Рестарт: Трактат о жизни. Том 1

И при этом тепло рук. Женщина, зовущая меня ласковым тоном. Мужчина, что берёт меня осторожно, неуклюже словно боится навредить. Но это не снимает страха. Наоборот делает его ещё глубже. Я чувствую любовь, направленную мне. Но, не мне, а тому, кем я теперь стал. Тому, кого они видят.

А я? Я всё ещё где-то там, внутри. С прошлой жизнью, от которой остались только обрывки боли и холодная догадка: Я не должен был быть жив. Но я жив.

Я давно уже понял, что эта женщина с мягким голосом и тёплыми ладонями – моя мама. А этот мужчина с сильными руками и внимательным взглядом – мой отец.

Но они… не те. Это не та мама, которая раньше обнимала меня, когда я болел. Не та, что гладила по голове и говорила: «Всё будет хорошо». И не тот отец, чей голос я слышал по телефону всё реже. Чьё лицо всё больше стиралось из памяти с каждым годом. Эти совсем другие. Совсем. Но они любят, заботятся. Они смотрят на меня так, как должны были бы смотреть те, если бы всё было правильно.

И это… Это больно. Потому что мне тепло и страшно одновременно. Потому что я чувствую себя любимым и не знаю, имею ли я на это право. Это мои мама и папа. Но мой рептильный мозг все время говорит: «Дружище, ты же знаешь. Это не они».

Мама очень красива. Стройная, среднего роста, светлая – спокойная и сдержанная. Её лицо, изящное и сияет ясной, невозмутимой гармонией.

Светло-серые глаза, будто наполненные серебряным светом, смотрят открыто, но с внутренней глубиной. Светлые волосы за частую были аккуратно убраны в низкий пучок, а пара тонких прядей мягко обрамляли лицо, подчёркивая его благородство. Но когда она ничем не занята, часто расплетает волосы, позволяя им свободно спадать по плечам и дальше, на спину до пояса, словно лёгкое облако света. В её облике чувствовалась чистота но не наивная, а выстраданная, словно за этой хрупкой грацией скрывалась душа, познавшая цену спокойствия и силы в мягкости.

Обычно она носит простое, но безупречно сшитое платье цвета слоновой кости, с застёжкой у горла, которое говорило о хорошем воспитании. На поясе у неё был коричневый кожаный фартук, прочно пришитый и аккуратно облегающий талию.

Отец высокий, крепко сложенный, с выправкой, в которой чувствуется внутренняя собранность. Его черты лица чёткие, строгие, без излишней мягкости, но и без грубости.

Голубые глаза, спокойные и внимательные, смотрят будто немного в сторону – не отстранённо, а как у человека, привыкшего по большей части наблюдать, чем говорить.

Короткие светло-русые волосы беспорядочно спадали на лоб, будто привычно растрёпанные ветром или движением руки.

В его облике читается не суровость, а чёткая устойчивость, как у камня, на который можно опереться.

Руки сильные, ладони широкие, с заметной сетью линий и слегка огрубевшей кожей.

Я, признаться, ничего не понимаю в мужской красоте. Вообще. Так что сказать, красив ли он – не могу. Не потому что он урод, скорее даже наоборот… просто, знаете, это как обсуждать вкус вина, когда ты в нем не разбираешься.

Хотя, будучи в своем теле я слышал, как кто-то уверенно заявляет:

«А вот этот парень – красивый.» Причём с такой серьёзной миной, будто провёл внутреннюю экспертизу по десяти пунктам. И каждый раз мне хочется спросить: "Ты точно по девушкам, а? Не перепутал интерес?"

Ну, правда. Если ты обычный парень и при этом с жаром обсуждаешь мужскую внешность… Мне, возможно, стоит отодвинуться.

И пока я пытался осознать всё происходящее и как-то уложить ситуацию у себя в голове, пришлось заодно столкнуться с неожиданными трудностями… быть младенцем оказалось куда сложнее, чем я думал.

Пеленание. Звучит невинно, даже мило. Но на деле это коварный ритуал, в котором тебя превращают из потенциально свободного человека в кокон.

Каждое утро начиналось одинаково. Сначала ласковые мамины руки, тёплый взгляд. Я даже немного радовался. Думал, сейчас разберусь, куда меня занесло. Может, узнаю где я, выясню хоть что-нибудь… Ага. Как же. Следующее, что я чувствовал не двигалась ни одна конечность. Меня закручивали. Причём мастерски. Уверенными, чёткими движениями как будто мама всю жизнь младенцев сворачивала. Никакой тебе свободы. Ни руки, ни ноги. Только лицо и то, по доброте душевной.

Я пытался вывернуться. Сначала легонько. Потом яростно. Но это вызывало только одну реакцию, мама начинала говорить что-то на этом непонятном, мягком языке… с выражением на лице, полного умиления. Судя по интонации, этими словами были:

«Вот и хорошо, вот теперь ты в безопасности».

В безопасности? Я выглядел, как кокон с глазами! Меня можно было использовать как снаряд для катапульты! Я был уверен, что где-то в мире учат женщин: «Пеленание младенца. Уровень: бастилия.»

И иногда, лёжа в своей кроватке, бессильно смотря в потолок, я представлял себе, как рассказываю об этом кому-нибудь… «Меня пленили. Связали. Обездвижили. Я пытался бороться, но они были слишком сильны. Звали себя родители.»

Алоу, я взрослый человек или был им. А вы знаете, что Я! Платил налоги. Варил кофе. Играл в игры ну, признаю тут ладно, сомнительно. А теперь? Теперь я пелёнка. Не человек и даже не существо. Просто тёплый свёрток с глазами и накопившимся сарказмом.

Когда я в очередной раз пытался вырваться. У меня почти даже получилось вытащить руку. Я праздновал это как победу. Но на следующее утро пелёнка была затянута крепче. Спасите.

Но все же одной из самых странных вещей, с которой мне пришлось смириться… было кормление.

Каждый раз, когда мать брала меня на руки, устраивала поудобнее, прижимала к себе всё происходило спокойно, заботливо, естественно. Для неё это было нормально. Просто ребёнок, а она просто мать.

Может, кого-то на моём месте и возбуждал бы этот вид красивая женщина, обнажённая грудь, тепло тела. В других обстоятельствах я бы, возможно, отреагировал иначе. Но сейчас… мне было всё равно. Совсем. Ни желания, ни интереса. Только сухое, холодное осознание: ты голоден ты ешь. Это не про выбор. Это необходимость.

А она смотрела на меня с такой искренней теплотой, что вся ситуация теряла двусмысленность. Для неё я был сыном, а для себя… я был разумом, застрявшим в теле, которое не спрашивает моего мнения.

И да, кто-то думал, что лежать целыми днями и смотреть в потолок – это скучно? Ха! Это даже не скучно. Это как оформить пожизненную подписку на канал с бесконечной рекламой – без кнопки «пропустить» и где показывают только её. Думаю даже это было бы интереснее.

Ты лежишь, смотришь в потолок, а он, кажется, смотрит в ответ – и говорит: «Ну что, друг, скучно? Знаешь… мне тоже» и снова тишина.

Желание что-то изменить? О, да, конечно – прямо после того, как я научусь телепортироваться и готовить кофе, не двигая и пальцем. А пока – просто жди и наблюдай, как время тянется с мёртвой скоростью, и твоя жизнь превращается в марафон по просмотру потолка.

Если бы скука была спортом, я бы уже стал олимпийским чемпионом. Только медаль – это ещё одна пелёнка, в которую меня снова завернут.

Но порой по вечерам родители садились рядом с моей колыбелью на кухне. Отец приносил плотный плед, с запахом камина и улицы после дождя. Они укрывались им вместе, тесно, будто пытались сохранить в нём всё тепло дома. Отец всегда сидел с краю, немного напряжённый, будто тут, в тишине, кто то мог напасть. Но стоило матери прислониться к нему плечом как он таял. Ненадолго, но я это замечал. А мама брала тонкую книгу с едва заметной вышивкой в виде звезды на обложке и читала. Я, всё ещё не понимал ни слова. Но голос… Он был как шорох страниц. Как тепло уюта, запутавшееся в волосах.

Иногда она тихо смеялась, а иногда шептала посматривая на меня. Отец же просто держал её за плечё, иногда касался щёки губами. Нежно и почти незаметно. Будто боялся спугнуть эту хрупкую сцену. А я лежал, завернутый, как бутон, и смотрел на них из-под ресниц.

Мама переворачивала страницу, звук был едва слышен, но отчего-то очень успокаивал. Отец в это время поправил плед, укутывая её сильнее, как будто даже в тёплой комнате боялся, что ей станет холодно.

Мои глаза постепенно закрывались. Не от усталости, а от покоя. Мир вдруг сужался до этих голосов, этих движений, до света камина, который отбрасывал мягкие тени и тишины. А мама продолжала читать. Её голос колыхался, как лёгкая волна, без спешки. Иногда она делала паузы, чтобы поправить мою подушку, или просто заглянуть в колыбель. И каждый раз, когда её взгляд встречался с моим в нём не было ни тревоги, ни ожиданий. Только любовь.

Отец не читал и не говорил. Он просто держал её. Всё это пространство. Рядом с ним даже стены будто стояли иначе. И в этой тишине, где всё как будто могло рухнуть, взорваться, исчезнуть он был защитой.

Мама склонилась к нему ближе, и я увидел, как она что-то прошептала смотря на меня. Он едва заметно улыбнулся. Очень по-своему не уголками губ, а в глазах. Он редко так смотрел.

Я не помнил, как уснул. А когда проснулся плед был всё ещё на них, книга открыта на коленях, а мама спала, уронив голову ему на плечо. Отец не спал. Он смотрел на огонь в камине. И держал её, как будто она всё, что у него есть.

На следующее утро мама взяла меня на руки, чтобы покормить. Всё было привычно: тепло её тела, мягкость ткани, мерный ритм шагов, по которому я уже мог безошибочно узнавать её. Я почти задремал, когда заметил: мы идём не на кухню. Она повернула к зеркалу в коридоре. Старому, большому, в массивной деревянной раме. Стекло немного мутное, потускневшее со временем, с еле заметной трещиной в углу.

Она подошла ближе и остановилась прижав меня к себе чуть крепче. Я увидел, как она смотрит не на меня, а на зеркало. И сказала:

– Veyar, ka’lin ta es valira.

И я посмотрел. А в отражении младенец. Маленький, с пухлыми щёчками и светло-русыми волосами, немного взъерошенными. Он смотрел прямо перед собой. Широко, почти испуганно. Глаза были серо-голубые, с оттенком, который я видел в маминых. И в этих глазах была странная, неуместная для ребёнка сосредоточенность с нотками испуга.

Это был я. Но… я не узнал себя. Я замер и даже не от страха. От… осознания. До этого я жил в ощущении, что я просто разум. Сознание, случайно попавшее в тело. Всё было словно на паузе. А теперь я впервые по-настоящему увидел себя. Увидел, в каком теле я теперь существую. Мальенькое, уязвимое, мягкое. Но при этом живое и вполне реальное. Не модель, не симуляция и не сон. Тело ребёнка, моё тело.

Уже вечером мама подошла тихо, почти неслышно. Взяла деревянный стул, немного скрипнувший ножкой о пол, подвинула ближе к моей кроватке. И села, а её пальцы мягко поправили одеяло у меня на плече, а затем кратко коснулись моего лба.

Потом она чуть наклонилась ко мне, вдохнула – и запела. Голос её был низким, тёплым, как будто не звучал, а обволакивал.

Lira’ma, lira’ma, ta venari,

Silvan’li es, ma sari teli,

Veyari yel, selin’es fari,

Ta luma’ri, ma lira’li.

Selin, Ethan, na veyor alin,

Ma serin’el, ka lin varin.

Vela’na, serin, sari’an da,

Ma vena’rel tari en luma.

Na veyn, na lira, ka solin’el,

Ta selin’ma, alin en nel.

Колыбельную уносил вечер, будто сам воздух замирал, чтобы не прервать её. Только где-то за окном тихо потрескивали сверчки. Мама замолчала – не резко, а просто позволила песне затихнуть сама. Эту колыбельную она часто мне напевает. Она сидела рядом ещё немного, потом мягко поцеловала меня в висок.

– Lira, Ethan, – прошептала она. – Selan ka ven’al.

Я лежал, глядя в потолок, пока веки не стали тяжёлыми. Мелодия всё ещё звучала где-то глубоко во мне. И я cпокойно уснул.

Проходит месяц.

Моё тело крепнет, но остаётся слабым. Каждый новый жест даётся с усилием как будто я не заново учусь, а убеждаю своё тело подчиняться. Я постепенно осваиваю простые движения: сжать пальцы, дотянуться до игрушки, удержать взгляд на лице. Всё это выглядит примитивно со стороны. Но для меня это работа. Тяжелая и упрямая.

Начинаю запоминать лица и голоса. Вижу, как меняются выражения, слышу, как по-разному звучат их фразы. Когда они смеются, когда обеспокоены, когда просто разговаривают.

Я все ещё пытаюсь разобрать их язык, но он настолько чужой, что смысл фраз ускользает, как вода сквозь пальцы. Всё, что мне остается слушать и отмечать повторяющиеся слова. Улавливать их интонации. Искать логику, систему, хотя бы что-то знакомое. Язык для меня стал головоломкой, и я принимаю её как вызов.

Наш дом не роскошен, но сдержанно ухожен. Солидный. Даже благородный, если судить по тому, что я видел из окна а иногда и с рук матери, когда она выносила меня на улицу. Он стоит чуть в стороне от главной деревенской улицы, на пригорке, с которого открывается вид на горы, поля и рощу. А иногда утром в комнату просачивается запах росы, прохладной земли, свежескошенной травы.

Дом одноэтажный, сложенный из светлого, тёплого на вид камня – будто каждый блок отшлифовали вручную и подогнали с заботой. Между ровными плитами – тёмные деревянные вставки, немного шероховатые, но крепкие. Они придавают строению облик основательный, как у домов, что стоят веками. Черепичная крыша поблёскивала под солнцем – видно было, что недавно обновляли. Отец сам следил за этим – он не доверял крышу чужим рукам.

Так же мама часто носила меня по дому так что я смог запомнить планировку:

Входная дверь тяжёлая, деревянная, с железной ручкой. Войдя внутрь, попадаешь в небольшой коридор с окном. Прямо слева – единственный широкий дверной проём без двери, ведущий в кухню-столовую. Это самое большое помещение в доме. Просторное, с широким окном на юг, где по утрам особенно ярко. Здесь стоит тяжёлый стол из тёмного дерева. У дальней стены каменный камин, с чуть закопчённой аркой и старым кованым вертелом. Рядом с ним диван и кресло. Тут пахнет хлебом, дымом и мамиными травами.

Если стоять у входа на кухню, то от него есть проход вправо. Так можно попасть во второй коридор. Если идти по нему слева будет моя комната. Маленькая и почти пустая. Небольшое окно выходит в сад. Здесь стоит моя кроватка, узкий столик у стены и пока пустая полка. На стенах ничего нет. Только тишина и тень от небольшого дерева, что растёт за окном.

Прямо напротив комната родителей. Широкая массивная дверь, с потёртой железной ручкой. За ней простор и порядок. Кровать стоит по центру у стены, напротив окна, через которое по утрам льётся мягкий свет. У левой стены комод мамы с зеркалом, а рядом отцовское кресло, в котором он иногда засыпает. В углу, ближе к стене, устроен невысокий камин с резным каменным обрамлением – по вечерам в нём потрескивают дрова, наполняя комнату уютом.

Дальше по коридору, если пройти мимо этих двух комнат, справа отцовский кабинет. Там пахнет бумагой, сургучом и деревом. Стол под окном, чернильница, ровные стопки бумаг. На стене старая карта с какими-то пометками.

Чуть дальше – библиотека. Хотя… библиотекой это место я называл скорее по инерции. На деле это как я понял бывший кабинет отца, который со временем превратился в склад всего, для чего не находилось другого места в доме. Несколько книг, пара старых кресел, деревянные короба с пыльными тряпками, забытые инструменты, связки сушёных трав и пара засохших чернильниц.

Ну и наконец, в самом конце коридора маленькое помещение, превращённое в туалет. Узкое, простое, с деревянным полом и кувшином.

После всех домашних дел, мама решила взять меня с собой в деревню. Солнце было тёплым. Не жарким, именно тёплым. Как мягкое покрывало, разложенное над нами с заботой. Мама несла меня на руках, аккуратно придерживая за спину и ноги. Её движения были уверенными, спокойными. Она что-то напевала вполголоса, с такой интонацией, что стала для меня знаком утешения.

Мы шли по узким улочкам. Деревня не была шумной, но в ней чувствовалась странная жизнь… незнакомая, медленная. Под шагами мамы скрипели деревянные мостки. А между домами на верёвках висело бельё, шелестя на ветру. С лавок махали руками женщины, переговариваясь короткими фразами. Где-то глухо скрипела телега. Лаяла собака. С балкона кто-то кого-то звал громким голосом. Я лежал в её руках, закутанный в лёгкое одеяло, и молча смотрел. Смотрел и не понимал. Это было не просто незнакомое место. Это было нечто невозможное.

Дома из камня и дерева, вывески, исписанные неизвестными буквами, одежда людей, отсутствие электричества, даже запахи. Всё выглядело и ощущалось так, словно я провалился в прошлое. И не на несколько лет а на века.

Я всматриваюсь, ища хоть что-то, что можно было бы связать с привычной цивилизацией спутниковую антенну, пластиковую упаковку, номерной знак, телефон. Хоть что-то. Но не было ничего. Ни один уголок Земли, о котором я слышал, не выглядел так.

Я пытаюсь вспомнить всё деревни, отдалённые регионы. Нигде не было такого. Это был не просто другой город. Это была другая эпоха. И всё внутри сжимается. Всё было правильно, даже очень красиво. И в то же время невыносимо чуждо. Я не дома и не в своей стране.

Мама подошла к прилавку с фруктами. Торговка, полноватая женщина с добрым лицом, сразу расплылась в улыбке. Они обменялись парой слов – как будто знают друг друга уже много лет. Но именно в этот момент я решил вслушаться.

– Veyari… ta serin verenar. – говорит торговка.

– Ia. Selan ka mori ven alin.

– Valen selan es ta, Firen… ia. Ma nerian’al ka ta.

Их разговор продолжался, но я уже не слушал. До меня начало доходить: простые слова которые я уже слышал. Но именно сейчас от них что-то дрогнуло внутри, как будто земля под ногами ушла, хотя я и так не стоял. Но они звучали… чуждо. Абсолютно и без шансов на принадлежность к моей прежней реальности.

А это место? Это была не просто деревня, не регион, о котором я мог не знать и даже не страна. Это были слова и виды из другой системы координат. Это не Россия и не Земля. И даже не какой-то вымышленный мир, который я мог бы придумать сам. И сейчас в этот самый момент всё стало окончательно ясно. Я не просто потерял всё. Я оказался вне всего, что знал. И скорее всего назад дороги нет.

Я снова смотрю на людей и на дома с каменными стенами и крышами, на вывески, начертанные непонятными, неузнаваемыми буквами. Ни одного намёка на родной алфавит, на привычную структуру. Я пытался найти хоть что-то знакомое. Хоть малейшую зацепку, чтобы я мог сказать себе: «ты не сошёл с ума». Но не было ничего. Пустота. И меня накрыл не просто страх. А глубокий ужас.

Я действительно умер. Это не гипотеза и не метафора. Я умер там, в своём мире. Тело осталось где-то на тротуаре, или в морге, или в безымянной яме неважно. Но жизнь, которую я знал, закончилась. Улицы, по которым я ходил. Дела которыми занимался. Всё навсегда за чертой. Я не могу никому позвонить. Не могу попросить помощи. Не могу сказать: я здесь. Для того мира, меня больше нет. Для этого мира, я никогда не существовал. И это ощущение быть живым, но полностью стертым сломало во мне что-то.

Я прижался к маме. Не потому что хотел утешения. А потому что её тепло было единственным, что сейчас казалось знакомым. Не память, не тени прошлого, не попытки что-то анализировать. А её тепло и руки. Её сердце, бьющееся рядом. Она что-то прошептала, поправляя край одеяла, чтобы солнце не било в лицо. А я закрыл глаза. Потому что не мог больше смотреть. Снаружи мир, которого я не знаю. Внутри тело, которое не моё. И ни одного ответа на: зачем? Я не знаю, почему я здесь. Кто меня сюда забросил. И чего от меня хотят. Но я точно знаю: я осталься один.

И пока я слабо сжимаю крошечный кулак, мир идёт мимо. Не зная, что в этих глазах, наблюдающих за ним из пелёнок, уже давно нет ребёнка.

Но постепенно пришло смирение. Не как капитуляция, а как понимание. Это тело моё. Эти люди моя новая семья. Этот дом мой первый остров в океане неизведанного. Я всё ещё не знаю, почему я здесь. Не знаю, кто или что стояло за этим. Но всё же, я здесь.

Я постараюсь больше не цепляться за прошлое как за спасательный круг. Воспоминания станут частью меня. Чтобы они не мешали, а просто напоминали, кем я был. А теперь… Я становлюсь кем-то другим.

Я не забыл себя. Но и решил так же не отказывался от нового. Мир не спросил моего согласия. Но дал мне шанс. А я… Я хочу попробовать снова. Хочу принять этот второй шанс. Может сейчас у меня получится прожить эту жизнь нормально.

Но никто не должен знать – о том, что я помнил, как умирал. Что я… вообще уже жил однажды. Со своими потерями, страхами, ошибками.

Сначала у меня было желание рассказать. Но я же не мог говорить. Может, когда научусь – смогу. Я мог бы… но не хочу. Они не заслужили быть родителями чьей-то тени.

Поэтому эта тайна останется со мной навсегда.

Прошло ещё полгода.

На улице бушевала зима и поэтому дома было прохладней чем обычно. Но все же мои тренировки не останавливались.

Сначала были неуверенные, жалкие попытки перевернуться на живот. Я застревал на полпути, мотал головой, пыхтел, словно пытаюсь сдвинуть гору силой воли. Но я не сдавался. Я устал лежать. Сколько можно смотреть на потолок, слушать шаги и надеяться, что кто-нибудь поднесёт тебя к окну? Мое уважение к самостоятельности никуда не делось.

И вот через бесчисленное колличество попыток борьбы со своим собственным телом, свершилось. Я научился ползать и мир изменился.

Раньше он был недосягаем. Я мог лишь смотреть на него – из кроватки, с высоты маминых рук или лёжа на мягкой подушке на столе. Всё, что было выше уровня глаз, воспринималось как витрина красиво конечно, но не твоё. А теперь… я мог дотянуться. До всего.

Когда мама увидела меня ползающим по полу, её лицо будто застыло на пару секунд. Она стояла в дверях с кувшином воды в руках, и на миг забыла, зачем вообще пришла. Я ещё помню этот взгляд – смесь тревоги, удивления и какой-то непонятной гордости, которую она пыталась спрятать.

Потому что я не просто ползал. Я сам выбрался из кроватки. К слову, под ней, к счастью, лежал толстый ковёр, так что мой "спуск"закончился лишь лёгким шлепком и удивлённым молчанием. Я просто перекатился через край, повис на животе и… отпустил.

А потом – пополз. Уверенно, как десантник, проникший за вражеские линии. Наверняка со стороны это выглядело как акт отчаянного младенческого героизма: беглец, нарушитель, вышедший за пределы допустимого и направившийся исследовать территорию.

Она поставила кувшин, подняла меня, долго смотрела, а потом даже не вернула назад.

Вместо этого она одела меня: натянула простую льняную рубашечку с коротким шнурком у горла и тёплые штанины из мягкой ткани. Всё держалось на завязках, но всё равно постоянно сползало. И только потом она положила меня обратно на пол.

Пол оказался холодным, шероховатым особенно в коридоре, где доски скрипели, словно жаловались. В других же комнатах было мягче, ковры сглаживали удары коленей, но мне было всё равно. Главное что я мог двигаться сам.

Я ползал от стены к стене, как разведчик в осаде. Осматривал углы, трогал ножки стульев – с деловитым видом опытного инспектора. Постукивал по дверным проёмам, как будто проверял на прочность оборонительные рубежи. Карабкался на подушки с видом человека, штурмующего заснеженный перевал. Подушка отчаянно пружинила подо мной, но я не сдавался. Назад пути не было. Только вперёд – к высоте и славе. С выражением лица: полной серьезности.

Я не просто ползал, а исследовал. Этот дом был для меня и картой, и крепостью, и неизвестной планетой. Пол – это равнина. Под столом – туннель. Подушки – горы. Шкаф? Оплот тьмы. Кухня? Потенциальная база снабжения.

Это было моё поле. Мой мир и моё первое королевство.

Иногда я опрокидывал что-нибудь, зарывался в корзину с бельём или устраивал логово под столом, тщательно обложившись маминым платьем, как драгоценностями. Иногда я замирал в тени, будто хищник, наблюдающий за добычей. Только вместо зверя, моя мама. Бедная мама. Она бегала по дому, ловя меня, как лесную зверушку.

– Ethan?.. Ethaaaan! – её голос звенел тревогой, смехом и усталостью одновременно.

Я не понимал значений её слов, но слышал эмоции. И замирал от интереса. Сколько времени пройдёт, прежде чем она меня найдёт?

Однажды я залез под лавку у камина и заснул, вымотанный своими путешествиями. Проснулся от того, что тёплые руки вытащили меня наружу. А мама опустилась на колени, откинула волосы с лица, выдохнула и засмеялась. Тихо, облегчённо. Я был пыльный, с паутинкой в волосах, но абсолютно доволен собой.

– Veyara en se’re – прошептала она, прижимая меня к груди. Её голос дрожал, от облегчения и любви.

Её слова для меня оставался звенящей мелодией. Но я чувствовал, как её сердце стучит рядом. Как её ладони согревают мне спину. Как в этом объятии есть всё, что нужно. И самое главное, она не сердилась и не ругала. Просто смотрела на меня, словно не могла поверить, что в этом крошечном теле столько энергии.