Русская мода. Фейк! Фейк! Фейк!

– Он мертв? – Федор ошеломленно смотрит на лежащего без сознания мужчину

– Кажется, нет, – Гобчинский еще раз пихает тело ногой. То остается без движения.

– Но если он умрет, – встревает в разговор ассистент с накрашенными губами. – Это будет такой скандал, такой скандал, что о нас просто обязаны будут упомянуть на «Стайл. Ком».

– Добро пожаловать на российскую неделю моды. Где фотографы, отъехавшие от передозировки, валяются прямо под ногами, – Гобчинский картинно разводит руками. – А теперь, – поворачивается он к Федору, – Если ты фотограф, а я вижу ты фотограф, иначе зачем бы у тебя висел этот огромный фотоаппарат, то займись, наконец, делом и сними мне этот сраный бэкстейдж! – на последних словах он опять срывается в истерический вопль.

На секунду в помещении повисает тишина. Все головы поворачиваются к ним – осуждающе глядят на Федора, цокают и качают головами, словно это он, а не безымянный, в черной футболке, фотограф сорвал съемки бэкстейджа. Еще через секунду все вновь возвращаются к прерванной болтовне.

– Об оплате договоримся позже, – говорит Гобчинский, вновь беря себя в руки. Он разворачивается, чтобы закончить приготовления моделей, и дает понять, что разговор окончен.

Следующие полчаса Федор Глухов, обалдевший от внезапно свалившегося на него счастья, снимает закулисную суету. Он нажимает на кнопку камеры так, словно это автомат, из которого ему нужно убить как можно больше людей. Первая карта памяти заканчивается спустя десять минут, хотя места в ней – ни много, ни мало – на полторы тысячи фотографий. Благо, у Федора есть запасная – он вставляет ее, ну точно как новый рожок в АК-47, и продолжает свой фотографический расстрел. Он снимает на близком расстоянии, уходит назад, чтобы ухватить перспективу, ищет хорошие ракурсы, встает на табурет, ложится на пол, а один раз даже заползает под стол, за которым одной из моделей делают макияж. От неожиданности та ойкает и поджимает ноги. Федор улыбается ей самой обольстительной улыбкой, на которую он способен – давая понять, что все нормально, это рабочий процесс.

Когда час «икс» наконец наступает, и модели одна за другой выходят к софитам подиума, Федор Глухов зачарованно наблюдает за происходящим из-за занавеса. Он столько раз читал про различные дефиле, он пересмотрел сотни фотографий в «Вог» и «Актуэль» – и вот теперь он сам принимает непосредственное участие в происходящем и наблюдает за всем изнутри. Федор щурится, пытаясь разглядеть сидящих в первом ряду, но свет так ярок, что он может распознать только пышное платье Наташи Королевой, да и то – только потому, что она сидит к занавесу ближе всех.

Показ проходит в одном из старых купеческих особняков в центре Москвы. Трехметровые потолки, лепнина и мрачные выкрашенные в серый цвет стены – кажется, что это здание будто специально создали для дефиле. И что красотки, фланирующие сейчас по подиуму, не просто показывают платья. Федора Глухова не покидает ощущение, что на самом деле они совершают магический ритуал, цель которого – пробудить к жизни древнюю силу – атмосферу разнузданности, разврата и чревоугодия, дремавшую в этих стенах не один десяток лет – и что сейчас она, словно живое существо, начнет ворочаться и просыпаться у всех на глазах.

Дефиле длится от силы пятнадцать минут и завершается явлением дизайнера в объятиях своих моделей. Девицы на полторы головы выше него, что не мешает Гобчинскому держаться уверенно и нагло. Он небрежно обнимает девочек за талии, целует кого в губы, кого в щечки, и не забывает отпускать поклоны рукоплещущему залу. Девочки аплодируют вместе с публикой, и, кажется, еще секунду, и со всеми случится коллективный оргазм – столько демонстративного счастья разлито в атмосфере.

– Ты – лучший, чувак! – не сдержавшись, выпаливает Федор, когда дизайнер возвращается за кулисы. Гобчинский скептически смотрит на него, приподняв одну бровь.

– Круче тебя нет никого, точно говорю, – повторяет Федор, но уже тише. Экспрессивное изъявление собственных чувств неожиданно заставляет его смущаться.

– Абсолютно верно! – в руку дизайнера опускается бокал с шампанским, а за его спиной как из воздуха материализуется один из помощников. – Мы имеем дело с гением! Все другие слова для описания этого явления будут мелкими и не раскрывающими смысл. Будь уверен, дорогуша, – помощник приобнимает Гобчинского за плечо. – Завтра в Париже все растащат твои идеи по своим мастерским. Ты диктуешь, каким будет будущее! – он приподнимает свой бокал, предлагая всем чокнуться. Федор обнаруживает, что тоже стоит с бокалом в руке.

– Льстивая педовка! – Гобчинский шутливо пихает ассистента. – Надеюсь, что хотя бы наш фотограф не окажется гомосексуалистом. Эй, Федя, ты случайно не гомосексуалист?

– Смеешься, чувак. Братаны важнее баб – это не про меня.

– Отлично! Значит, мне не придется постоянно следить за своим тылом!

Они чокаются, и вечер – который и без того был щедр на волшебство – словно по щелчку чьих-то невидимых пальцев превращается в беспрерывную искрящуюся сказку.

Вокруг кутерьма, под ногами катаются пробки из-под шампанского, а еще кто-то всюду разбросал конфетти. Разноцветные кружочки бумаги цепляются к одежде собравшихся, отчего те начинают мерцать, как какие-нибудь эльфы из Средиземья – прекрасные, неземные существа. Все женщины в черном – в проклепанной коже и дорогой рванине, и это смотрится очень круто. В отношении мужчин Федор Глухов настроен более скептически, и чем ярче разгорается вечер, тем сильнее он полагает, что мог бы дать фору многим из присутствующих. По его мнению, это просто дурной вкус – одевать клубные пиджаки с сорочками, идя на показ самого скандального, самого шокирующего дизайнера Москвы. Гораздо уместнее эти наряды выглядели бы в каком-нибудь пивном баре на вечеринке менеджеров, собравшихся по случаю пятницы. Сам Жора Гобчинский щеголяет в спортивных штанах, «найках» и толстовке собственного изготовления – с оскалившимся медведем на груди. Федор рад, что угадал с попаданием в струю: под его бушлатом обнаруживается застиранная до дыр майка с лицом Сида Вишеса.

Он считает, что подходит миру моды куда больше этих яппи, невесть как пролезших на показ. Эту уверенность подогревает шампанское, которое Федор пьет бокал за бокалом и которому – судя по появлению все новых и новых ящиков в их закулисье – не будет конца.

Федор Глухов осмотрелся, освоился и чувствует себя обалденно. Возможно, уже завтра его фотографии с бэкстейджа будут лежать на столах всех модных домов Европы, и лица многочисленных специалистов склонятся над ними – разглядывая детали мощной, сметающей все на своем пути волны, которая, несомненно, надвигается со стороны России. «Кто этот фотограф?», – спросит Эммануэль Альт, редактор французского «Вог». «Какой-то сумасшедший русский», – ответят ей. «Он нужен нам здесь и немедленно! Достаньте этого парня».

Оранжевому пуделю, который путался под ногами, выстригли и покрасили розовым ирокез, а мужика, схватившего передоз и завалившего съемку, то ли выволокли наружу, то ли он очнулся и поспешил исчезнуть сам. Федор глядит на все с полупьяным лихим задором. Он готов принимать дары судьбы и пускаться во все тяжкие, и поэтому он нисколько не удивляется, когда Жора Гобчинский хватает его за плечо и тащит на улицу. Там их ждет ослепительно белый лимузин, а в нем уже смеются красотки, и какой-то тип уже разложил на сиденье дорожки порошка…

Он помнит сверкающий город и хохот – возможно, его собственный. Он помнит высотку главного здания МГУ с маковкой, скрытой в осенних облаках. Он помнит босые женские ноги, высунувшиеся из люка лимузина и стучащие пятками по крыше, в то время как машина отчаянно гудит, перестраивается из ряда в ряд и собирает на себя проклятия всех водил на дороге. Он помнит фонари Садового кольца, слившиеся в одну светящуюся черту. И еще он помнит отель… Усатое лицо портье – багровое, будто бабочку на шее затянули слишком туго, и теперь та мешает дышать. Черт, как же назывался этот отель?

– Это «Мариотт аврора», сукин ты сын! Президентский номер! – истошный крик возвращает Федора в настоящее. – Ты знаешь, кто тут останавливался? Билл Клинтон! Анджелина Джоли! Арнольд! Мне продолжать? Самые лучшие люди мира любовались видами города из этого окна. И чем все закончилось? Тем, что пришли маленькие ублюдки, и выбили это окно настежь?

Федор Глухов оторопело смотрит в сторону окна – то действительно выбито, и только ошметки стекла, похожие на зеленые зубы какого-нибудь чудовища, тянутся из челюсти-рамы.

– Ты хоть знаешь, сколько стоили эти витражи? А?

Вопит вчерашний портье, а рядом с ним – среди потоков воды, устремившихся через открытую дверь в коридор – стоит целая толпа народа. Здесь и сотрудники отеля в ливреях – которые, кажется, собрались в полном составе, побросав свою работу. Здесь и странные типы, одетые в черные костюмы – наверняка, менеджеры высшего звена в этой иерархической гостиничной лестнице – менеджеры, которых вытащили из теплых утренних постелей, чтобы разобраться с невиданным доселе ЧП. И, наконец, здесь – милиционер, странно одинокий среди гудящего народа.

– Успокойтесь, – упрашивает он портье. – Может быть, это важное лицо. Спросите у него. Может быть, ему есть, чем платить.

– Ты важное лицо? – с изрядной долей скепсиса вопрошает у Федора портье. Не дождавшись ответа, он встряхивает его за плечи. – Тебе есть, чем платить?

– Мне? – Федор неожиданно выныривает из своего оцепенения и озирается вокруг. Его глаза – и это видят все – похожи на две разбитые стекляшки, и в них нет и намека на понимание ситуации.

– Тебе! – портье кричит ему прямо в ухо. – Тебе – потому что твои никчемные дружки, уходя, сказали, что платить будешь ты!

…Федор видит Жору Гобчинского, который весело пихает его в бок: «Ну, что, это похоже на красивую жизнь? Денег у меня куры не клюют, так что расслабляйся и отдыхай». Он видит Гобчинского, о чем-то дискутирующего у стойки отеля – дизайнер показывает рукой в его сторону, а портье, кажется, настроен скептично и с сомнением оглядывает всю компанию. Он видит ключ, который вставляют в двери номера, и всю эту пафосную красоту, открывающуюся за дверьми. Он видит девочек, прыгающих прямо в ботинках на огромной, жалобно скрипящей кровати. И еще он видит тени – рассветные тени исчезающих из номера людей. Его недавних друзей и подружек, самых лучших людей на свете – как казалось ему еще вчера вечером. Их бегство сопровождает мерзкий шепот: «Тише, тише, а то этот тюфяк сейчас проснется»…

– Тебе есть, чем заплатить за номер, парень? – вступает в разговор милиционер. – Эй! Ты слышишь меня?

Ответа нет.

– Хорошо, – милиционер поворачивается к сотрудникам отеля. – Вы будете писать заявление по поводу неуплаты и порчи имущества?

Вперед выходит один из менеджеров:

– Как представитель администрации отеля я заявляю – НЕСОМНЕННО!

Москва, Фрунзенская набережная, квартира Полины, квартира Полины Родченко

Полину затягивает все глубже, и она сама не понимает куда. Но ощущение, что она подобно Алисе из сказки стремительно падает в кроличью нору, не оставляет ее ни на секунду.

Дата начала судебных заседаний по иску «Луи Вьюиттон» должна определиться на днях. По утрам Полина выпивает чашку кофе, выкуривает сигарету и идет смотреть почтовый ящик. Она не может делать это до кофе и сигареты: опасается, что находка, которая, вполне вероятно, ожидает ее внизу – письмо из парижского суда, вдребезги разрушит ее мягкое, расслабленное после сна тело. Она смотрит в окно, курит и дует на горячий кофе. Копит силы. Она в растянутой белой майке, впервые после Нью-Йорка пострижена очень коротко, а еще в ее гардеробе появилась камуфляжная натовская куртка из магазина, торгующего военными излишками. Все это – следствие борьбы, которая в жизни Полины идет сейчас по всем фронтам.

Куртка – грубая, мужская, доходящая ей почти до колен. Полина набрасывает ее на плечи, всовывает ноги в кроссовки и пешком спускается за почтой. Сто пятьдесят шесть ступеней с девятого этажа на первый. Минута и пятнадцать секунд отсрочки перед неизбежным. Мантры. Сердце, готовое выскочить из груди. И в итоге – полное отсутствие новостей. Ежедневное созерцание почтового ящика, пустота которого, словно проверяет Полину на прочность: сколько еще та выдержит? Сколько времени сможет держаться спокойно, не срываясь на слезы и крик?

Полина старается не цепляться за надежду, что «Луи Вьюиттон» отказались выдвигать иск. Потому что стоит за нее зацепиться, схватиться за эту соломинку, как ветер сразу задует сильнее – Полина знает это по собственному опыту – и в конечном счете не останется ни соломинки, ни ее самой, и все унесется в бездну, где нет места иллюзиям, везению и хорошим концовкам. Полине проще думать о «Луи Вьюиттон» как о персональном враге. Если она позволит себе хотя бы минутное перемирие, то останется беззащитной.

– Ничего нет? – по возвращении в квартиру каждый раз встречает ее мужской голос.

Сколько утр прошло с тех пор, как голос и его обладатель обосновались здесь? Пять? Десять? Может быть, прошел уже месяц или год?

Денис Боярцев остается таким же милым и интеллигентным, каким сказался с самого начала, но Полина уже не знает: права ли она была, согласившись пустить его в свой дом? По правде говоря, никакого разговора на этот счет у них не было, а просто одна ночь потянула за собой вторую, вторая – третью, и затем ночи и дни побежали так, что их трудно было заметить, не говоря уже о том, чтобы считать. Она приняла это молча и поначалу даже с некоторым энтузиазмом: почему бы и нет? Мужчина не помешает. По крайней мере, будет чем заняться вместо того, чтобы сходить с ума в одиночестве – разглядывая расписанные пентаграммами стены и аэробику на экране ТВ.

Но сейчас – глядя на рабочие брюки-карго Дениса Боярцева, висящие на спинке стула у ее кровати – ИХ кровати – она вовсе не уверена, что эта связь была правильным решением.

Все дело в отклонении от курса. Полина согласилась прийти на митинг зеленых, потому что считала, что для нее это будет полезно. Полезно перейти в контрнаступление и публично встать по другую линию фронта. Полезно перестать быть жертвой. Однако побоище, которым обернулся безобидный митинг, заставило ее сомневаться. Тот ли путь она выбрала? Готова ли она к настоящей войне? Не той – игрушечной, остающейся в рамках приличий и газетных заголовков, к какой она себя готовила, а настоящей – с кровью, летящими камнями и орущими от ужаса людьми? Зрелище демонстрантов, чьи тела исчезают в бронированной машине полиции, не дает Полине покоя. В конце концов, она всего лишь образованная девочка из мира моды. Партизанские действия на улицах города оказались слишком большим потрясением для нее – видевшей в своей жизни только изящные тряпки, утонченных женщин и сидящих на диете мужиков, у большинства из которых, ко всему прочему, была привычка подкрашивать глаза.

Вот, что смущает ее в отношениях с Денисом Боярцевым – тот факт, что он даже не подозревает, насколько сильно она потрясена. Для него прошедший митинг – всего лишь обыденная реальность, и он готов, не моргнув глазом, идти в своем партизанстве до конца: вставать на пути полицейских, сопротивляться, бросать камни, а еще – каждую минуту проверять этот мир на прочность, тыкать в его слабые места условной иголкой и смотреть, что произойдет дальше. Рванет? Или устоит?

Вчера он привел Полину в супермаркет и в буквальном смысле заставил совершить воровство – первое в ее жизни. Это случилось в отделе «Н&М», куда Боярцев буквально втащил Полину за руку, а затем – набрав целую гору женских маек – заперся с ней в примерочной. В сознании Полины «H&M» была компанией из вражеского лагеря, лейтенантом от мира моды, умело маскирующимся под народный бренд. Показателем был журнал, который она возглавляла: с тех пор, как трендсеттеры заявили о готовности мешать люксовые вещи с масс-маркетом, «Н&М» появлялся на страницах «Актуэль» с завидной частотой.

При взгляде на две большие ярко-красные буквы, встречавшие покупателей у входа, Полина ощутила легкий приступ тошноты и попыталась вытащить свою руку из железной хватки Боярцева:

– Я… Нет. Я не пойду туда…

– Представь, что ты лазутчик на вражеской территории. И что ты приготовила маленькую месть, – Боярцев не выпустил ее и даже не замедлил шаг.

Оказавшись в примерочной, он небрежно свалил выбранную одежду на пол, вытащил из кармана куртки складной нож и, присев на корточки, стал лезвием разжимать бипперы на магазинных майках. Это получалось у него на удивление ладно, будто было самым обычным делом вроде мытья посуды или чистки моркови. Пластиковые пищалки послушно слетали, одна за другой, издавая легкий скрип, когда внутри них под давлением лезвия ломалась пружина.

– Это нужно, чтобы пройти турникет на выходе, – объяснял свои действия Боярцев, орудуя ножом. – Без этих пластмассовых штук он не сработает.

Полина изумленно наблюдала за ним. Для нее это было настолько неожиданно, что единственное, о чем она могла думать – это то, какой катастрофой все обернется, если в примерочной есть камеры.

–Здесь нет камер, – сообщил Боярцев, словно бы прочитав ее мысли. – Потому что если бы они здесь были, – он улыбнулся. – Мы могли бы вкатить негодникам такой иск, что они бы серьезно закачались. «Н&М» подсматривает за своими покупателями, пока они раздеваются в примерочных. Это была бы просто прелесть, не правда ли?

Закончив, он поднялся, убрал нож в карман куртки и ловко подхватил избавленную от пищалок одежду одной рукой. «Прошу вас, мадам», – открывая дверь примерочной, он пропустил Полину вперед.

Девушке-сотруднику, которая следит за кабинками и за тем, чтобы люди выходили с тем же количеством одежды, с каким зашли, Боярцев мимоходом бросил: «Мы берем все!» – на что та ответила натренированной дежурной улыбкой.

Выйдя в основной зал, он осмотрелся и уверенно пошагал в сторону обувного отдела. Там, присев за стендом с рекламой новой коллекции (кажется, на этот раз рекламировали коллаборацию «Н&М» и Версаче), он протянул майки Полине.

– Надевай!

– Что? Нет, я не буду…

– Надевай!

Он понял, что подтолкнуть ее к действиям, поможет личный пример – поэтому через секунду стоял уже без куртки, натягивая на себя одну поверх другой женские майки.

– Если ты сейчас же не начнешь делать то же самое, мы попадемся охране.

Полина затравленно озиралась вокруг. Рядом с ними была масса покупателей – в основном молоденькие девчонки – но все они примеряли туфли, и не обращали на них никакого внимания.

– Ты – больной ублюдок! – зло прошипела Полина Боярцеву, а затем выдернула у него из рук майку и попыталась быстро влезть в нее, отчего на майке с громким хрустом разошлись швы. Больше всего в этот момент она опасалась даже не охраны, а того, что одна из девочек поднимет голову и узнает ее. «Полина Родченко? – недоуменно уточнит она. – Что… Что вы делаете?».

…сигнализация на выходе безмолвствовала, когда они проходили сквозь нее, а охранник с рацией даже не посмотрел в их сторону. Полина Родченко и Денис Боярцев, прошествовавшие мимо в надутых куртках, под которыми были надеты по четыре-пять маек на каждого, по мнению охранника, давно переросли возрастной ценз и поэтому не входили в число подозрительных лиц. Напряженно вглядываясь в толпу тинейджеров, он искал воров среди них.

На улице Полина накинулась на Боярцева с кулаками – на полном серьезе, а тот отбивался, смеясь и пытаясь перевести все в шутку.

– Мы просто взяли с них небольшую дань. Эти вещи не смогут возместить и малой доли того, что пришлось пережить тебе.

Потом Полина начала смеяться и сама – смех вырывался из нее толчками, освобождая от пережитого только что напряжения. Она смеялась всю дорогу до дома, так долго, что едва не задохнулась от смеха…

Однако наутро вчерашнее происшествие уже не кажется ей смешным. Полина размышляет об этом, сидя на кухне за очередной сигаретой. Что, если бы их поймали? Для газетчиков это стало бы настоящей находкой – узнать, что вчерашний редактор модного глянца сегодня крадет вещи из дешевого магазина. Полина удивлена, что СМИ еще не пронюхали о том, что она была на том митинге – она лично, с замиранием сердца, листала сайты новостных агентств, и не один раз поблагодарила Бога, что ее имя не всплыло в контексте уличных беспорядков. Все это зашло слишком далеко. Эта войнушка, кражи и странная партизанщина, вошедшие в ее жизнь. Она сделала ошибку, согласившись участвовать во всем этом, и теперь пора положить этому конец.

– Ничего нет? Они снова не прислали тебе письмо? – Денис Боярцев участливо кладет руку ей на плечо. Его торс обмотан полотенцем, на груди и короткой шевелюре блестят капли воды – он только что вышел из душа.

Глядя на него, Полина силится понять, как в этом спокойном и мягком с виду человеке, любителе хорошего чая и разговоров о философии, уживается эта вторая сущность – жесткая, агрессивная, превращающая его в хищника. Порой ей даже кажется, что она имеет дело не с одним Денисом Боярцевым, а с двумя, что это два брата-близнеца окружают ее: домашний ботаник – один, и уличный хулиган – другой.

– Послушай, – неуверенно произносит она, гася сигарету в пепельнице. – То, что вчера было… Хотя, нет. На самом деле не только вчера, а вообще, в целом. Эти митинги, и все, что у нас с тобой происходит… Понимаешь, я не уверена, что это действительно то, что мне нужно…

Полина чувствует его губы на своей шее. Они прикасаются к ней мягко, обдают теплым дыханием, и это заставляет ее замолчать. Полотенце, скрывавшее торс Дениса Боярцева падает на пол – и Полина видит, что он готов. Это так здорово – когда кто-то в этом холодном мире рад тебя видеть, что больше не хочется думать ни о чем. Полина закрывает глаза и позволяет сильным мужским рукам увлечь себя в спальню.

Секс – хорошая терапия. Один из способов не думать о том, куда на самом деле катится твоя жизнь.

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Значит, эти двое изначально были не похожи на остальных, и по-хорошему – я должен был это заметить. Но череда ревизоров, соглашавшихся уладить все дела за 500 долларов, распылила мою бдительность. Я расслабился и обнаглел. Я решил, что если в твоем кармане болтается хоть какая-то мелочь, то этого будет достаточно, чтобы подкупить всех и каждого. А потом из машины вылезли эти двое и надавали мне щелчков прямо по хвастливо задранному носу.

Все дело было в их ботинках. Хорошая кожа, вычищенная до блеска – и это посреди наших-то деревенских, превратившихся в кашу полей! Потом костюмы. Не какая-то там пошлая полоска на синем фоне, нет. Это была изящная, сидящая прямо по силуэту, сдержанная темно-коричневая ткань. И, наконец, их лица. Сухие, породистые, с едва уловимыми нотками презрения в глазах, спрятанных за очками в тонких оправах.

Все это были знаки, и я обязан был прочитать их – в конце концов, я ведь директор фабрики и должен быть всегда настороже, но мой взгляд замылился, детка. Ты понимаешь? Я полагал, что в моей жизни больше не будет проблем.

– Ну-с, джентльмены, – обратился я к ним, пока они, отряхивая ботинки, оглядывали окружающие просторы. – Предлагаю не рассусоливать. Пятьсот долларов каждому, и баста. Вы садитесь обратно в машину, едете туда, откуда прибыли, и мы забываем друг о друге навсегда. Идет?

Визитеры переглянулись, после чего один из них произнес – не мне, а как будто в сторону, будто я был пустым местом и не стоял рядом с ними:

– Мне послышалось или этот господин действительно только что предложил нам взятку?

– Вы не ослышались, уважаемый, – сказал я. – Я предложил вам по пятьсот долларов, чтобы вы убрались восвояси.

– И он только что нагрубил нам?

– Грубость не грубость, называйте это как хотите. Я хочу только, чтобы мы не тратили время – ни мое, ни ваше – и смогли быстрее вернуться к насущным делам.

– Вы – наше насущное дело, милейший, – сказал один из них с кривой усмешкой, а затем повернулся к своему компаньону. – Вызывайте полицию, Яков Семенович. Только что мы имели дело с попыткой дачи взятки должностному лицу, и в суде я подтвержу это как свидетель.

Вот тут-то я и понял, что дело запахло жареным.

– Постойте, господа, – сказал я. – Возможно, мы неправильно поняли друг друга. Возможно, я принял вас за кого-то другого.

– Позвольте поинтересоваться, за кого же?

– Вы даже представить себе не можете, сколько людей появляется здесь. Не такие образованные люди, как вы, нет. Люди – другого сорта, которые так и норовят стянуть часть моей прибыли под разными предлогами. Одни предлагают мне бандитскую крышу, другие обещают помочь с проверками, а третьи просто клянчат денег. Общаясь с этим сбродом, я начисто забыл приметы хорошего тона, господа – опустился до их уровня, если хотите – а потому по привычке начал разговаривать с вами так же, как с ними.

После этих слов визитеры переглянулись друг с другом и сдержанно кивнули – у них это получилось почти одновременно.