На задворках чужого разума

Я приехал к ней домой и старался сделать визит максимально неофициальным, по крайней мере на тот момент. Как только она услышала, что это касается ее сына, на лице у собеседницы возникла горькая усмешка. Она прошептала:

– Я всегда знала, что он рано или поздно в чем-то проколется.

– Что вы имеете в виду? – тут же отреагировал я. Она равнодушно пожала плечами и сказала:

– Он очень непростой человек. А что, собственно, интересует вас?

– Непростой – это как? – спросил я, избегая ответа на ее вопрос.

– Он жестокий. Это критично при его профессии, – совершенно спокойно отметила женщина. Я уже на этом этапе начал что-то подозревать. Я еще не задал ни одного наводящего вопроса сам, как она начала выдавать то, что я, собственно, и хотел узнать.

– Почему вы считаете его жестоким? В чем это проявляется? – я задавал вопросы, а сам при этом внимательно наблюдал за матерью нашего, как мы его окрестили между собой, Доктора Зло. Мне было странно, что она не удивилась, что человек из органов пришел расспрашивать ее о сыне. Она не высказала никакого беспокойства, более того – она даже говорила вполне охотно. Почему это так? Я внимательно смотрел в лицо своей собеседницы, задавая следующий вопрос:

– Вы продолжаете общаться с сыном?

– Нет, – отвечает она, и в этот момент нервно облизывает сухие губы, а в глазах ее мелькает какой-то отблеск – кажется, тревога или страх.

– Почему же?

– Мы с сыном разные люди. Наши дороги разошлись давно. Мы виделись на похоронах моего мужа, а больше с того времени ни разу не общались, – вот тут она похоже разнервничалась не на шутку.

– У вас был конфликт? – в лоб спрашиваю я.

– У нас с сыном всегда были очень сложные отношения. Он никогда меня не любил. Он никого никогда не любил, – выпаливает женщина. Ее сухие, морщинистые руки нервно теребят край шали, в которой она кутается, несмотря на довольно комфортную температуру в комнате.

– Послушайте, Александра Романовна, – мягко говорю я, – мне очень нужно, чтобы вы рассказали, в чем была проблема в ваших отношениях с сыном. Возможно, это поможет мне в моем деле. Вы упомянули о жестокости сына. Он пугал вас? Вы боялись его?

– Я боялась его с тех пор, как он родился, – прошептала она, продолжая ритмично теребить шаль, – а после смерти его девушки я была в ужасе и хотела, чтобы он уехал и оставил нас с его отцом навсегда, – призналась моя собеседница. Ну ничего себе! Она знает! Она явно что-то знает!

– Александра Романовна, он причастен к смерти этой девушки?

– Она совершила суицид, – торопливо ответила женщина, отводя в сторону глаза.

– Это я знаю, – негромко прокомментировал я, – нет никаких сомнений, что в окно в тот роковой день она шагнула сама, но что вам известно об обстоятельствах самоубийства? Или, быть может, о каких-то предшествующих событиях?

– Он всегда был с ней груб, – глубоко вздохнув, ответила она, – он ее изводил и издевался над ней.

– Понимаю, – все также тихо сказал я, – но у меня вопрос. Насколько я понял, ваш сын напрягал вас с момента появления. Почему вы никому не рассказали о его поведении после того случая? Ведь наверняка правоохранительные органы проводили проверку?

– Я пыталась поговорить с сыном, – как бы оправдываясь ответила она, – но он поднял меня на смех. Он разбил все мои доводы, и я испугалась.

– Чего вы испугались, Александра Романовна?

– Он угрожал, – нервно сглотнула она, – он сказал, что я больна, что у меня паранойя. И я стала сомневаться. В самой себе.

– Интересно, – протянул я, – то есть была веская причина, по которой вы лишь обрадовались отъезду сына. А вы следили за его дальнейшей жизнью?

– Нет. Муж переписывался с ним, иногда созванивался. Я искала отговорки, чтобы этого не делать. Потом я единожды виделась с ним, как я уже говорила, на похоронах супруга. А потом он уехал и пропал. Чему я была лишь рада, – сухо заявила женщина.

– Но вы его подозревали в том, что он довел до самоубийства свою девушку. А вы не боялись, что он сделает это с кем-то еще, Александра Романовна?

– Да. Я боялась, что он сделает это со мной, – резко ответила она, глядя мне прямо в глаза. Крыть мне больше было нечем. Для себя я информацию получил: этот человек действительно мог просто по складу своего характера совершить подобные преступления. Я распрощался с его матерью и вышел из ее дома, меня захватило какое-то странное чувство, я пытался поставить себя на ее место и понять, что она испытывает; я хотел разобраться, как я отношусь к ней после такого признания. Как ребенок может запугать так, что мать закроет глаза и не захочет пойти по одному из очевидных путей: отстоять ребенка и попытаться заняться его психикой, его проблемами, либо, раз уже она его не любит и не питает к нему привязанности, воззвать к справедливости и заявить о своих подозрениях и спасти, быть может, дальнейших жертв этого монстра?

Я силился понять, и в этот момент мне пришло в голову, что из этого дела вышел бы интересный роман. Тогда это была просто внезапно возникшая в мозгу мысль, но потом события вдруг развернулись так, что мне пришлось кардинально изменить свою жизнь.

Когда после невероятного по масштабам скандала я оказался на улице, мне пришлось решать, что делать. Так как постоянно эту тему освещали в медиа, а в прессе мелькали наши имена, на меня обратили внимание. История многих тронула до глубины души, и меня пригласили вступить в организацию, которая занимается правами людей с психическими расстройствами. Параллельно я решил, что может быть, время пришло, и начал писать роман.

Жизнь непредсказуема. Быть может, для меня это только начало.

Александра

Мой сын наконец-то освободил меня. Правда, и этим доставил немало хлопот – еще когда ко мне пришел тот молодой человек, я поняла, что это не кончится так просто и быстро. Я чувствовала, что одним визитом, раз уж мой сын заинтересовал правоохранительные органы, не закончится. Но все оказалось куда печальнее, чем я предполагала.

Его смерть и его грехи привлекли слишком большое внимание. Увы, и ко мне. Не все мои приятели нормально отреагировали на подобные известия о сыне своей знакомой. Многие стали смотреть косо на меня. Впрочем, были и те, кто посчитал, что я не в ответе за зверства, которые творил мой ребенок, но их, к сожалению, оказалось меньшинство.

Мой сын был моим крестом всю свою жизнь – он останется им и после своей смерти. Если бы я была моложе, наверное, можно было бы рассчитывать, что со временем все забудется, и люди станут ко мне добрее. Но вряд ли этого времени у меня осталось много – в конце концов, даже мой сын уже был в, мягко говоря, очень зрелом возрасте, чего же говорить про меня. Наверное, я действительно в чем-то виновата, раз даже после смерти он не дает мне просто спокойно жить.

Но в то же время я смогла вздохнуть спокойно. Да, мы с ним не виделись очень много лет, но я всегда боялась. На подкорке моего сознания навечно поселился страх, там прочно засела тревога, и я абсолютно точно знала, с чем она связана. Всю сознательную жизнь я до ужаса боялась, и кого – стыдно сказать! – своего же ребенка. Но я также продолжала чувствовать свою вину перед ним. За то, что не хотела его. За то, что так и не смогла полюбить, когда он все-таки появился на свет. За то, что дала слабину и при первых проявлениях его темного нутра предпочла сделать вид, что ничего страшного не произошло, и не стала пытаться как-то исправить его.

Я чувствовала вину и перед ней. Перед его первой девушкой, которая, на свое несчастье, так влюбилась в него. Могла ли я ее спасти? Наверное, если бы приложила хоть чуточку усилий, то могла бы. Я же спасовала после первого же разговора с Андреем. Я испугалась – за себя. Я боялась, что он исполнит угрозу и выставит меня сумасшедшей, и это в тот момент, когда оставалось совсем немного времени до поры, когда сын должен был покинуть родительский дом – а значит, до моей долгожданной свободы. Я убедила себя, что попыталась повлиять на ситуацию, но в глубине души я знала, что даже и не начинала предпринимать реальных действий.

Но сейчас я не буду врать сама себе и признаюсь честно: я виновата и перед другими его жертвами. Ведь если бы тогда я пресекла такое поведение на корню, нашла бы специалиста, да в конце концов, просто запихнула сына в психушку – этого всего не было бы. Мне страшно даже от подобных мыслей, но я уже не могу от них убежать.

Жалко ли мне сына? Екает ли у меня от осознания того, что его больше нет? Есть ли у меня хоть какие-то светлые воспоминания, связанные с ним? Нет. На все вопросы – нет. Я произвела на свет сущего демона, и поделом ему, что жизнь его так бесславно кончилась. Жаль, что перед уходом он по сути лишил жизни стольких людей. Но больше всего мне по-прежнему жаль себя. Свою потерянную жизнь.

Ту девочку, которая вышла замуж и сразу же родила ребенка, потому что так вроде бы надо. Ту молодую женщину, которая украдкой устраивалась с ногами на кровати с книжкой в редкие минуты, свободные от членов ее семьи. Ту себя, что все лучшие годы тряслась от страха, тщательно скрывала его причины от мужа и мечтала избавиться поскорее от пугающего и ненавистного сына.

Лучшие годы. Молодость. Все было зря. Если бы можно было предугадать, переиграть эту жизнь. Я ни за что бы не вышла так рано замуж. Я не стала бы рожать детей – скорее всего, вообще. Я наслаждалась бы одиночеством и чтением по вечерам, ходила бы по театрам и литературным клубам. Я была бы… счастлива?

Я не знаю. Но абсолютно точно одно. Теперь до самой смерти мне придется жить с призраками моего прошлого и пожинать плоды тех неверных выборов, которые я делала. А точнее, не делала.

Эти призраки уже кружат надо мной. И я никуда от них не денусь.

Максим

Наступило лето, и с самого начала оно выдалось очень теплым. Мы с Надей прогуливались по парку на берегу небольшого пруда – мы очень давно вот так не выбирались просто побродить. Я украдкой рассматривал свою жену, отмечая, что сеансы с нормальным врачом пошли ей на пользу. Она перестала напоминать узника концлагеря – к ней почти вернулся прежний вес, который она стала стремительно терять в самый тяжелый период ее нервного расстройства. На щеках появился румянец, а из глаз ушло затравленное выражение. Конечно, ей еще предстоит работа, но изменения уже очевидны.

Мы взяли по стакану ледяного кофе и присели на траву возле озера. Надя задумчиво смотрела куда-то вдаль и рассеянно теребила кулон-бабочку, который в последнее время носила не снимая. Я помолчал некоторое время, но жена, казалось, пребывала где-то глубоко в своих мыслях, и я спросил ее:

– О чем ты думаешь?

– Вспомнила кое-что, – неторопливо ответила она. Я вопросительно взглянул на нее. Надя продолжила:

– Такое солнце, лучи так красиво отражаются в воде. И у меня возникло дежа вю, словно я такое уже видела. А потом я поняла – действительно очень похожая картинка была. В детстве. Ты знаешь, пока я совсем не перестала разговаривать с отчимом, пока была довольно маленькая еще, он периодически летом водил меня на речку. Он ни разу не возил меня никуда на отдых, потому что денег было маловато для этого. Но вот на речку куда-то в Подмосковье мы выезжали. И я помню такой восторг, такое счастье – когда с брызгами прямо влетаешь в эту воду, а на лице ощущаешь лучи солнца, что кожу даже немного пощипывает. И я помню в этот момент ощущение чистого и неподдельного счастья. А ведь я очень много лет блокировала вообще любые воспоминания из детства. Я запрещала себе вспоминать хоть что-то из того периода. Но, получается, я лишала себя возможности заново ощутить многие счастливые моменты. Я даже и не догадывалась, что в моей памяти их так много, – с грустью резюмировала жена.

Я беру ее за руку и легонько сжимаю кисть в своей ладони. Я не буду ничего отвечать – потому что сейчас этого и не требуется. Я не хочу мешать ей вспоминать счастливые моменты и заново проживать их.

Я-то знаю, что ассоциации приводят не только к плохим моментам в жизни. Нельзя себя ограничивать и избегать того, что может напомнить тебе о плохом. Потому что с каждым разом в список этих вещей будет попадать все больше пунктов. И в итоге ты запретишь себе радоваться – во-первых, в настоящем, потому что будешь бояться, что за ассоциациями вдруг наступит триггер. Во-вторых, в прошлом – потому что так обесцениваешь все прекрасное, что в твоей жизни уже происходило.

Я хочу, чтобы она не боялась этих ассоциаций. Чтобы подобно настоящему моменту, они приводили ее и к приятным и памятным вещам.

Мы неспешно допиваем кофе. Надя начинает задумчиво крутить в руках уже пустой стакан. Мне кажется, что она хочет мне что-то сказать. И действительно, спустя непродолжительное время как бы нерешительно она говорит:

– Мне нужно будет еще сделать одну вещь. Я думаю, она поможет мне прийти в себя и найти уже гармонию в своей жизни.

– Поделишься? – спрашиваю я. Она мотает головой:

– Потом, не сейчас. Хочу сначала сделать, но мне страшно. Страшно, что могу отреагировать не так, как рассчитываю.

– Ничего не бойся. Это все только у тебя в голове. Что бы там ни случилось, ничто не может вернуть тебя в самые страшные дни в твоей жизни. Это все в прошлом, а сейчас я с тобой.

– Я знаю, – тихо отвечает Надя.

Теперь уже она легонько сжимает мою ладонь. В умиротворенном молчании мы продолжаем смотреть на отблески солнца поверх зеленой глади пруда.

Глава 2. На круги своя

Надежда

Я приехала в один из довольно типичных спальных районов города. Он, пожалуй, ничем особо не отличается от своих собратьев – высокие панельки чередуются с небольшими двориками с горками и качелями, да лавочками в тени деревьев возле подъездов. Тут коротают часы бабушки-пенсионерки, неподалеку на детской площадке резвятся их внуки, а в тени деревьев чуть подальше кучкуются ребята постарше. Они шушукаются, периодически взрываются смехом, а кое-кто украдкой целуется, пока взоры бдительных старушек направлены на малышей. В общем, довольно типичное и безобидное, даже спокойное местечко. Однако уже много лет я сюда носа не казала и всячески избегала этого места.

Именно здесь прошло мое детство. Я жила в одной из этих панелек до того самого дня, когда я сбежала из дома. В последний раз я была здесь, когда показывала доставшуюся мне в наследство квартиру покупателям – потом, даже после подписания договора купли-продажи я уже не смогла заставить себя зайти внутрь, ключи я передавала на нейтральной территории. Слишком травматичными для меня оказались воспоминания: конечно, перед продажей я тщательно вылизала всю квартиру, но никто не знает, каких трудов мне это стоило. Мне было очень страшно. То и дело в моей памяти возникала жуткая картина, которую я увидела после смерти отчима, и мне казалось, что его тело вновь здесь, и я вроде бы даже чувствовала тот ужасный запах разложения – сколько бы ни проветривала комнаты.

Но сегодня я пришла сюда, чтобы пробудить другие воспоминания. К которым, я думаю, я была готова. В основном, конечно, они все относятся к моему раннему детству, когда я еще не умела злиться и ненавидеть. В последнее время, когда я сняла тот блок, который стоял у меня в голове, они стали всплывать в мозгу, и я поняла, что, как ни странно, они мне дороги.

Я шла к небольшому скверу – зеленому островку среди бетонных джунглей, где часто гуляла с отчимом еще в дошкольном возрасте. Он несколько изменился: лавки поставили поновее, горки и качели тоже установили другие – жуткого вырвиглазного цвета, который диссонировал со спокойными зелено-коричневыми тонами кустов и деревьев, обрамляющих сквер. Но в целом, место было узнаваемым, и – по крайней мере – оно осталось.

На месте остался и небольшой фонтан, по кромке которого я любила ходить. Я приблизилась к сооружению, и меня оросило водой из-за порыва ветра. Память услужливо ожила.

…Мне пять. Стоит невероятно для этих краев мягкое и теплое лето. Отчим за руку переводит меня через дорогу, и мы заходим на территорию сквера. Я в нетерпении выдергиваю свою ладонь из руки отчима и бегу к фонтану. Встаю на край постамента и протягиваю руку к воде. Слышу позади ласковый голос отчима: «Наденька, не упади». Но я не боюсь упасть. Внезапно налетает легкий и теплый летний ветерок, а брызги от фонтана летят прямо мне в лицо. Я смеюсь, мне приятно и хорошо – сама того не понимая, я испытываю чуть ли не самое настоящее и безусловное счастье за всю свою жизнь.

Я стою и завороженно смотрю на воду очень долго, но отчим мне не мешает и не дергает меня. Он расположился неподалеку от меня на лавочке и, похоже, тоже наслаждается солнцем и теплом, не спуская при этом с меня внимательного взгляда. Я оборачиваюсь и протягиваю к нему руку. Он, улыбаясь, подходит и спрашивает:

– И сегодня будешь загадывать?

– Да, – в подтверждение своих слов я энергично киваю головой. Это наша традиция – во время прогулок здесь я кидаю монетку в фонтан и загадываю желание. Вот и сейчас он роется в карманах и вытаскивает металлический кругляшок. Мои желания просты, как у любого пятилетнего ребенка – сейчас мне очень хочется мороженого, я загадываю именно его и что есть мочи кидаю монетку в фонтан. Открываю глаза и смотрю, куда она приземлилась. Это удается легко – в воде монеток очень мало. В моей душе начинает шевелиться сомнение, я снова поворачиваюсь к отчиму и спрашиваю:

– Почему так мало монеток? Там от меня одной уже должна быть гора!

– Раз монетка исчезла – желание уже исполнилось, – с добродушной улыбкой уверенно отвечает отчим. Я секунду раздумываю и киваю – похоже на правду, мои предыдущие желания и впрямь сбылись. Отчим берет меня за руку, и мы неторопливо идем вдоль сквера, как вдруг он тормозит возле ларька с мороженым и спрашивает меня:

– Какое будешь?

– Эскимо, – в полном восторге отвечаю я, думая про себя о том, как скоро исполнилось мое пожелание. Отчим расплачивается с миловидной женщиной-продавцом, берет у нее два мороженых и протягивает одно из них мне. Я в момент разделываюсь с хрустящей фольгой и накидываюсь на угощение. Отчим смеется и говорит:

– Аккуратнее, не подавись.

– Спасибо, Сережа, – невнятно шепелявлю я в ответ. Отчима я всегда – ну, пока мы еще разговаривали – называла по имени. Он смеется в ответ, и мы продолжаем свою неспешную прогулку…

Я возвращаюсь в реальность и понимаю, что от этих воспоминаний у меня щемит сердце. Сейчас ведь я уже осознаю, что моему отчиму в тот момент было чуть за двадцать – сам почти еще ребенок. Просто раньше детей заставляли очень быстро взрослеть и брать на себя груз ответственности в виде жены, ребенка, а лучше – не одного. Ему же в качестве груза и вовсе досталась падчерица. Как, наверное, это было тяжело. И я невольно начинаю жалеть того еще весьма молодого юношу, которого так рано сломала жизнь.

Я продолжаю свою прогулку. Я иду к небольшой беседке на детской площадке неподалеку от своего бывшего дома. Рядом резвятся разновозрастные дети. Погода чудесная, и они заняты всякими интересными активностями – кто гоняет мяч, кто скатывается с горки, еще кучка более взрослых ребят сидит на трубах и о чем-то шепчется, периодически начиная гомерически смеяться. Беседка пуста – неудивительно, в ней чаще прячутся от дождя или от нещадно палящего солнца, но сегодня нет ни того, ни другого. Я захожу внутрь беседке и устраиваюсь на скамеечке. Мой взгляд падает на девочку, которая держит в руке мел, в памяти снова оживают картины.

…Мне что-то около шести или семи лет. Я сижу на скамейке возле дома и хлюпаю носом – девочки со двора не захотели играть со мной в классики, потому что я случайно сломала мелок, которым мы расчерчивали квадраты, за что была с позором изгнана. Я так глубоко ушла в себя от обиды, что не заметила подошедшего ко мне отчима, который как раз возвращался с работы. Он смотрит меня настороженным взглядом и спрашивает:

– Что случилось?

– Со мной никто не хочет играть, – с обидой выпаливаю я и начинаю свой возмущенный спич. Разобравшись в чем дело, Сережа успокаивается (это явно видно по его разгладившемуся лицу) и говорит мне:

– Подумаешь, печаль. Давай я с тобой поиграю в классики.

– У меня нет мела, – надувшись, отвечаю я.

– Не проблема, – обнадеживает отчим. После этого он проходится вокруг дома и вскоре возвращается – с куском откуда-то отвалившейся извести в руке. Я с любопытством наблюдаю за ним. Он аккуратно расчерчивает известкой поле для классиков и весело восклицает:

– Можем начинать!

Вдоволь напрыгавшись, мы идем домой ужинать…

Я возвращаюсь в реальность, но мне чудится, будто я прямо сейчас чувствую запах той жареной курицы, которую Сережа приготовил в тот вечер, когда после классиков мы вернулись домой. В моем сердце теплится какое-то доселе неизведанное чувство, которому я не могу найти точное определение. Оно похоже на радость – будто бы я только что встретила и обняла горячо любимого человека. Но также в нем есть и какая-то скорбь, щемящая тоска и ощущение, словно что-то важное я пропускаю, а точнее – оно ускользает из моих рук, просыпается между пальцев.

Я еще довольно долго гуляю по местам, которые так любила раньше. Во мне вспыхивают разные воспоминания. Да, среди них есть и неприятные тоже. Но я наконец-то дала путь и тем моментам, которые на самом деле были мне дороги и пробуждали внутри тепло и светлую грусть по ним.

Мне нужно будет сделать еще кое-что. Пока я не совсем к этому готова, но уже знаю, что должна, что мне необходимо. Но не все сразу. Моя сегодняшняя прогулка и так стала своеобразным подвигом и важной вехой в моем лечении.

Стас

Я действительно начал писать книгу. У меня было много информации из дела, в принципе она не была закрытой, но я все же решил сделать роман художественным и изменить имена главных героев. К тому же меня об этом попросила Надя – она крайне не хотела каким-то образом получать известность за счет образа жертвы. Но надо отметить, она и не стала центром истории, повествование я решил вести от лица оперативника.

Впрочем, я решил еще провести несколько бесед с некоторыми людьми сам. Например, с матерью второй девушки, Марины. Она, кстати, с радостью согласилась и даже расстроилась, когда я сказал, что не буду указывать настоящих имен, а лишь использую эту историю как базу, на которой будет основан мой роман. Меня это даже несколько покоробило: казалось, что ей-то очень даже нравится пиариться на смерти собственной дочерью.

Я пришел к ней домой по предварительной договоренности. Квартирка была, чего греха таить, невзрачная, не очень чистая и вообще довольно унылая. Никаких миленьких украшений и аксессуаров, которые обычно встречаются в жилищах женщин ее возраста. Ни тебе фото родных в рамочках, ни каких-то симпатичных подушечек или даже горшков с цветами. Абсолютно ничего. От обшарпанных стен веяло каким-то холодом, находиться тут было не очень приятно. Мысленно я даже пожалел уже почивших супруга и дочь хозяйки – если так было всегда, то это даже теплым словом дом назвать нельзя.

Собеседница, впрочем, сразу же предложила мне чаю. Чашку она мне протянула чистую, но с многочисленными сколами, обычно гостям такие не подают. Хотя и ее кружка тоже явно была старой – новыми вещами обитатели этой малометражки себя уж точно не баловали. На стол хозяйка поставила принесенный мною творожный торт – посреди скудного убранства на старой и липкой клеенке он смотрелся странно и даже неуместно. Все вокруг говорило о том, что гости в этом доме не бывали, однако, моему приезду женщина обрадовалась чрезвычайно.

– Вы знаете, – начала она, – меня сейчас очень многие осуждают. Говорят, мол, зарабатываю на смерти дочери, совсем не жаль мне ее. Но это не так! Мне нужны деньги, но сами видите, я не шикую – так, на самое необходимое хватает. А говорю я, хожу везде, потому что мне так легче. Когда я все это произношу вслух. Я же и вину свою не отрицаю. Но когда делюсь ею с кем-то, вроде не так уж тяжело становится.

– Понимаю, – я слегка кивнул, отхлебнув безвкусный час. Я не верил в искренность сказанных слов, вот только так и не понял, перед кем лукавит эта женщина – передо мной или перед самой собой.

– Вот, – с удовлетворением отметила она, – вы понимаете, а многие просто осуждают. Завидуют, быть может, – пожала она плечами и спросила, – так что именно вы хотели у меня узнать?

– Хотел подробнее узнать о вашей дочери, о том, какая она. Чем жила, что любила, какой у нее был характер.

– Я с удовольствием расскажу, но у меня есть к вам небольшая просьба, – решительно заявила она.

– Какая же? – заинтересовался я.

– Укажите меня в качестве консультанта на титульной странице, – выпалила собеседница, а глаза ее при этом алчно заблестели.

– Вы же понимаете, – аккуратно начал я, – что нет никакой гарантии, что моя книга вообще кого-то заинтересует. Совсем не факт, что ее будут публиковать, может быть, она навеки останется написанной «в стол».