Птичка

– Если что-то не знаешь, спроси у Вальки Рыбаковой!

И бабушка иногда реально ходила к ним на беседки, то ли в шутку, то ли в серьёз следуя дедовым словам.

– А почему у твоей мамы нет зубов? «Она ведь не старая?» —спрашивала я Вовку. – Что, не может свои серёжки переплавить и вставить зубы? Пусть даже такие, лишь бы были…

– У неё нет серёжек, – с горечью ответил Вовка, и, по мере увеличения его печали, голова все больше склонялась вниз.

– Наверное, кольцо есть?

– Нет, – мотал он головой с закрытыми глазами, словно желая отстраниться от моих неудобных вопросов , но мне это было непонятно. Лишь позже, когда Вовка исчез из садика, я невольно подслушала разговор двух воспитателей:

– Не придёт к нам больше Вовка.

– Почему?

– Мать не выходит из запоя, посреди бела дня валялась в канаве… Ребёнка на время в приют забрали до выяснения обстоятельств…

Меня охватило чувство жалости к Вовке и к тому, как недружелюбна я была с ним. Я расстроилась и всё время думала о нём в садике. Как худо жить без матери… Если Вовку забрали в приют, значит, у него не было бабушек и дедушек. Я не знала ничего печальнее подобного на свете.

– Скучаешь по Вовке? – поддразнили меня «подружки» Оксана и Катя, но, я с радостью восприняла их внимание и от волнения не могла вымолвить ни слова. Но они, похоже, восприняли это иначе и продолжали с насмешками:

– Нашла, о ком слёзы лить, о каком-то голодранце.

–Почему он голодранец? – удивилась я.

– А ты что, не видела тех ужасных дыр на его голготах? Он же – «фи», обсикивался каждый тихий час… – скривилась Катя, прекрасно знавшая, о чём говорит, поскольку их кровати раньше стояли рядом.

– И я, вместо того чтобы спать, слушала, как нянька его ругает, – возмущалась она. В моей памяти сразу возникла злющая, всё время орущая, черноволосая нянька с кожей коричневого цвета. Её кожа от того и была такой тёмной, что пропиталась её злобой: стоит увидеть такого ругающегося чудовища, и обсикаться можно от страха. Так и случилось однажды со мной, к счастью, этот конфуз остался незамеченным; иначе меня бы заклеймили почём зря. Эта Ругачая, как я её называла про себя, всегда выставляла на всеобщее обозрение обкаканное бельё ребёнка или обсосанное, и отчитывала так, что дух захватывало.

– В следующий раз носом буду тыкать, как щенков! – орала она и глаза её пылали красным огнём. И меня всегда удивляло, где были воспитатели в это время, ведь её голос гремел, словно раскаты грома. И думаю, эти оры были слышны за пределами спальни. Каждый тихий час принадлежал её самодурству; мы боялись уснуть, чтобы не обсикаться и не получить по попе от карательницы. Да, когда Ругачая мыла ребёнка, она могла и шлёпнуть. Так и мне досталось, когда я стояла голая в ванне. Несмотря на слёзы, я знала – нельзя плакать. Я стояла, как натянутая стрела, не вникая в смысл ругательств, и лишь в конце услышала:

– Своебышная! Я её мою, а она ещё сопротивляется, дрянь такая!

Ругачая никому не открыла, что со мной произошло. Она вытащила меня из спальни тихонько, избегая публичных экзекуций. Лишь в ванной, наедине, вылила на меня ушат гадостей, но и за это – спасибо. В отличие от других детей, я не знала унижения краснеть перед всеми и подвергаться нападкам, что я зассанка или засранка. Я полагаю, что причина такого снисхождения заключалась в моём деде – его имя было на "устах у всего посёлка". Ругачая знала, что я его внучка, и потому боялась поступить иначе. Однако странно, что не побоялась меня отшлёпать; я могла бы рассказать дома о происходящем в садике, но почему-то не сделала этого. Может, потому что нянька долго не задержалась на своём месте, и вскоре мы забыли о ней. Но вскоре садик вновь взбудоражился: объявили, что к нам придёт нерусский мальчик по имени Тигран. Говорили, что он драчун, и опасаться его следовало. Мои подружки, Катя и Оксана, заранее боялись находиться рядом с ним.

– Только бы его шкафчик не оказался рядом с моим! – восклицала Катя. – Я боюсь, что он меня налупит!

Откуда возник этот слух, осталось загадкой, но все дети с трепетом ожидали появления драчуна Тиграна. И вот он явился, попав в соседнюю группу. Наши сердца облегченно забились: типичный негодяй оказался не с нами, но шкафчик для раздевания отвели ему рядом с моим. Я узнала об этом, когда зашла в гардеробную комнату, предназначенную для двух групп – моей и соседней. За дверью шкафчика я мельком увидела черную с рыжиной голову. В раздевалке царила тишина; дети, охваченные любопытством, наблюдали за нерусским мальчонкой, который, никого не замечая, спокойно одевался. Я завороженно смотрела на его ловкие движения, совершенно забыв о своем собственном процессе. Когда Тигран застегнул куртку и закрыл дверцу шкафчика, он заметил мой взгляд и остановился. Я смутилась, странно дернувшись, собираясь на утёк, но поймав взгляд его больших черных глаз, обрамленные длинными густыми ресницами, передумала:

– Тебе помочь? – спросил он.

– Ты немая? – осведомился он, не понимая, отчего я не отвечаю.

Я молчала и хлопала глазами, думая, ударит ли он меня, но страха не ощущала.

– Нет, – рассмеялась я, почувствовав облегчение. Слухи – всего лишь слухи, и им верить нельзя. – Почему ты смеёшься? – удивился Тигран. Я не успела ответить, как в группу вошла воспитательница с необычным именем – Вера Валерьевна.

Она была тоже новенькой в садике и воспитывала нас всего ничего. Вера Валерьевна молодая, простая, очаровательная девушка, пленила меня с самого начала своего появления. Всё мне нравилось в ней: зелёные глаза, кожа, усыпанная веснушками, лёгкость в движениях и непосредственность. Она казалась мне близкой, почти родной, и это ощущение пронизывало всю мою душу. Если человек был хорош, мне будто окутывало нежное, невесомое покрывало рядом с ним, словно невидимые фата невесты или тонкая паутинка, сверкающая на утреннем солнце с капельками росы. В сердце разливалось тепло, и оно спокойно стучало, словно расслабленная мелодия… Это невидимое тепло, рожденное сердцем, вырывалось наружу и соединялось с теплом подобных мне людей, близких, родных, знакомых – близких мне по духу и возможно чему-то ещё, что я не могла объяснить.