруг четко понял, что должен сейчас сделать. Он резко повернулся и быстро пошел к школьному входу. Почти побежал.
– С… ка, стой, только попробуй! Тебе п…ц!
Он ждал, что рука Цыбина вот-вот опустится на его плечо. Но видимо, его уход и набранная скорость оказались для врага неожиданными, и тот не решился ловить Седлова почти на крыльце школы, ограничившись указанием на мрачные жизненные перспективы учителя. Но последнего это не остановило – он решил все закончить сегодня же.
Почти взлетев на третий этаж, не оглядываясь и будучи уверенным, что, даже если Цыбин побежит за ним, через баррикады тети Томы ему не прорваться, Седлов открыл кабинет, включил свет и сразу подошел к папоротнику. В отличие от прошлого раза, папоротник как-то легко оторвался от поддона. Егор Петрович поставил его рядом, достал содержимое из «тайника», которое, как ему показалось, уменьшилось где-то наполовину по сравнению с первой закладкой, открыл окно и вышвырнул сверток подальше. Окно он сразу закрыл и отошел, чтобы не сбить свой решительный настрой картиной Цыбина, рыщущего внизу, – а в ее реальности он был более, чем уверен. Закрыв кабинет, Седлов так же уверенно побежал вниз – навстречу временно покинутому им празднику.
Егор Петрович резво вошел в столовую и сразу направился к Растегаеву, который развлекал разговорами сидевших рядом. В этом кругу, помимо Зегерс, уже были Токарь и Крепова, что свидетельствовало о вступлении корпоратива в стадию размывания границ между своими и чужими.
– Так его, Леху, – Растегаев, видимо, рассказывал о своем коллеге по прошлой работе, – одного отправили с классом на поезде с ночевкой на какую-то экскурсию на завод. А там класс – зверинец. На одной станции яблоками обкидали из окон людей. Полку сорвали, сортир забили. Он всю ночь бегал от купе к купе, а что сделаешь, это же обезьянник. Так вернулся – хвалился, что никто никого не убил и даже без травм обошлось. Через неделю его директор вызвал, так он с гордостью пошел, думал, грамоту дадут с премией. А директор ему – иск от РЖД на возмещение материального ущерба, тысяч 50 вроде. И выговор с занесением. Сказал, что, мол, из зарплаты твоей будем вычитать. Не знаю, вычитали или нет, но он возмущался месяца два. Я ему говорил: «Леха, ты не расстраивайся, рано или поздно твое геройство оценят. Сейчас – репрессии, потом – слава, у нас в России так».
Окружающие смеялись. Кто несдержанно, как Токарь и Вязников, кто, чье административное бремя алкоголь все же растворить не мог, сдержаннее, но весело было всем. Растегаев, будучи харизматичным остроумным рассказчиком, в такие моменты притягивал всех, в том числе и тех, кого бы явно порадовал его уход из школы.
Седлов дождался, когда смех утихнет, и подошел к Растегаеву:
– Андрей Борисович, можно вас на минуту?
– О, Егор Петрович, а ты где был? Давай садись, выпьем.
– Да я… поговорить хотел. Ну, давайте… выпьем. Только потом… хотел поговорить.
– Да поговорим, садись, ты напряженный какой-то. Ты что будешь: водку, коньяк?
– Да я не… ну, давайте коньяк, – вдруг решил укрепить авторитет Седлов.
– О, ну наконец-то, а то отрываетесь от коллектива, Егор Петрович, – одобрила выбор Седлова Токарь.
Выпитый коньяк каким-то тяжелым масляным комком скатился внутрь Седлова, но буквально через несколько минут следующая рюмка пошла уже легко, без встречного рефлекса. Седлов начал чувствовать себя раскованно, почти так, как во время и после брейн-ринга, до всего этого свалившегося мрака, который вот-вот разрушится. Осталось недолго.
Седлов вдруг увидел, что Машенька сидит одна, по-видимому, стесняясь подойти к общей компании. Когда, как не сейчас?
– Извините, что бросил самую прекрасную девушку вечера, – начал Седлов без разведки, подойдя к Марии Федоровне, – давайте выпьем за вашу красоту и пойдем к остальным!
– Давайте. А вы же вроде вино пили? – Маша увидела, как Седлов, налив ей вина, уверенно потянулся за коньяком.
– Поменял концепцию, Мария Федоровна, очень хочу доказать Токарь, что я – настоящий мужик! – И подмигнул.
– Да вам и не надо доказывать. – Маша улыбнулась.
– Это высшая оценка, – подхватил Седлов, – других и не надо. За вашу красоту и проницательность! – Маша сделала скромный глоточек, Седлов махнул рюмку и повел Машу к общей компании.
– Коллеги, как же вы так нашу прекрасную Марию Федоровну бросили? – смело присоединил к компании их пару Седлов.
– Так это не мы, а вы обязанностей своих не выполняете, – парировала Токарь.
– Хорошо, признаю вину, давайте выпьем за наших прекрасных женщин, чтобы они никогда не оставались одни!
– О, Егор Петрович, ты прямо раздухарился, скоро небось стихами заговоришь! – заметил Растегаев.
– Если попросите, почему бы и нет!
– Конечно, попросим! – Седлов увидел внимательный взгляд Креповой.
– Готов прямо сейчас начать! Мы за этой школьной суетой забываем о главном – о любви. Мне очень нравятся вот эти слова Маяковского: «Любить – это с простынь, бессонницей рваных/ Срываться, ревнуя к Копернику, / Его, а не мужа Марьи Иванны / Считая своим соперником!» Давайте за такую любовь, за наших женщин, ее достойных!
– Егор Петрович, повторяетесь уже с тостами, – было подпортила полет Токарь.
– Зато стихотворение какое красивое, как вы их так запоминаете? – вернула полет Крепова.
– Работа такая, так же, как вы – формулы, в которых я ничего не понимаю, как и в физике Андрея Борисовича.
– Ее никто не понимает, даже я, – Растегаев снова рассмешил публику.
Под стихи Седлова и шутки Растегаева вечер полетел дальше. Седлову оставалось только дождаться очередной табачной паузы, чтобы окончательно освободиться.
Пилось легко, и представление о своей алкогольной робости в глазах Токарь «и Ко» он точно перевернул с таким же махом, с которым опрокидывал рюмку за рюмкой. Легко шутилось – надо сказать, что Егор Петрович невольно сдвинул Растегаева с роли души компании, но последний и не был против. Между шутками Седлов не забывал о Машеньке, подпитывая ее восхищение, как ему виделось, мастерски играемой Седловым ролью импровизированного тамады.
Курить выходили уже несколько раз, но остаться вдвоем с Растегаевым было невозможно, так как Крепова, Вязников и даже Зегерс всегда были рядом. Но это никак не омрачало праздничное состояние Седлова. Первый, главный шаг, он сделал, а второй, подстраховочный, сделает вот-вот.
Коньяк закончился, появилась водка. Растегаев пить отказался, а вот Седлов с Вязниковым радостно пустились продолжать демонстрировать свой безграничный алкопотенциал. И все опять же было легко, весело. Бутылка была осушена уже ниже плечиков, Седлов все шутил и раздавал комплименты, танцевал не только с Машенькой, но даже с Токарь и Креповой, останавливал собирающихся покинуть этот чудесный праздник и то забывал, то вспоминал о Растегаеве.
И… в следующем кадре самосознания Егор Петрович или, точнее, то, что осталось от него после алкомарафона, проснулся около десяти утра у себя дома в одежде рядом с кроватью.
Через два дня после банкета, в понедельник, Седлов на ватных ногах пришел в школу, постоянно преодолевая желание вернуться домой. Несмотря на то, что картина произошедшего была ему описана и не содержала публичного позора, он все равно не верил, что так легко отделался. Спасибо Растегаеву и Машеньке, которая и поведала ему о произошедшем.
А произошедшее было таким: после очередного перекура Седлов продолжал балагурить (естественно, этого понятия не было в девственном рассказе Машеньки), но вдруг неожиданно посерьезнел, встал и вышел. Это было замечено многими, в том числе Растегаевым, который попросил Марию Федоровну проследить за коллегой, приударявшим за ней весь вечер. Мол, теперь настала ее очередь ухаживать. Растегаев сказал это лично Маше, вне других ушей. И, надо сказать, Маша со своей ролью справилась блестяще, не без героизма и, что самое главное, скрыв происходящее от других глаз, и в том числе самых зорких глаз – тети Томы, хотя в последнем Седлов сомневался.
Машенька поймала Егора Петровича, когда он, уже одетый, стремительно спустился по лестнице и направился к выходу, так же решительно сдав ключ и, не прощаясь, вышел на улицу. Машенька выбежала за ним и начала убеждать Седлова, что ему надо вызвать такси и он не сможет сам добраться на общественном транспорте. Седлов с абсолютно отрешенным видом начал отказываться, точнее говоря, отказывалось то, что Седлов выпил и, возможно, покурил (хотя в действенность двух затяжек он, после давнего штудирования данной темы в интернете, верил слабо). Он начал отмахиваться от Машеньки, кричать «Не подходи!», потом вдруг резко побежал за школу со словами «Я с тобой разберусь!» (естественно, во время рассказа Маши Седлов прекрасно понимал, почему он побежал туда, куда вышвырнул содержимое поддона папоротника). Машенька побежала за ним. Не найдя врага, Седлов побежал обратно в школу, но стойкой учительнице географии каким-то образом удалось удержать его от рокового шага и даже вызвать такси.
Пока ехало такси, ей чудом удавалось контролировать безумно мечущееся тело Седлова, но, когда такси прибыло, стало еще сложнее: Седлов категорически отказывался ехать и кричал про какого-то Тайсона. Машенька решила ехать вместе с ним, так как таксист отказывался везти такого пассажира, и, когда им вдвоем (таксист, видимо, оказался сердобольным или не мог отказать хрупкой Машеньке) уже почти удалось всунуть Егора Петровича в салон, он вдруг вырвался, резко побежал в кусты школьного палисадника, споткнулся об ограждение (след этого остался на голени Седлова в виде значительной гематомы) и рухнул. Падение, по-видимому, как-то изменило формулу того, что в нем находилось, снизив градус безумия, чем и воспользовались учительница с шофером, наконец ограничив его метания пространством автомобиля.
Седлов почти всю дорогу проспал, но после их прибытия к дому (как Машенька узнала адрес – Седлов спрашивать не стал, но предполагал, что мог помочь Растегаев) еще почти час ушел на то, чтобы завести Седлова в квартиру: он то садился на асфальт и сидел с задумчивым видом, то шел не туда, то постоянно норовил прилечь на лестнице в подъезде и не хотел заходить в лифт. Наконец, доставленный в квартиру Егор Петрович рухнул рядом с кроватью и сразу заснул, позволив Машеньке за один вечер пролистать коллизии обратной стороны еще не изведанной семейной жизни, а также в разрезе увидеть алкодеформацию личности от учителя до пьяной обезьяны.
После очень деликатного рассказа Марии Федоровны, мысленно дополненного Седловым осознанием всей дикости случившегося, он робко спросил, видел ли его еще кто-то, например, курильщики или тетя Тома. Мария Федоровна ответила, что нет, именно в этот период никого не было. Но Седлов до конца не верил в такое везение.
Очевидно, что в план Седлова не входило сближение с Машенькой через алкобунт. Но назад, до восхождения на коньячную ступень, не отмотать; стыдливо игнорировать Машу после того, как она спасла репутацию Седлова и, скорее всего, все его учительское будущее, было бы уж очень низко, да и против желания Седлова, поэтому он по принципу пригодности всех средств на войне и в романтике сказал, что просто обязан отблагодарить «свою спасительницу», пригласив Машеньку в ресторан и тут же получив согласие. Само событие было отложено на неделю, когда подкошенный организм Седлова сможет нормально функционировать.
При входе в школу Седлов больше всего боялся встречи с тетей Томой. Проходя мимо вахты и здороваясь, он с тоскливым внутренним напряжением ждал реакции, которая показала бы, что Машенька ошиблась и свидетели были, точнее, главный свидетель, которого достаточно, чтобы свидетелями стали все. Но никакой реакции и даже косого или более свойственного тете Томе прямого стреляющего взгляда не было – все прошло как обычно. Седлов выдохнул. Встреча с некоторыми коллегами по пути в кабинет также подтвердила Машенькину правоту – никто ничего не видел. Хотя Седлов и не верил в магнетические закономерности, все же подумал, что его пьяное инкогнито надо рассматривать как компенсацию за Цыбина. О последнем Седлов старался не думать и ждал прилива сил или отлива до сих пор бродящей по телу муторности, чтобы пойти к Растегаеву, но явно не сегодня.
А сегодня был день контрольной проверки журналов перед окончанием первой четверти. К назначенному времени группа учителей, объединенная предметами, поднималась к кабинету Креповой, и каждый по очереди принимал к исполнению выявленные вторым человеком в школе недочеты, в том числе касающиеся интенсивности заполнения электронных дневников. Этой встречи Седлов тоже боялся – и не из-за недочетов и интенсивности, с чем у него всегда был относительный порядок, а потому, что Крепова была свидетелем преображения Седлова на корпоративе и всегда стремилась знать больше, чем другие. Но и здесь все прошло как обычно: выслушав замечания и взяв журнал с указывающими на них закладками (надо сказать, Крепова делала свою работу подчеркнуто тщательно), Седлов побрел в кабинет.
– Егор Петрович, подожди минуту! – Снизу по лестнице поднимался Растегаев. Это был не тот момент, когда Седлов хотел говорить с Растегаевым, но он, естественно, остановился.
– Привет! Как здоровье-то?
– Здравствуйте. Да… нормально.
– Ты хмурый что-то такой.
– Да просто… не пришел еще в себя.
– Понятное дело. Хотя молодой ведь, регенерация быстрая, уже должен быть в себе! Ну ты молодец, конечно, повеселил народ. Все в восторге были от тебя. Ушел, правда, как-то неожиданно. Встал и вышел. Я Машку послал за тобой. Она потом звонила, спрашивала адрес. Ты сам забыл, что ли? – улыбнувшись, спросил Растегаев.
– Да… я… заснул.
– Мертвым сном?
– Не знаю, не помню, если честно. А… как вы адрес узнали?
– Я попросил Юлю, у нее ведь записаны все, ключ взял и сходил.
– А-а… А Юлия Рудольфовна что сказала?
– Да ничего, ключ дала, и все. А что?
– Ну… неудобно.
– Да ладно, Юля – свой человек, это же не Крепова. Она и не вникала.
– Понятно. Спасибо вам.
– Да не за что, дело житейское. А о чем ты все хотел поговорить со мной? Подходил – отходил, а потом забыл, видимо? – Улыбка не сходила с лица Растегаева.
– Я хотел… Да там несущественно.
– Ну ладно, будет существенно – заходи.
– Хорошо, спасибо.
Интеллигентски-неспортивная рука Седлова пожала крепкую народную руку Растегаева, и литератор поднялся к себе.
Приведя журнал в креповскую норму, Седлов, в целом по итогам дня перешедший из отрицательного состояния к нейтральному, оделся, взял журнал, чтобы сдать по пути, открыл дверь – и почти лбом столкнулся с Цыбиным, который втолкнул его обратно в кабинет.
– Ты где был, му… ло?! Я тебя несколько дней ищу.
– Я… дома…
– Ты помнишь, что учудил в пятницу?
– Да.
– Тебя за это убить надо!
– Я… – парализованный Седлов не знал, что говорить, но Цыбин ему и не дал.
– В общем, под дурью что не сделаешь, так что на первый раз прощаю тебя. Хорошо, что я все подобрал вовремя. Но, Седло, еще раз вы… нешься – капец тебе, покалечат. Я в этот раз Тайсону не сказал, а сказал бы – п…ц тебе, ты бы сейчас таким здоровым здесь не сидел.
Седлов и так не чувствовал себя здоровым ни физически, ни психически, так как психическое сейчас упало в физическое. Также пока не явственно, но ползла, чтобы поглотить сознание, мысль, что он откровенно боится Цыбина и героический шаг в пятницу был не свойственным ему порывом. Поэтому сейчас Седлов просто молчал и тупо смотрел вниз и вбок, как ученик, которому классный руководитель делал последнее предупреждение.
– Ладно, иди, мне еще здесь надо кое-что сделать. Тебе пока полного доверия нет. Двигай.
Егор Петрович послушно вышел, подумав, что теперь уже все толкает его на разговор с Растегаевым, но – Цыбин в школе, и это все вытеснялось банальным страхом.
Он сдал журнал и потащился домой.
Глава IV. Связисты
В последний день первой четверти был организован экскурсионный выезд в войсковую часть. Мероприятие, как сказали Седлову, традиционное, и это был звездный час одного человека – Вязникова. Последний всегда подчеркивал свое армейское прошлое, без которого приобщение будущих защитников Родины к тому, что им готовила Родина в казармах, было невозможно. Об этом свидетельствовало все его поведение в преддверие и во время события: Вязников вел себя так, как будто сама школа существовала только ради этого однодневного знакомства учащихся со сферой его бывшей деятельности, овеянной славой и загадочностью, на что всегда указывала хромота. За несколько недель им составлялся список из двадцати наиболее благонадежных участников. Этот список в виде приказа директора с поручением Вязникову провести мероприятие безапелляционно предъявлялся классным руководителям, которые должны были обеспечить своевременную явку в день «Ч». Предъявлялся так, как будто мероприятие было поручено провести самим министром обороны. Возможно, Вязников так и считал. В этом же приказе были отобранные им сопровождающие.
