Рестарт: Трактат о жизни. Том 1

Я шёл рядом с Клаудом. Он шагал привычно, уверенно, как человек, знающий каждый поворот, каждый шорох под сапогом.

И когда мы проходили мимо маленькой лавки, я остановился. Сначала даже сам не понял почему. Но потом увидел её на запылённой полке, в самом углу, лежала старая и одинокая книга. Не сияющая переплётом, не с витиеватым заголовком. Но другая. Я такую еще не видел и это было главное.

Я остановился, прищурился, вгляделся в буквы на корешке. Но они были потертые. Сердце вдруг забилось чуть быстрее. Может в этой книге, будет что то о магии? И мне очень захотелось её взять. Даже не открыть, а хотябы банально взять. Она как будто взывала ко мне.

Клауд тоже замедлил шаг. Увидев мой интерес. Он всегда подмечал, когда я вёл себя иначе.

– Пап… – начал я. Голос чуть неуверенный, но упрямый. – Подожди секунду.

– Что там? – спросил он, хмурясь.

– Там… книга. Вон та. Наверху, в углу. – кивнул я. – Она мне нужна.

Он окинул лавку взглядом, как будто проверяя её на опасность. Потом уставился на полку, будто там спрятался враг.

– Ты серьёзно? Это даже не книга. Это кусок пыли с корешком, развалина. Её, может, крысы уже читали до тебя.

– Она мне всё равно нужна, – спокойно повторил я. – Если хочешь, я компенсирую.

Он долго смотрел на меня.

– Пять лет, – пробормотал он. – Дерётся как слепой щенок, спит до обеда, а теперь ещё и книжный червяк растёт. Прекрасно.

– Я просто… всё дома уже прочитал. По два раза.

– И теперь тебя потянуло к этой… ободранной развалине? Или ты надеешься, что там магия? Заклинания? Ответы на всё?

– А если да?

Он холодно усмехнулся.

– Хочешь правду? Купишь. Прочтёшь. А там – сопли, философия, стих про облака и несчастного поэта, которого никто не любил. Вот и вся твоя магия.

– Может. – Я пожал плечами. – Но мне всё равно интересно. Иногда этого вполне достаточно. Не всё же в жизни должно быть полезным, как тренировки. Иногда просто… хочется узнать.

Он снова посмотрел на кингу.

– Ладно. Уболтал. Но если берём – ты будешь отжиматься, хоть с этой книгой в зубах, понял?

– Да, сэр. Чтение – только после пота, синяков и мокрой рубашки.

– Надеюсь, она того стоит, – буркнул он. – Потому что если там бред… ты следующую выцарапаешь себе сам.

Мы зашли в лавку. Она была крошечной, с кривыми стеллажами, глиняными горшками, пучками трав, подвешенными к потолку, и запахом сушёной мяты, пыли и старого дерева. На фоне всего этого книга казалась почти случайностью.

Я подошёл к прилавку и осторожно взял её в руки. Обложка была шероховатая, старая. Ни имени автора, ни названия – всё стёрлось, как будто она сама решила спрятать свою суть.

– Эту берёшь? – хрипловато произнёс торговец, подняв на меня бровь.

– Сколько стоит? – спросил я.

Он прищурился, перегнулся через прилавок и посмотрел на книгу.

– Ох ты ж… Да я уж и забыл, что она тут есть. Сдается мне, кто-то из соседей притащил – мол, "на, продай, коли сможешь", лет… шесть назад, может семь. Да так и пылилась. Ни заголовка, ни красоты. Кто ж такие нынче берёт?

Он хмыкнул, почесал щёку.

– Один сребряк. Если сейчас возьмёшь. Всё равно думал – выкину, место только занимает.

Клауд подошёл ближе, глядя на книгу с тем же выражением, с каким он смотрел бы на ржавую подкову.

– Один сребряк за кусок пыли? – проворчал он. – Надеюсь, там хотя бы страницы не слипаются.

– О, страницы нормальные, – отозвался торговец. – Я как-то раз заглянул. Там что-то написано – только язык странный. То ли староарденский, то ли вообще кто-то сам себе его придумал. Я ж не читака.

Клауд достал из-за пояса кошель, открыл его, и с металлическим звоном и положил на прилавок серебристую монету.

Сольдар – так называется местная валюта в Ардене. Чаще всего в ходу – медный Сольдар, или просто "медяшка". Особенно в деревнях, где им расплачиваются за хлеб, пиво, мелкие услуги и труд.

Выше – серебряный Сольдар: одна такая монета равна сотне медных. Его называют "сребряком", и чаще всего он встречается в городах – при покупке оружия, ткани или оплате ремесленного труда.

А на вершине – золотой Сольдар, или "златник"– редкая и дорогая монета, символ богатства, власти и высоких сделок. Её обычно держат знать, сборщики налогов и купцы, торгующие с другими королевствами.

На всех монетах выбита корона с дубом – знак старого порядка, который вроде как до сих пор держится на плаву.

Ну а как устроена вся экономика? Пока не знаю.

– Забирай, – махнул рукой торговец.

Я прижал книгу к груди.

– Спасибо, – тихо сказал я.

Клауд уже разворачивался к выходу.

– А теперь за хлебом, – буркнул он.

– Да, сэр, – кивнул я.

Пекарня Сайлы была небольшой, но очень тёплой – и в прямом, и в переносном смысле. Хотя, если говорить честно, это была даже не пекарня, а просто её дом. Старый, с низкими ставнями и потемневшими от времени стенами, он стоял на углу улицы, как будто часть ландшафта.

Запах хлеба чувствовался ещё до того, как мы вошли: тёплый, чуть сладкий, с хрустинкой подгоревшей корки.

Когда мы толкнули дверь, старый бронзовый колокольчик над ней издал короткий, чуть сиплый звон. Сайла, возясь у прилавка, обернулась. На лице у неё появилась лёгкая улыбка.

– Утро, мальчики, – сказала она, вытирая руки о льняное полотенце. Щёки у неё были румяные от жара печи, а волосы собраны в пучок, из которого всё равно выбивались пряди. – Рано как для вас.

– Мама отправила за хлебом, – ответил я. Голос у меня был чуть тише обычного.

Я оглядел небольшой прилавок. На деревянных досках рядами лежали ещё горячие буханки – с золотистой коркой, с трещинками на боку, с паром, поднимающимся от только что вынутых из печи. От этого запаха в животе заурчало так громко, что я попытался сделать вид, будто это скрипнул пол.

Сайла покачала головой с притворным вздохом:

– Как всегда, – проговорила она, подходя ближе. – Вам две, да? Одна для семьи, вторая, как обычно, "случайно потеряется по дороге"?

– Я ничего не теряю, – сказал я быстро. – Оно как-то само собой.

– Ну конечно, само. – подмигнула она. – Сейчас, сейчас, заверну вам самые свежие.

Она подошла к печи и, не торопясь, словно совершая ритуал, выбрала две особенно пышные буханки. Одна из них была надтреснута с одного края – как будто специально манила меня, чтобы я её отломил.

Нарезала толстый ломоть, поднесла к лицу, втянула аромат, как будто сама впервые его почувствовала, и протянула Клауду:

– А это – за храбрость. Уж больно ты суровый сегодня, Клауд. Будто на войну собрался, а не за хлебом.

Он на секунду замер, глядя на неё.

– Просто устал, – буркнул он, беря ломоть. Но я заметил, как у него дрогнули уголки губ.

– Ага, – кивнула Сайла, – в таком случае, это против усталости. У нас тут свои методы.

Она завернула хлеб в грубую мешковину, перевязала бечёвкой и положила на прилавок. Клауд отдал четырнадцать медяшек, а я прижал хлеб к груди – он был тёплым, почти как грелка.

– Спасибо, – сказал я.

– И маме привет, – кивнула Сайла. – Скажи, что в следующий раз пусть сама приходит.

Клауд бросил ей короткий взгляд, в котором был и намёк на благодарность.

Мы вышли из пекарни обратно в утро – мягкое, свежее, полное звуков деревни, голосов, скрипа колёс, запаха травы и солнца.

Я держал хлеб в одной руке, а книгу – в другой. И мы направились домой.

Вечером что-то в воздухе было не так. Не явно, а как будто мир затаил дыхание.

Во время ужина Клауд почти не говорил. Он ел молча, отстранённо, и время от времени бросал на меня взгляды, в которых читалось нечто большее, чем просто наблюдение. Он не злился. Но о чем то думал. И я чувствовал этот взгляд всем телом.

Фирен, наоборот, пыталась говорить. Слишком мягко и размеренно. Как человек, который заполняет пустоту не потому, что хочет, а потому что нужно, чтобы она не стала слишком ощутимой. Я кивал, ел, отвечал, старался выглядеть спокойно. Но внутри уже подозревал что-то обсуждалось. И не со мной.

После ужина я ушёл в свою комнату. Но сон не приходил.

Я лежал, смотрел в потолок, как будто в нём можно было разглядеть хоть что-то кроме темноты. Слушал, как потрескивают доски в стенах, как дом постепенно замирает. Как он… уходит в ночь.

А потом тихие шаги и голоса родителей.

Дверь в их комнату была прикрыта, и в этой тишине даже дыхание казалось громким звуком. Я не хотел подслушивать, но и не мог не услышать.

– Он должен больше тренироваться, Фирен, – голос Клауда был очень ровным. Как будто он не говорит, а дает приказ. – Он слишком мягкий.

Я сжал пальцы на одеяле. Слишком мягкий… Это не просто слово. В его глазах это приговор для меня.

– Он не мягкий, Клауд, – ответила Фирен. Голос спокойный, но со стальным тоном, от которого любой солдат выпрямился бы. – Он просто ребёнок. Наш сын.

– Ему уже пять.

– И что?

– В этом возрасте я уже каждый день держал меч. Без «мама, дай ещё минутку».

– В этом возрасте ты не знал, что значит детство.

Тишина, даже дом затаился.

– Я не хочу, чтобы он вырос слабым, – выдохнул Клауд. Но уже не твёрдо, а как будто… уставший. – Мир таких не щадит.

– А я не хочу, чтобы он вырос несчастным, – ответила мама. – Поломанным изнутри. Ты смотришь на него как на солдата. А я же как на нашего сына. Он живой Клауд и он тоже чувствует.

– Я просто хочу, чтобы он умел защищаться. Чтобы в нём была сила, а не эти книжные… грёзы. Он всё время в себе. Всё время в одиночестве, будто ждёт, что мир сам к нему придёт.

– Может, он просто не хочет быть таким, как ты, Клауд.

Он резко но сдержанно выдохнул. Почти раздражённо.

– Я не прошу быть мной. Я прошу быть мужиком с характером. А не с носом в книгах. – Пауза. – Он всё читает и читает. А толку? В бою книжка меч не заменит и слова не спасут.

Мама не повысила голос. Но каждое её слово било прямо в сердце.

– А ты вообще спрашивал, чего он хочет? Или ты просто решил за него?

Я задержал дыхание.

– Если он решит, что не хочет, то пусть скажет мне это в лицо, – глухо сказал Клауд.

– А если он боится?

– Значит, пусть найдет в себе стержень наконец. Жизнь его не спросит – готов ты или нет. Всегда придётся отвечать.

– Ты серьёзно думаешь, что страх – это слабость?

– Так а почему он тогда молчит? Я не читаю мысли, Фирен. Я не волшебник. Я не понимаю, что у него в голове, если он сам мне не скажет.

– Может, он просто не хочет тебя разочаровать.

– Если он боится, что разочарует меня – пусть скажет прямо. Пусть выберает сам. Но открыто, а не втихаря. Я уважаю тех, кто может смотреть в глаза. Даже если не согласен.

Мама снова замолчала. А потом – тихо, но крепко:

– Он всё чувствует, Клауд. Он тоньше, чем ты, и ты его давишь. Он старается, а ты смотришь, будто всё не то.

– Я просто… – голос отца стал ниже. – Я боюсь, что однажды он не справится. Что я не подготовлю его. Что когда придёт реальная угроза – он будет читать, а не драться.

– А я боюсь, что однажды он оглянётся – и не будет знать, кто он. Потому что всё это время пытался быть таким как ты.

И тишина, только мое дыхание и треск огня свечи и тёмная комната.

Я уткнулся лицом в подушку. В горле стоял ком. Они оба правы. И оба – слепы друг к другу. Клауд боится, что я слаб. Фирен боится, что я исчезну в чужом образе. А я… А я просто хочу быть собой. Хочу, чтобы этого было достаточно.

На следующий день, как я и договорился с Фирен, мы пошли в то самое укромное местечко, которое я случайно открыл на заднем дворе.

Оно казалось не просто уголком природы а скорее, каким-то карманом мира, который сам решил спрятаться от глаз всех.

Трава здесь росла гуще, тени деревьев падали мягче, воздух был чище, и даже птицы пели иначе как будто знали, что не нужно нарушать покой.

Мы легли рядом, прямо на землю. Мама устроилась удобно, подложив руки под голову, и просто смотрела в небо. Я молча лег рядом, чувствуя, как внутри меня всё постепенно спадает все напряжение.

Будто каждая неприятная мысль, каждое сомнение на время растворялось в этих золотых лучах и в покое её присутствия. Лёгкий ветер шелестел травой, небо переливалось красками заката, и облака медленно плыли тяжёлые, ленивые, как старые сказки, которые монотонно рассказывают свою историю.

– Ты когда-нибудь думаешь, какой станет твоя жизнь, когда вырастешь? – вдруг спросила она.

Голос её был спокойный, почти шепчущий, как если бы слова сами выскользнули из неё вслед за дыханием.

Я продолжал смотреть на небо. Оно казалось бесконечным.

– Иногда думаю… – тихо ответил я. – Но сейчас мне просто хорошо. Здесь c тобой. И думать об этом совершенно не хочется.

И это была чистая правда. В этом моменте не было нужды доказывать, кто ты. Здесь не было ожиданий. Только тепло, тишина и она. Фирен улыбнулась.

– Это правильно, – сказала она. – В такие моменты не нужно никуда спешить. Мир сам по себе несётся слишком быстро. А мы можем хоть иногда замедлиться и побыть в моменте.

Я повернул голову и посмотрел на неё. Она лежала спокойно, глаза закрыты, уголки губ чуть тронуты улыбкой. В ней не было тревоги и усталости. Только покой. Вот так и выглядит счастье?

– А если бы ты не была моей мамой… – неожиданно вырвалось у меня. Даже для самого себя.

Голос прозвучал будто бы наивно. Но внутри это был не просто вопрос. Это был интерес к тому, кем она была до меня. Она медленно открыла глаза. И в её взгляде на мгновение отразилось небо, а потом и что-то далёкое. Как будто она смотрела не на небо, а на свою жизнь, которую я никогда не знал.

– Наверное… всё равно была бы рядом с людьми, – тихо сказала она. – Лечила бы, учила или помогала. Может быть, путешествовала с Клаудом или открыла бы свою аптеку.

Она замолчала на секунду, а потом добавила с мягкой улыбкой:

– Но я не могу представить жизнь без тебя, Этан. Это не то, о чём я жалею. А совсем даже наоборот.

Я почувствовал, как в груди стало теплее. От значения этих слов. Я это часть её жизни, не какая не ошибка и не жертва. А осознанный выбор.

– Так ты… счастлива быть моей мамой? – спросил я, стараясь звучать почти шутливо просто. Но внутри я боялся этого ответа. Боялся услышать: «Иногда трудно». Боялся, что вдруг… я забираю у неё слишком много.

Но она посмотрела на меня, и сказала спокойно и ясно:

– Очень. Даже когда ты упрямишься, даже когда споришь. Даже когда… – она хмыкнула, выпрямила спину и взмахнула рукой в воздух – изображаешь себя Верховным магом.

Я хихикнул и смутился. Ну ладно иногда я правда слишком увлекаюсь.

– Знаешь, – продолжила она, уже мягче, – когда ты вырастешь, я уверена ты, будешь делать великие вещи. Может, станешь учёным, воином да кем угодно. Но как по мне, самое важное это не только то, что ты умеешь. А то, как ты живёшь и как ты умеешь любить.

Я не знал, что ответить. Может, в другой момент я бы как-то пошутил, сказал бы что-то наивное… Но сейчас я просто молчал.

А она обняла меня. Так осторожно, будто я всё ещё совсем маленький. И я прижался к ней. Её запах был такой… приятный. Травы, немного дыма, немного солнца… и что-то ещё. Что-то только её. Запах, который ты никогда не забудешь, даже если пройдут годы. Даже если будешь очень далеко.

– Я люблю тебя, Этан, – прошептала она.

Я закрыл глаза и на секунду исчез весь остальной мир. Только она и я.

Хоть я всё ещё отчётливо помнил лица своих прошлых родителей, я так же отчетливо понимал: это новый мир и новые родители. И если я буду хвататься за старые воспоминания, не смогу по-настоящему принять то, что есть сейчас.

А сейчас была она – Фирен. В голове пронеслось всё время, проведённое с ней. Вся та любовь, что она мне дала. Как она заботилась и поддерживала меня. Как сидела над моей кроватью, когда я болел.

– Я тебя тоже люблю, мам.

Она не ответила сразу. Только слабо улыбнулась, и я заметил, как у неё по щекам потекли слёзы. Я слегка нахмурился и спросил шёпотом:

– Почему ты плачешь?

Фирен покачала головой, с трудом улыбнулась сквозь слёзы и прошептала:

– Потому что я счастлива. Потому что у меня появился ты.

Фирен вытерла слёзы рукавом, и легко провела рукой по моим волосам.

Мы ещё долго молча лежали на траве. Небо по немногу темнело. Птицы утихли. Мир будто затаил дыхание, чтобы не нарушить тишину, которая появилась между нами.

– Нам пора, – сказала она тихо. – А то ночь нас догонит.

Я кивнул, неохотно поднимаясь. Земля отпустила не сразу – казалось, что она ещё немного хочет нас удержать. Но всё когда-то заканчивается. Даже самые тёплые моменты. К сожалению, особенно они.

Мы пошли обратно, по узкой тропинке среди трав. Она держала меня за руку, а я шагал рядом.

И так этот день и подошёл к концу.

Утро, осень. Лёгкий свет пробирается сквозь щель в ставнях он уже не такой тёплый, но все же согревает. Я сижу на краю кровати, слушаю, как просыпается Лиор: где-то скрипнула телега, хлопнула дверь, и снова тишина.

Пахнет древесной пылью и чем-то хлебным. Наверное, тетя Сайла уже разожгла печь. Пора вставать.

Я надеваю белую сорочку с лёгким серым отливом. Чёрные рукава из чуть плотной ткани выделяются на фоне, а по краю идёт тонкий, почти незаметный кант того же цвета. Вырез у сорочки глубокий, V-образный, со шнуровкой, которую я затягиваю не до конца. Материал лёгкий, мягкий, приятно ложится по телу и не мешает двигаться. Сама сорочка чуть ниже пояса, свободно спадает на бёдра. Рукава длинные, но я, как обычно, подворачиваю их до локтей. Привычка.

Ремень широкий, с круглой пряжкой, я затягиваю его на одну дырку туже. Сбоку болтается небольшая сумка на пуговице – в ней я храню всякие мелочи. Штаны на мне чёрные, плотные, не мешают двигаться. А поверх – высокие кожаные сапоги, чуть потёртые на сгибах, но крепкие и удобные. По бокам ремни для утяжки, чтобы не сползали и не хлопали при ходьбе.

Я вышел из комнаты и направился на кухню, но вдруг решил остановиться у зеркала по пути. Как же я изменился с тех пор, как в последний раз смотрел на себя? Глаза… Они кажутся слишком большими для моего лица серо-голубые. Мне нравится, что они такие же, как у Фирен, такие же мягкие и тёплые, словно отражение её доброты и спокойствия. Правда когда злюсь… Взгляд все равно как у Клауда.

Волосы у меня светло-русые, чуть золотистые – как у отца. Мягкие и не слушаются, особенно по утрам. Пряди падают на лоб, и одна всегда лезет в глаза, как назло. Я откидываю её, но она все равно возвращается. Сбоку волосы чуть взъерошены, будто ветер прошёлся или я только что проснулся. Но мне так и нравится – не слишком аккуратно, но и не беспорядок. Мама говорит, что они мягкие, как пёрышки швилика, когда он только вылупился. Не знаю, правда ли это. Я же не трогал этих швиликов. Но когда ветер играет с моими волосами, мне кажется, я понимаю, что она имела в виду.

Лицо у меня тонкое, без острых черт, и от этого я часто выгляжу ещё младше, чем есть. Щёки чуть румяные, губы светлые, в принципе – обычные.

Я смотрю себе в глаза ещё несколько секунд. Делаю вдох. Киваю. Пора.

Мне нравится гулять по Лиору в одиночку. Особенно утром, когда деревня только просыпается, и всё вокруг медлит, будто не хочет слишком быстро входить в день. Осень окрашивает деревню в тёплые цвета: медные листья шуршат под ногами, воздух прохладный, но ещё не колючий, а тонкий туман цепляется за крыши и не спеша растворяется. Влажная земля под сапогами, аромат свежего хлеба, лёгкий дым из труб.

Я почти всегда иду по одной и той же тропинке. Мимо старой мельницы, давно неработающей. Крыльчатка её застыла навечно, как фрагмент прошлого, застывший в настоящем. Через мост скрипящий, подрагивающий под ногами, будто вспоминает каждый шаг, который по нему проходил. А потом и вдоль берега реки. Там растёт старое дерево. Одинокое, раскидистое, корнями уходящее прямо в воду, будто ищет, за что зацепиться в этом зыбком мире. Листья на нём шелестят даже в полный штиль.

Я часто сижу под ним и читаю. А иногда думаю или просто дремаю. Это кажется глупым, но с возрастом начинаешь ценить не болтовню, не действие, а именно возможность быть рядом с чем-то обыденным.

По дороге я здороваюсь с людьми. Дядя Лорс с вечно пыльными руками, который точит ножи и морщится так, будто весь мир это тупой клинок. Сайла торговка хлебом с руками, пахнущими корицей и углём. Она всегда очень тепло улыбается. Дети с мячом, крики, грязь на сапогах, визг кошки, ворчание пса и всё это вместе звучит как… размеренная жизнь.

Иногда я замечаю странные мелочи. Трещину в стене, которой вчера ещё не было или новый узор, вырезанный кем-то на лавке. Кошку, сменившую забор. И это всё по факту ничто и одновременно почти всё. Мир не стоит на месте. Даже в самой застывшей деревне. Он живет и меняется. И если ты не замечаешь этих мелочей то ты теряешь самое главное: момент.

Иногда я хожу дальше, к старому храму. Он стоит на пригорке, поросший мхом и забвением, с облупившимися колоннами и трещинами в камне, будто сам мир на нём оставил свои следы.

Это xрам Элунары. Здесь проповедуют свет, истину а для некоторых и путь. Элунара Светоносная как я недавно узнал божество, которому здесь поклоняются, она заменила крест из моего прошлого мира на круг света.

И даже крестное знамение здесь другое: рука идёт от сердца к лбу, затем скользит вбок, описывая полный круг. Жест, символизирующий единство света, разума и души.

Но я не верю и не потому, что сомневаюсь. А потому, что вера это не знание. Это чувство, а у меня его нет. Ни здесь, ни там, в прошлом.

Клауд и Фирен, кстати, верят. Не на показ и не навязчиво. Я бы и не узнал об этом если бы случайно не услышал как мама шепчет слова, когда думает, что я сплю. И в этих её шепотах столько личного, столько тёплого… Я не понимаю этого, но уважаю. Наверное, именно так и выглядит настоящая вера: не как знамя, а как сердцебиение.

Когда я слушаю проповеди, мне становится странно спокойно. Потому что я уже слышал это раньше. Чем то похоже на Христианство. Это как читать старую книгу в новом переводе. Ты знаешь, чем всё закончится, даже если не знаешь всех слов.

Но вот за храмом есть место, которое для меня особенное. Старая каменная скамья, почти вросшая в землю. Оттуда открывается вид на поля, лес и на дальние дома Лиора будто на рассыпанные по полотну штрихи художника, который не любил симметрию, но что-то понимал в красоте.

Я сел на скамейку и поджал ноги, разложив на коленях новую книгу. Это оказался обычный сборник.

"Летописи о малых родах Элизиума."

На обычном всеобщем и ничего магического в названии. Ничего подозрительного. А содрал целый серебряк. Но иногда самые важные вещи прячутся в самых обыденных местах.

Так что я начал медленно перелистывать страницы. Имена, даты, гербы. Кто когда с кем породнился. Кто с кем враждовал. Кто и за что продал землю. Крошечные швы на огромном плаще истории.

Я искал между строк. Может, мельком. Может, в случайном упоминании. Хоть что-то что могло напоминать магию. Может о тех, кто чувствовал мир иначе. Раз за разом я скользил глазами по строчкам.

"Герб Ардена – изумрудный щит с массивным дубом, чьи корни опоясывает золотая цепь, а в кроне покоится серебряная корона – символ древнего порядка, власти и стойкости...."

"Канкордат Белого Единства, подписанный в 152 году от Тринадцатой ночи, даровал Церкви Элунары право на свободную проповедь и строительство храмов в Ардене, Совелисе и Ланории...."

"Род Альбрек обвинён в тайных практиках и изгнан…"

Я остановился.

Тайные практики? Быстро вернулся назад и перечитал. Но увы нет. Без каких-либо подробностей и деталей. Только короткая строка в списке судебных решений: "обвинён в причастности к тайных практиках и изгнан за нарушение клятвы рода."

Я вздохнул, закрыл книгу и положил её рядом. Ветер шевелил высокую траву. За стенами храма слышались песнопения. А я сидел и почти даже не расстроенный.И всё. Будто опять нарочно стерли. Везде одно и то же. Намеки или пустота.

Том 1. Глава 3

Вернувшись с прогулки, я решил поставить книгу на полку в библиотеке. Я поднялся на цыпочки и вставил её между двумя старыми. Она заполнила крошечный пробел. Казалось бы, мелочь но почему-то внутри это ощущалось… как поступок. Как будто я вернул миру недостающую деталь.

Я уже собирался уходить, но взгляд сам по себе скользнул выше. На самую верхнюю полку, куда обычно даже не смотришь. И там, в углу, полускрытая за старым тканевым свёртком, лежала ещё одна книга. Пыльная и тёмная. Немного перекошенная, будто слишком долго хранилась в тени.

Я потянулся и снял её. Обложка – выцветшая, с еле заметными позолоченными буквами. Я сдул пыль и осторожно открыл её – как древний артефакт, который может развалится от малейшего прикосновения и замер.