Птичка

Роман был старше меня на восемь лет, и в памяти остался долговязым, худым, с длинными руками. Темные его волосы обрамляли лицо с влажными, сочными губами, которые он постоянно облизывал, а глазами часто моргал. Бабушка лишь однажды предупредила меня: не связывайся с ним. Как понять её предостережение, она не уточнила, но я усвоила – молчать самое то будет. Да и о чём могла бы говорить с таким дурачком, мне было неясно. Но то, что он дурачок, я не сомневалась уже после одного случая.

Одним летом, когда к нам приехали тюменские гости, бабушка укрыла диван пологом, чтобы создать атмосферу для отдыха. Спальное место было в сенях, через которые нужно было проходить чтобы зайти в дом. Я как раз шла мимо, когда услышала: "Ладка!" – и, не раздумывая, подняла балдахин. Передо мной разлегся Роман, раздетый до трусов, ухмыляясь, будто произвел грандиозный фурор. Эффект, конечно, был, но совершенно не тот, на который он рассчитывал. Мне стало противно, и я не удержалась от колкости:

– Чего уж трусы-то оставил?!

– Сниму, когда ты позовёшь соседку! Давай, скажи ей, что я её жду!

Соседка Таня, девушка с русой косой, спускавшейся до пояса, жила неподалёку. Наши огороды смыкались с зарослями малины. Обычно она собирала ягоды, а Роман, полон робости, украдкой любил наблюдать за ней. Не хватало ему смелости заговорить с Таней, и тогда пришла ему в голову идея – отправить меня, малолетку, на переговоры. Но чтобы так «вырядиться» в постели! Это было неслыханно – верх непотребства! Объяснить ему, будучи такой юной, я не могла, но интуитивно понимала, что это неправильно. Сказывала ему лишь:

– Катись ты сам в малинник, увидит тебя бабушка – только и дело, что по спине крапивой выходит или куда дальше!" Роман вскочил, собираясь поймать меня за такую дерзость, но я, испуганная и смеющаяся, быстро вбежала в дом. А Роман так и остался в сенях, соображая, что взрослые его заметят и действительно взбучку получит, и в итоге ретировался в полог. Позже он стал подкарауливать меня и говорить всякие гадости, однако я их не слушала и не запоминала, понимая, что дурачок братец, чего с него взять? … Но внутри Романа зародилась обида, и если в этот приезд ему не удалось ничего сделать, то в следующий раз он непременно собрался настичь «месть» на меня.

Когда Роман вновь приехал, я уже не была беззаботным ребёнком, а стремительно превращалась в юную особу. Мне было тринадцать или даже четырнадцати лет. В сердце пробуждались первые чувства к противоположному полу, и я с жадностью погружалась в любовные романы, мечтая о том загадочном принце (желательно военном) на белом коне.

Моя мама, хитро ускользая от бабушкиных строгих взглядов, выписывала для себя, но и мне читать давала газету "Спид-инфо". Какое же это было увлекательное издание! Вспоминаете? Она была настоящим феноменом и даже вошла в Российскую книгу Рекордов Гиннесса: пять миллионов подписчиков! В ту эпоху, когда секса в СССР не знали, а в России он начинал открываться благодаря этому смелому изданию с провокационным названием. Спид-инфо явилась своего рода путеводителем для неопытных, позволяя родителям не объяснять отпрыскам, откуда берутся дети, а довериться информативной многотиражке. Бабушка, с её строгими правилами и моралью, оставалась в неведении о моих тайных читательских пристрастиях, но Роман заставил меня раскрыться.

Когда я отсутствовала дома, он вошёл в святая святых – мою комнату, и знатно там порылся. Нужен был ему компромат на меня, и он нашёл злополучные газеты, которые с блеском показал бабушке. Она взбеленилась от такого разврата, и когда я вернулась, выпорола меня, как сидорову козу, а газеты все сожгла в печи! Ох, я горевала, не столько из-за наказания, сколько из-за уничтоженных газет. Мой горький lament не знал конца, когда в комнату заглянул довольный братик; в его глазах я сразу поняла: бабушка не стала бы шастать в моей комнате без самодовольного наводчика, который стоял передо мной! «Ну, ладно, – успокоила я себя, – уж я тебе, паршивец несостоятельный, устрою!» Руки у меня чесались вцепиться ему в морду, но я сдержалась, замерев в ожидании удобного момента. И этот момент не заставил себя ждать.

Бабушка положила в холодильник две коробки конфет «Птичье молоко» и строго предупредила всех, что они предназначены для важного дела – подарка доктору-хирургу, к которому дед собирался на консультацию в город.

Каждый день я выуживала по конфете, ведь коробки не были так тщательно запечатаны: всего две липкие полоски на широких сторонах. С узких боков можно было с легкостью приоткрыть, нащупать сладость и вытащить её. Конфеты «Птичье молоко» были моей слабостью, и вскоре я увлеклась этим удовольствием, пока не осталось лишь парочка шоколадных прямоугольников. Вторая коробка вскоре также оказалась под моим влиянием, но в ней я не успела много выудить – конфеты вскоре понадобились.

Когда бабушка извлекла коробку из холодильника, то ужаснулась: одна из них была пуста. Она впала в ярость, металась у холодильника, как фурия, выпуская поток ругательств на голову негодника. Конфеты были в дефиците, и бабушка добывала их с невероятными усилиями, опираясь на дедовы связи в райпо. А какой-то наглец это всё сожрал! А я, естественно, подсказала, кто это был. Не знаю почему, но бабушка сразу поверила мне и не стала разбираться до сути. Бабушка была скора на расправу, отсыпала внуку подзатыльников не смотря, что он уже большой двадцатилетний «дяденька». В результате Роману досталось немало тумаков, а его родителям пришлось раскошелиться на компенсацию.

– Хорошо хоть коньяк не выжрал! – орала бабушка про спиртное, которое стояло в холодильнике, только полкой ниже; в противном случае она бы отправила его в Тюмень первым же рейсом, не посмотрев на то, что это внук любимой дочери. Ох, как же я не сообразила слить коньяк! Ну, да ладно Роману и так неплохо попало.

Я ликовала в душе, и посмеиваясь над хаянием и осуждением бедного Романа. До самого конца его отъезда бабушка корила его за дурной поступок, в то время как он устал оправдываться, утверждая, что не ел конфет. В глубине души я радовалась, и, глядя на моё довольное лицо, он, очевидно, догадывался, кто его подставил, но возражать не стал, лишь проглотил обиду. С тех пор он больше не докапывался до меня; возможно, и сам вынашивал план мести в ответ. Но ничего не придумал, и уехал. Это был его последний визит к нам. Вскоре ушла из жизни его мать, моя тётя Аля, и Роман заперся в своих четырех стенах.

О нём теперь ничего не знаю, его брат Женя тщательно скрывает информацию. Почему – не понимаю. Смущается ли он своим полудурком-братом? Призирает его? Я однажды спросила Женьку, когда он приезжал с Таней, что происходит с Романом. Он лишь с неприязнью произнес: «Что-что, ничего хорошего, пьянствует, засорил всю квартиру!» Теперь я лишь предполагаю, что Роман погружается в алкоголь, живя на инвалидной пенсии, выхлопотанной ему матерью. Отец переехал к новой жене, а Женя жил с Татьяной. Вот и всё, что мне известно о двоюродном брате Романе. Каким же он стал ненужным, когда его мать ушла из жизни…

Ром, прости за тот случай!

4. Друзья деда и бабушки

Я с нежностью вспоминаю весёлые посиделки с друзьями бабушки и дедушки. Две семейные пары собирались в нашем доме по праздникам или же отправлялись мы к ним в гости. О, как же интересно взрослое поколение проводило это время! Сначала все усаживались за стол, чтобы насладиться изысканными блюдами. Вот она, картошка, горячая и душистая, с топлёным маслом, только что вынутая из печи, и курочка, запечённая до золотистой корочки; мясо легко отделялось от костей, распуская в воздухе волшебный аромат. И, конечно, разнообразные салаты, нарезки из колбасы, сыра, свежих овощей и фруктов, а также копчёное сало и наливки из ягод! Всё это поглощалось с наслаждением, а женщины нахваливали кулинарные таланты друг друга, обменивались новостями. Каждая пара имела взрослых детей, и, разумеется, разговоры о них не смолкали. Мои бабушка и дед были единственными, кто воспитывал внучку – меня. Поэтому моё прибывание за столом никого не смущало, когда я стала взрослее, сама уже с ними за стол не садилась, стеснялась, но всегда очень любила послушать, о чём взрослые разговаривали за столом. В моей комнате, которая соседствовала с залом слышимость была хорошая.

Гости собирались в зале, в центре которого стоял большой обеденный стол, уже уставленный изысканными закусками, а женщины подносили новые блюда из кухни. Каждый из гостей приходил не с пустыми руками – кто-то приносил напитки, кто-то угощения. Пока хозяйки суетились, добавляя последние штрихи к столу, их мужья вальяжно рассаживались на диване, кто-то занимал место в кресле, обсуждая сначала политические дела страны, затем погружаясь в слухи о нашем посёлке. Словно ручейки, текли сплетни и слухи, но мне было это не важно – лишь интонации и эмоции говорящих радовали слух и приносили умиротворение. Мужи могли позволить себе по рюмочке крепкого напитка, пока жёны не видели, но те обычно всё замечали и строго журили их, как непослушных детей, и это вызывало во мне улыбку. Вскоре все садились за стол, горячее было подано, и первые тосты лились за встречу. Глотая обед под неторопливые разговоры, я слушала, как бабушкины подруги гордо говорили о своих детях и внуках.

Гости аппетитно почмокивали, что, несмотря на отсутствие голода, во мне уже разгорались волны желания вкусить тот чудесный пир. Я покидала свою комнату, и внимание окружающих мгновенно обращалось ко мне.

Если их скандал закончился «безобидным» ругательством, то это было хорошо, а вот если вспыхнет настоящая «бойня», всем пришлось бы спасаться бегством. Но до этого, слава Богу, не доходило. В общем оригинального жанра были мои бабушка с дедом, но всё равно любимые и неповторимые…– Вот ваша опора в старости, – произносили друзья деда и бабушки, добродушно оглазив меня, добавляя: – Не пойму, Лиза, на кого она похожа? – обычно спрашивала тётя Соня, рассматривая меня как диковинку. – Ясно, на деда! Такая же губошлёпка растёт! – с улыбкой отвечала бабушка, и действительно, нижняя губа у меня выделялась, словно бы унаследованная от деда. – Сама ты губошлёпка! – врывался в разговор дед. – Я нет! – парировала бабушка. – У меня губки маленькие, аккуратненькие. – Да будет тебе, Лиза, – усмиряла подругу тётя Тамара. Она была учительницей и не любила споры. Однако бабушка и дед могли выяснять отношения даже при гостях, не стесняясь.

Бабушкины подруги, накладывая в мою тарелку дымящиеся угощения, всегда одаривали меня похвалой, произнося: "Молодец, молодец…". Суть этих слов ускользала от моего понимания, но мне нравилось, когда меня так ласково подбадривали, хотя я и замирала от смущения. Необходимо заметить, что, возможно, бабушкины и дедушкины друзья стремились тоже воспитать внучку или внука, ведь их сердца, ощущали одиночество. Их дети и внуки жили вдали, в больших городах, оставляя этих людей наедине с их воспоминаниями и мечтами. Постепенно разговоры взрослых накрывали комнату, увлекая их в мир своих забот и мыслей, оставляя меня на обочине обсуждений, все еще наслаждающуюся согревающим теплом их доброты и вниманием, словно роскошным пледом. В этих мгновениях простого общения я находила свою радость, впитывая в себя их мудрость и заботу, обещая себе однажды стать той опорой, о которой они сулили.

Затем, когда все гости насыщались, начиналось самое весёлое: моя бабушка брала в руки балалайку, и её подруги всплывали в песнях частушек, переплетая мелодии с радостными смехами, в то время как мужчины поддерживали ритм, притопывая в унисон. Дядя Витя, виртуоз на гармони, задавал мелодии, под которые разворачивались танцы. Иногда разыгрывались целые сценки в нарядных костюмах, и я, завороженная, смотрела на эти увлекательные представления.

– Мы «снарядчики»! – провозглашала азартно бабушка, превращаясь в загадочное существо с накладными усами и носом, огромными очками, закрывающим половину лица. В её длинной, домотканой белой рубахе, украшенной изысканными узорами, сплелись яркие нити, а на шее весело побрякивали бесчисленные гирлянды бус. В руках она держала балалайку, с которой лихо извлекала мелодии, а рядом с нею стоял помощник в черном цилиндре, тоже с усами.

За столом друзья не могли сдержать смеха, заливаясь хохотом от абсурдного вида этих пришельцев и их весёлых шуток, сплетающих реальность и вымысел в единое полотно смеха. Их блестящие глаза излучали радость, а звук балалайки, его звенящий ритм, наполнял помещение невероятной атмосферой праздника, где каждый мог ощутить самое настоящее волшебство – простую, но трепетную радость в общении.

Когда я была совсем крохой, мне приносило величайшее удовольствие прятаться под столом и оттуда слушать происходящее, заодно разглядывать ноги собравшихся. Ряды мужских стоп в черных носках и женские ножки в телесных колготках сплетались в удивительный узор. Все эти конечности, различающиеся по размеру и форме пальцев, обрамленные нежной чулочной тканью, представлялись мне самостоятельными личностями, живущими своим тайным, неведомым миром под столом. Я порой не могла распознать, кому принадлежит та или иная нога. Взгляд мой метался, и я искала, хотела знать кто у какой семейной пары в доме хозяин, как когда-то научила меня бабушка. Она умела на раз-два определять, кто в доме главный. «Если первый палец больше другого, длиннее, значит, хозяин – мужчина», – произносила она, и в этой простой истине заключалась глубокая мудрость, независимо от того, к какой ступне принадлежали ноги – мужской или женской.

У тёти Сони первый палец был длиннее второго, что предвещало её главенство в семье, а вот дядя Витя – в его руках harmony. Он был высоким, худощавым и достаточно привлекательным мужчиной, а тётя Соня, его жена, выглядела как маленькая «колобушка», черноволосая и бойкая. Бродили осторожные слухи, что она старше дяди Вити, аж на целых семь лет! Это было так не обычно для советской семьи, чтобы женщина опережала мужа по возрасту, и потому все тактично умалчивали подобные темы. «Но разве не очевидно, что раз тётя Соня старше, значит, она и является главной?»-рассуждала я.

У тёти Тамары домом правил её муж – дядя Гена. Его первый палец был длиннее второго, а у Тамары – наоборот. Дядя Гена, с его габаритной фигурой, басом и крупными кудрями, выглядел как настоящий глава, а его жена, в сравнении с ним, была худосочной малышкой.

А вот мои дед и бабушка были примером гармонии – почти одинакового роста и сложения, с выразительными чертами лица. Дедов палец на ноге был огромным и длинным, в то время как у бабушки оба пальца были одинаковой длины.

– Бабушка, кто же в нашем доме главнее? – удивлялась я, не в силах ухватить смысл происходящего. У деда на большом пальце ноги первая фаланга казалась гигантской, в то время как у бабушки первый и второй пальцы были одинаковы. Как же узнать, кто является настоящим хозяином? Бабушка не отвечала прямо, и как-то подозрительно фыркала, что я пришла к выводу, что она считает себя титаном, на плечах которого держится быт, хозяйство и наш дом.

Дед же не любил заботиться о домашнем, полагая, что труда на его работе вполне достаточно, тем более он добытчик денег. Единственное, чем он с охотой занимался дома – это кормлением свиньи и приготовлением ей заварихи в «печке-прачке». И ещё по воскресеньям дед толок отваренную картошку для ватрушек, которые сам же и намазывал. Бабушка замешивала тесто, лепила пироги, а раскатанные лепешки доверяла деду, чтобы он щедро на них намазывал картошку и отправлял в печь. Он трудился над ватрушками с царственным вниманием, и они выходили ровными, гладкими и идеальными. С удовольствием он поглощал их с молоком, как и я. Обожала я и бабушкину стряпню – сладкие ватрушки, пироги с яйцом и капустой, но особенно большие рыбники, что она пекла на поминальные дни, когда мы ездили на кладбище к ушедшим. В каждую радуницу, после Пасхи, мы несли с собой корзины с едой, где обязательным атрибутом был мёд, крашеные яйца и свежий квас…

На тихих могилах родных, что мы обходили против часовой стрелки, останавливаясь у каждого креста, преклоняя головы трижды, словно в особом ритуале. Затем раскладывали провизию, начав с меда – словно причастие для душ усопших, после чего следовало яичко, а затем и все остальные дары, ели. Эти трапезы чаще всего устраивались у самых близких родственников, а у дальних мы оставляли лишь сладости – конфеты и печенье – и отправлялись дальше.

У бабушки из похороненных на кладбище был дед Григорий; отец её сгинул в тенях лагерей, будучи раскулачен. Были и тётки, сёстры, которых бабушка звала сестреницами, но у их могил мы не задерживались. Главная трапеза разворачивалась у прародителя – дедова отца, Емельяна. Он покоился в окружении родных: второй жены Анны и зятя Геннадия, мужа младшей дочери, Маруси. Мой прадед Емельян был связан узами брака дважды. Первой его супругой была Олья, и, по мнению моей бабушки, ее душу погубили его измены, загнавшие несчастную в могилу.

– Бедная Олья, бедная! Замордовали! Не от хорошей жизни ушла! – причитала бабушка, которая всегда считала только ее доброй из всей семьи деда.

Я с недоумением распахивала глаза и спрашивала: «А как это замордовали?»

– Как, как… Поднялась на чердак… и косой себя…

Я не могла представить, как можно покончить с собой на чердаке, косой, служившей для скашивания травы для скотины. Зачем же подниматься на чердак? Вопросов всегда возникало множество, но ответы оставались скрытыми. Бабушка говорила лишь то, что считала нужным. Загадочное прошлое оставляло лишь догадки и домыслы, как тень, витающую над нашей семьёй. Бабушка считала, что такой грех осмелиться взять на душу, можно только от великой безысходности. И теперь мы предки несём полную расплату на своих плечах…

На самом деле, долговязый Емельян привёз молодую черноволосую Олью из соседней деревни, и как ему удалось уговорить красавицу вступить с ним в брак, осталось загадкой. Говорили, что она была сиротой. У молодой пары родился Серапион, Михаил (мой дед), Павел и Анна. Михаилу исполнилось двенадцать, когда Олья, взяв на душу грех, покончила с собой. В деревне шептались, что Емельян погуливал и у него была зазноба, и потому мужик недолго горевал по своей жене – уже зимой в их доме хозяйничала Анна, прозванная от пасынка Култыковна. Михаил невзлюбил мачеху и отца, быстро забывшего родную мать. Ненавидя сводных братьев, он поджидал любую возможность, чтобы их поколотить, так как родители работали в колхозе с утра до вечера, оставляя малолеток на Михаила, из-за чего его учёба в школе прекратилась. Неизвестно, чем бы ещё закончилась судьба этой семьи, если бы не война. Михаил, едва достигнув семнадцати, ушёл на фронт с Серапионом, отправившись в учебный полк, где его научили обращению с оружием. Серапион попал на линию огня раньше Михаила, и затерялись они по огневому фронту, не зная, что их отец последовал их примеру.

В родную деревню Михаил вернулся в двадцать один год, после страшного ранения: нога его была ампутирована по самое колено. За мужество, проявленное на фронте, он был награждён орденами первой и второй степеней, и, словно заточённый меч, возвратился домой. Тем не менее, в семью отца, куда ещё не вернулся его родитель, он не потянулся. Жизнь с мачехой не манила, и, устроившись писарчуком в колхозной конторе, обосновался в скромной рабочей комнате, пока не встретил Елизавету. Хотя они и росли вместе, теперь она предстала перед ним в образе симпатичной молодой девицы на выданье. В её семье оставались лишь слабые плечи – мать, младшие брат Виталий и сестра Валентина. Лиза с матерью стали кормильцами, работая в колхозе, чтобы прокормить множество ртов… Михаил, находясь в круговороте чувств, принял решение и прямо сказал Елизавете: «Давай жить вместе!»

После войны карьера молодого, полного амбиций юноши стремительно взмывала к вершинам. Он устроился в колхозную контору писарчуком, и его изящный почерк открыл перед ним двери к курсам водителей в городе Арзамас. Вернувшись, Михаил быстро осознал, что за райпо будущее, и это начинание активно развивалось в районе. Первые шаги на новом пути он сделал, устроившись продавцом в деревенский магазин, где его смекалка не осталась незамеченной. Ему предложили переехать в райцентр, где он занял пост заведующего хозяйственным магазином. Вместе уже с супругой Елизаветой и двумя детьми – Альбиной и Валерием – он переехал в посёлок и получил заветное место. Моя мама появилась на свет много позже, когда мой дед уже стал уважаемым человеком в округе и занимал должность директора столовой, подтверждая, как стремление и трудолюбие способны изменить судьбу.

Когда моя мама училась в школе, её старшие брат и сестра поступили в техникумы. В то время, когда мама готовилась к выпускному балу, Альбина и Валерий уже завершили свои учёбы в СЮЗах и остались жить в своих городах, обзаведясь семьями.

5. ОЛЯ и НАТАША

Оля и Наташа – мои двоюродные сёстры, украинки. Каждое лето они приезжали к нам в гости, сопровождаемые родителями. Их отец, брат моей матери, был для меня дядей, а я – его племянницей.

Каждое лето, как по волшебству, распахивались ворота, и в нашу усадьбу заезжала машина с прицепом, полным спелых фруктов и овощей. На Украине все созревало раньше, и наши родственники щедро наполняли кузов, привозя дары с плодородных земель.

Из машины выходили родители и дети, а я с дедом и бабушкой встречала гостей с радостью. Объятия были полны счастья, и вскоре мы дружно приступали к разгрузке машины.

Бабушка готовила две уютные комнаты: одну для родителей, другую для детей. Когда вещи были разложены по полкам, вся семья собиралась на кухне, перебирая овощи и фрукты – что-то сразу же исчезало в наших ртах: абрикосы и персики. Бабушка со снохой обсуждали ужин, а дед с сыном углублялись в разговоры о политике, в то время как мы, дети, говорили на свои темы.

Я всегда испытывала смущение в компании своих сестер. Они были воплощением городской грации, а я оставалась скромной деревенской простушкой. Их красота сияла ярче солнца, и я чувствовала себя гадким утёнком, заблудившимся в их блеске. С Наташей я находила уют и тепло, но рядом с Ольгой, на пять лет старше, меня охватывал страх произнести даже слово. Она, уже погружённая в подростковые заботы, едва ли обращала внимание на свою испуганную сестричку. Ольга общалась с Наташей, смотря на неё свысока, а меня совершенно не замечала. Наши разговоры сводились к молчаливым недоразумениям; она не обращала на меня внимания, и я старалась не нарушать тишину, находясь рядом. Обычно, я подходила к ней в одном случае и, трепеща внутри, произносила: – Оля, тебя зовёт Таня! (Эта соседская девочка с косой до пояса, которая так нравилась Роману. Они с Ольгой были ровесницами и дружили) – Скажи ей, сейчас выйду, – спокойно отвечала Ольга, не взглянув на меня. Если бы она взглянула, я, вероятно, присела бы от неожиданности или грохнулась в обморок.

– Хорошо, – отвечала я и, радуясь, убегала прочь даже от такого снисхождения.

А вот с Наташкой мы общались, ровесницы всё же. Она без усталости тараторила, а я с удовольствием впитывала каждое её слово. Её дед, по-моему, любил её по -особенному, так как нежно называл Наталю или Наталкой. Ольгу же все звали просто Ольгой…

Наталка щебетала, и щебетала, порой я не успевала запомнить половину её рассказов, но завораживающий украинский говор уносил меня в мир, где она будто знала всё на свете. Вот что значит жить в городе, а не в деревне, размышляла я тогда, восхищаясь ею.

Ольгой гордились – она была умна, прекрасна, статна. Бабушка часто говорила, что напоминает нашу несчастную, загубленную прабабушку Олю, такую же красавицу… Но мне было обидно слышать это; отчего же я не унаследовала её черты, значит, я не красива?

– Да какая красота, ты совсем другая! – отмахивалась бабушка, не желая углубляться в детали. – Они чернявые, с жгучими глазами, а ты бледная, как поганка! – Это сравнение приводило меня в отчаяние.

– Ольга, конечно, и Таньку за пояс заткнёт, когда вырастет! – возвещала бабушка, и я поняла, что её критерии красоты измеряются чёрными волосами и такими же глазами. Те, кто выбивался из этого эталона, воспринимались как нечто неудачное. Но я никогда не хотела себе черные волосы, даже если это считалось идеалом. «Разве нет других стандартов красоты?» – удивлялась я, ведь соседка Таня с её голубыми глазами и пшеничными волосами казалась мне очень симпатичной.

– Блекло, блекло всё это, – повторяла бабушка, с презрением глядя на блондинок, – А тебя и ветром сдует, если так будешь есть! Это тоже говорилось не без умысла, бабушка постоянно пичкала меня едой, считая, что я очень худая и это тоже в её каноны красоты не вписывалось!

Наташка, хоть и была рослой и темноволосой девчонкой, однако не снискала славы красавицы. Её болтливость вызывала милое умиление у родных. «Вся в мать», – говорила бабушка, сетуя на невестку, что не давала слова сказать, когда они вместе готовили на кухне. Бабушка, утомленная её бесконечной речью, в глубине души не любила жену своего сына, тайно называя её «хохлушкой», считая, что Валерий достоин лучшего выбора. Особенно бабушку коробило, что у «хохлушки» не было высшего образования, и она работала нерегулярно, что, естественно, вызывало у моих родных отторжение.