Полночные сказки Итаки

– Видишь ли, я не могу их снять. До чего же они тяжёлые!

Астинома уселась на стельку у самой пятки и повертела аккуратными ножками. Фаянсовые туфельки мерцали в ночи перламутром, вдоль боков ажурно тянулись фиолетовые цветы шалфея. Увесистые, с широким носком и крепким каблуком, они оказались стянуты широкими ремешками на стопах. Одиссей заметил, что скреплялись эти самые ремешки тяжёлой скважиной у наружной лодыжки. Всё это время Астинома с незримой печалью в глазах следила за ним. Он это заметил.

По одному стали отбывать от берега маленькие суда с подошвой. Ряды их стали неровными, редели у одних краёв и густели у других. Кто-то рассекал море так близко друг к другу, что приноровился даже беседовать через борт. Иные ребята – те, что ушли далеко вперёд, – весело размахивали руками и улюлюкали сточенному месяцу. В башмачок к Астиноме и Одиссею уселся захирелого вида мальчишка с копной ржаных волос. Лицо его казалось невинным и извечно тревожным. А кротким голосом он представился как Иниго Монтойя – второй ребёнок в царстве, у которого имелся отец.

– Раз есть замок, то должен быть и ключ, – заключил Одиссей, не обращая на третьего пассажира никакого внимания.

– Он и есть, – ответила Астинома и криво улыбнулась.

– А что будет, когда ты снимешь эти туфли? – невозмутимо спросил Одиссей. Теперь он был полон решимости вернуть ей ключик во что бы то ни стало.

– Я смогу улететь с ребятами. Все они ждут меня одну.

– Моби Дик тоже не сможет полететь с нами, – заметил Иниго.

– Но он поплывёт. А я полечу.

– Нет! – с досадой крикнул Одиссей. – Куда же ты улетишь? Я ведь только нашёл тебя!

– А ты искал? – улыбнулась Астинома. – Не меня ли ты случаем собрался возвращать домой? Ах, сейчас тебе не следует думать о всяких глупостях. Не смотри на меня. Гляди вокруг!

Небосвод затянуло синим покрывалом, однако звёзды принялись озарять путь ещё ярче. Одиссей мог углядеть, как те буквально светились маяками в водовороте едва отличимых облаков, что особенно густо кружили вокруг луны в формах нарвала каждый. Одно из них даже издало грудное пение кита. Ему вторили остальные.

Ветер крепчал. Упругие волны круче стлались поверх некогда мирной глади. Они подбрасывали кораблики-башмачки на своих гребнях, играли с их носками и временами осыпали мелкой капелью жемчугов. Астинома вскочила на самый край борта, вцепившись в мачту и сладостно завыла в ответ нарвалам, парящим в небе. До чего же чарующей была ночь.

Но Одиссей не наслаждался этим. Он ютился прямо у ног подопечной, дёргал её за полы и без того рваного комбинезона и умолял спуститься. Тихо бросил в его сторону Иниго:

– Она не станет слушать. Ничто не сдержит её. Даже клетка розового принца не смогла.

Одиссей обернулся.

– А кто это? Розовый принц держал Гресс, – он запнулся, – то есть Астиному в клетке?

Взгляд Одиссея упал на босые ноги мальчишки. Тот инстинктивно в ответ сжал короткие пальчики ног и медленно кивнул.

– Не слушай его! – порывисто крикнула Астинома. – Слушай нарвалов. Слушай русалок!

Она склонилась над бортом лодки и чуть было не угодила прямиком в воду, однако

Одиссей сумел её поймать и затянуть обратно. Но Астинома вовсе не испугалась – наоборот, лихо рассмеялась и указала пальцем в воду. Пришлый согнулся и поглядел в лазурную бездну. Ничего не заметил.

– Они появляются только в отражении звёзд, – объяснила Астинома. – Лови их блеск в воде.

Тогда Одиссей предпринял ещё одну попытку и, пораженный чудесным открытием, замер в исступлении, уловив в отражении звезды мелькнувший хвост. Он раскрыл широко рот и растерянно гоготнул, обернувшись на детей. И тогда те присоединились к нему.

– Смотри! – прикрикнул Иниго. – Вон в той звезде!

Одиссей последовал взглядом за указывающим пальцем и обнаружил в очертаниях светила вынырнувшую русалку. Сперва проглянулись очертания её прозрачной кожи, сплетенных, точно водоросли, волос, а затем и чешуйчатого хвоста. От приступа радости чужак всплеснул руками и дёрнул за рукав тихого Иниго. Он будто совсем увяз в фантазийной действительности и позабыл, что имя ему вовсе не Одиссей, и был он отнюдь не ребёнком.

– Как в сказках, – восторженно прошептал Одиссей и поднял голову, прищурив один глаз. – Русалки плывут вместе с нарвалами. Они сопровождают нас?

– Вовсе нет. Они плывут к главному алтарю, – молвила Астинома.

Одиссей, дотоле метавшийся от одного борта к другому и нещадно раскачивающий таким образом суденышко, наконец остановился и поглядел на Астиному. Она загадочно улыбнулась и кивнула ему за плечо. Он обернулся.

Поначалу его абсолютно зрячим глазам поблазнилось, будто в тумане у кряжа затаилось нечто невероятных размеров. Исполинское, неясных очертаний и красок, это нечто осторожно выныривало из морока, но тотчас густая вечерняя хмарь проглатывала его обратно. Но стоило рядам проплывающих мимо суден приблизиться к изножью алтаря, как Одиссей ахнул от потрясения и тут же прикрыл рот рукой.

Статуя высотой около ста футов выросла прямо посреди моря, до конца рассеяв клубившийся вокруг туман. Это была русалка, целиком вылитая из золота, с толстым скрученным хвостом, на котором миллионы высеченных чешуек жадно принимали блеск увядающей морской пены. Тонкие руки исполинского существа тянулись к небесной синеве, сжимая огромную раковину. Рухни она в пучину, так под волнами её заживо окажутся погребены с десяток лодчонок-туфелек. Сияние гладких щёк русалки отливало в свете звёзд; тот же струился по длинным прядям, концы которых утопали в воде. А позади неё раскинулся величавый лес – широкий в боках, но невысокий в пике. Из-за зелёного кряжа выглядывали натянутые белые крыши. Но всё это скрывалось за вольным размахом русалочьих плавников.

Одиссей раскрыл в изумлении рот, и невольно глаза его заволокла тонкая пелена влаги. Он упёрся проникнутым взором в Астиному, что загадочно улыбалась ему в сумерках.

– Неужели ты видела её такой? – шепнул Одиссей и потянулся к ней рукой.

– Это оплот нашей воли, – ответила Астинома и, не заметив протянутую кисть, шагнула к краю. – Самое чудесное, что я видела в своей жизни.

Одиссей отнял руку, внезапно ощутив себя непонятным существом. Имя его – Хрис – кружилось на сухих устах, но всё не могло вырваться наружу. Он снова почувствовал себя бесформенным снаружи и пустым внутри, и нестерпимая печаль вдруг опалила впалую грудь, когда Одиссей осознал, до чего же несчастной была Астинома, раз, помимо пластилиновой русалки, не запомнила ничего прекраснее в своей скоротечной жизни.

Усадив голову глубоко на плечи, он попятился, пропуская вперёд Астиному и Иниго. Руки его затряслись в непомерной скорби, и тогда могло показаться, что детские пальчики снова начали криветь. Но это, разумеется, было лишь страхом. Не мальчишки. Мужчины.

Кулаком Одиссей вытер влажные щёки – совсем по-детски, – и тогда зрачки его скатились к уголкам глаз, и у западного берега он углядел нечто пугающее. Возможно, когда-то это было пущей, такой же цветущей, как и та, что раскинулась за плечами колосса. Однако теперь западный край превратился в лабиринт высохших лоз и колючек, что вились вокруг плешивых деревьев. Издали было заметно, как почерневшие стволы поразила страшная проказа, на ветвях не виднелось ни единого листочка, зато корни, набухшие и кривые, исполосовали своей корой всю некогда благодатную землю. А посреди всего раскинувшегося сухостоя тянулся замок с готическими донжонами, плотно прикрытый клеткой.

– Что это? – тихо спросил Одиссей.

– Это Колыбель, – холодно ответила Астинома. – И тебе лучше не соваться туда.

Брови Одиссея наползли на переносицу, взгляд потупился.

– Там живёт розовый принц?

– И не только он, – объяснил Иниго. – Там живут его приспешники: колдунья Сивилла и бесчестный гном Альберих. Его правая рука и левый башмак.

– Альберих даже не удостоился занять место левой руки? – скорбно спросил Одиссей.

– Нет, и это самое занимательное, ведь все мы его знаем как шестипалого Альбериха. Руки у него поразительно уродливые. Но тебе не стоит недооценивать его, – голос Монтойя дрогнул. – Это самое коварное и низкое существо, когда-либо живущее на свете. Именно Альберих, этот треклятый дварф, питает в розовом принце всё самое ничтожное.

– В розовом принце нет ничего ничтожного, – строго заметила Астинома. – Он полон злобы и жестокости, но не низости. И таким его сделал не Альберих – принца пленила Колыбель.

Иниго жалобно поджал губы, сцепив руки на поясе. Он исподлобья оглядел Астиному.

– Неужели ты защищаешь его?

– Нет, лишь упрекаю в слабости. И не докучай Одиссею своей историей про отца. – Астинома махнула рукой в сторону крепнущего вширь причала.

Одиссей заметил, как дрогнула нижняя губа на бледном лице Иниго. Это была метнувшаяся искра мальчишеской и особливо чувствительной обиды. Монтойя туго стиснул кулаки, и рот его скривился в неловкой усмешке. Но глаза, его чёрные глаза, маленькие, словно пуговки, но бесконечно проницательные, словно ночное небо, блеснули в вечернем полумраке мечтательным бликом. И тогда Одиссей смог прочесть на юном лице попутчика глубокое разочарование, будто Астинома не просто осадила его, но нанесла куда более гнетущую рану. Она не дала ему поделиться призраком давно увядшей мечты.

Запруженные дотоле суда-башмачки по одному опустошались и трясучими, вертлявыми путями канули обратно к покойному морскому кряжу. Одиссей хотел было возразить, что их следует привязать у причала, чтобы не уплыли с концами, однако Астинома, будто предугадав его мысли, бросила через плечо:

– Они свободные, но прибудут, как только понадобятся.

Однако Одиссей не послушал её. С отчаянным возгласом он побежал в обратную от ватаги детей сторону и, широко поднимая ноги, погрузился в прохладную воду. Совсем позабыв о своей неспособности плавать, он потянулся за кормой ближайшего башмачка, пока не услышал позади себя крик Астиномы. Обернувшись, он не заметил коварно растущую волну, что стремительным потоком сбила его с ног.

Одиссей с головой рухнул в пучину. В голове вдруг его мелькнула мысль, что находился он от берега лишь в паре шагов. Вероятно, найди в себе силы подняться на ноги, так он непременно перестал бы захлёбываться, но силы таковые по итогу не нашлись, и Хрис от безнадёжности лишь шире раскрывал рот, пока грудь его в агонии распирали потоки солёной воды. Страшнее смерти стиснул в своей удушающей хватке страх, что Астинома – его маленькая Гресса – вновь исчезнет, и испуганное девичье лицо, вынырнув перед взором, тут же размоется в бесчисленных годах скорби.

И тогда Хрис, придавленный ко дну немерным количеством воды, принялся размышлять – ровно так, как делал он каждое утро и каждую ночь на протяжении последних одиннадцати лет.

Он думал: какой бы стала Гресса, если бы не умерла?

III

Гресса не умерла. Она погибла.

В один особливо покойный день. Золочённое кольцо солнца мягко прикрывал тонкий слой перистых облаков, ветер покоился на сонных улицах, пустых и безлюдных, что рассекали цельные блоки безликих домов шелестом просыпающегося города. Со стороны могло показаться, что в такую погоду никто умереть не может. Но ведь и мы теперь знаем, что Гресса не умерла.

Она исчезла.

В один из последних знойных дней увядающего лета. Задолго до пробуждения большинства обывателей горизонт озарился рябью охры и огня, но в низинах переулков по-прежнему таилась ночная прохлада и сень. Это были густые тени влажной синевы – сонной и ленивой, влекомой теплотой маленькой затхлой квартиры на цокольном этаже.

Озаряемые мелькающими стопами – разумеется, обутыми в самые разные башмаки, – окна прятали в себе некогда широту и безграничную нежность любящей семьи. Все ведь семьи имели привычку начинаться счастливо, но столь же упористо они стяжали остальные мирские беды.

Так вот, та крошечная квартирка на цокольном этаже, что заслужила отчасти и последней видеть разбредающиеся лучи солнца, навсегда потеряла возможность хранить в толстых грунтовых стенах тепло. Постепенно она, будто вместе с домом, принялась опускаться всё глубже в землю, и тогда в ней воцарились совсем иные порядки. Ласка уступила усталости, нежность и забота – тоже. Любовь – как впоследствии будет опасаться Хрис, – притупилась в бездумных потугах быта. Она затерялась в спёкшемся воздухе вокруг Грессы. И когда намертво разнесло терпким ароматом лекарств, Хрис принял это за её запах. Именно тогда в квартире вдруг сделалось навсегда зябко и темно.

Хрис и Кармента друг на друга не смотрели – совсем никак. На дочь глядели неоднозначно, устало, не признавая гибель в её решительных и востреньких глазах. Особенно когда те перестали таковыми быть. И столь заветные и ценные слова о любви уступили место чему-то молчаливому и гнетущему. Хрис струсил первым. Он так опасался надвигающегося рока, что первый покорился ему.

Но это было прежде. До особливо безмятежного дня. То утро беспечно пустило своей тишиной солнечный свет в маленькую затхлую квартиру, и удивительным образом солнце пробудило Хриса ото сна. Тело его, надломленное и скрюченное, заныло от боли; оно отекло – давеча нерадивый сапожник уснул, сидя на табурете, прямиком в своей мастерской, зажатый узкими стенами.

Кармента велела ему не спать – минувшей ночью был его черёд наблюдать за Грессой, выжидая мучительные детские приступы. Это была вахта, тяжелее которой сложно, пожалуй, придумать – вахта, которую нёс родитель умирающего ребёнка. Воспрещалось на ней спать и есть. Плакать – тоже, не то ребёнок поглядит и – кто знает? – прочитает в отблеске родительских слёз свою скорую кончину.

Хрис не помнил, когда в последний раз спал. Впрочем, участь Карменты оказалась не лучше. Но Хрис принял свой черёд достойно – раньше ему приходилось держать удар над спящей дочерью. До поры.

Но в то особливо мягкое утро он вдруг проснулся и понял, что проспал часть отведённого на вахту времени. Помнилось ему, как после полуночи тело кренилось от изнеможения к земле, а потому Хрис затеял поработать в мастерской, навещая Гресс каждые пятнадцать минут. А потом обитель башмаков вдруг сделалась для него ловушкой.

И утро вдруг осветило квартиру как-то совсем по-особенному. Комнаты её сделались просторными, живыми и даже умствующими; лишь пугающая тишина накрепко осела на дощатом полу, когда Хрис выбрался в коридор. Беспечный покой поразил своей красотой, но тотчас сердце его, безутешное в выводах, струсило, сжалось, крепко нападая на грудину.

Было тихо. Развеялся по утру привычный плач Грессы. И тогда Хрис, схватившись за непослушные волосы, поспешил в детскую комнату. Это был самый долгий путь в его жизни. Тернистый. Непростительно тёплый. Обманчиво светлый и идиллический. Тишина вокруг вдруг сделалась совсем вакуумной, так, что даже до ушей Хриса не доносился топот собственных ног. Боль в теле замерла в томительном ожидании, и он неожиданно остановился, вытянувшись прямо напротив двери, ведущей в комнату Грессы.

В такое утро, по человеческому разумению, никто умирать не должен. Но мы ведь знаем, что Гресса не умерла.

Она ушла, не дождавшись отца ночью.

Хрис медленно толкнул дверь. Сквозь кренившиеся решётки мелькнула детская кофточка – в колыбели недвижно томилось маленькое тельце.

Он хотел, чтобы это закончилось. Он приложил к этому руку. Хрис прочитал это в глазах возвратившейся Карменты.

А затем закрыл свои.

Когда веки его разомкнулись, Одиссей углядел перед собой заскорузлое лицо Зверобоя. За его плечом прыгали блёклые глазки Иниго.

– Смотрите-ка, он жив! – трелью рассмеялся Зверобой.

– Где Гресса? – воскликнул Одиссей, вскочив с места.

Тело его, юное и лёгкое, оттолкнулось от земли, и ясно видящие глаза принялись озираться вокруг. Кольцом сцепили его худощавую фигурку ряды чумазых мальчишек и девочек. Затем на плечо легла тяжёлая рука Зверобоя.

– Ты, видать, головой приложился о берег, – с деланым беспокойством резюмировал он.

– Где Гресса? – растерянно пролепетал Одиссей.

– Он споткнулся о волны, – задумчиво ответил Иниго. – Я сам видел.

– Где она?! – воскликнул Одиссей.

Решительным шагом он углубился в толпу ребятни. Ватага послушно принимала его, редела перед ним в численности недоумевающих головок и густела по бокам и сзади. Детские лица: румяные, загорелые, с плотной кожей и густой россыпью веснушек – они все казались похожими на первый взгляд и разными на второй. На третий же округлые лики, затянутые затейливой живостью, снова соединялись в одну похожую маску с целым легионом очей. И тогда, из прорези одного из множества глаз, вынырнуло знакомое лицо с золотистым венцом над высоким лбом.

– Гресса! – в отчаянии крикнул Одиссей и шагнул к ней, но тут же получил толчок в плечо.

– Искал меня? Разве ты не запомнил моё имя?

Одиссей замер. Распростёртые руки его повисли в воздухе, и он опустил взгляд долу, задумавшись.

– Меня зовут Астинома.

Одиссей осмотрелся. Присные Зверобоя привели его в лес – густой, с непроглядной листвой и толстыми, испещрёнными кренью стволами. Меж ними кое-где сияли горевшие снопы бурьяна, но стебли их продолжали стойко держаться под натиском жадно вылизывающего огня. Одиссей нахмурился, обнаружив за спинами ребятишек спальники. Прямо на мощных ветвях каштанов и под ними дети разостлали старые одеяла, а края их придерживали не менее старые подушки. Это были маленькие домики беспризорных детей, на исключительную постройку которых те оказались способны.

Внимание пришлого привлёк звонкий девичий голос.

– Кто такая Гресса? – начала Астинома.

– Это её ты ищешь? – спросил Иниго.

– Он не скажет, – отрезал Зверобой, а затем насмешливо добавил: – Он скрытный.

Астинома шагнула к Одиссею и вдумчиво оглядела его.

– Кто такая Гресса?

– Это, – неумело протянул Одиссей, – это моя семья.

– Ну да, конечно, – обиженно вставил Зверобой. Его длинные руки скрестились на груди, а затем он с вызовом плюнул себе под ноги. – У всех у вас здесь семья. Все вы ждёте. Знаем эту сказку.

– А вдруг он говорит правду? – вступился Монтойя. – У Астиномы есть семья. И у меня… была.

Одиссей вновь приметилнеприкрытую печаль в глазах товарища и понял, что Иниго говорил об отце. Это же подтвердил Зверобой:

– Не начинай про своего папашу.

– Почему он нам ничего не рассказывает? – Астинома указала пальцем на Одиссея, обернувшись к толпе. Следом взгляд её упёрся в чужака. – Зачем полез в воду, если не умеешь плавать?

– Да там и уметь не нужно было, – усмехнулся Зверобой. – Ты мог бы просто встать на ноги, вода тебе до пояса едва доходила.

– Я запаниковал, – тихо, но твёрдо произнёс Одиссей.

– Нет, дружок. Это не паника. Это трусость. А трусов я в своём лагере не терплю. Тем более скрытных. А если ты жук или плут какой – заметь, я говорю "если", – то тебе нужно в лагерь к Туко Крысе. Здесь у нас водятся разбойники исключительной порядочности.

– Выходит, вы разбойники?

– Вовсе нет! – вспыхнула Астинома. – Зверобой просто бахвалится. И ты здесь не лидер, – упрекнула она долговязого мальчишку.

– А кто, если не я? Ты, что ли?

– Мы здесь сами по себе, – обиженно вставила Астинома.

– Да что ты? – Зверобой по-хозяйски сцепил руки на поясе и вальяжно прошёлся вдоль рядов самых маленьких детишек. Лицо его побагровело от злобы, нос будто вырос и вздёрнулся кончиком кверху из-за непомерного тщеславия. У Одиссея невольно сжались от негодования кулаки. А Зверобой всё продолжал: – А кто отнял у врагов Нотунг? А кто вас всех, отродье беспомощное, здесь собрал? А кто осенью поведёт вас на юг? Кто сплотил отряд, чтобы отнять ключ от твоих туфель? Да и этого плута, – он кивнул в сторону чужака, – кто спас?

– Ты сам сказал, что вода по пояс мне была. А тебе, значит, и того ниже, – обиженно ответил Одиссей.

– Но ты почти умер! От трусости, – звонко рассмеялся Зверобой и пуще наддал в злобе. – И все вы сгинули бы, не будь меня рядом. Это я, Зверобой Длинный Чулок, Чингачкук Великий Червяк, последний из рода ункасов, выкрал Астиному из клетки розового принца. В конце концов, это я нашёл нам суда. И я же запугал Туко так, что он со своей бандой не высовывается из своих чертогов уже больше года.

– Туко никого не боится. Он сумасшедший. И Длинный Чулок – это моё прозвище, – несдержанно выпалила Астинома, схватившись за кушак из колготок.

– Это не умаляет всех остальных моих достоинств. А Туко никого не страшится, кроме меня. А вот я! Я никого не боюсь! Не то, что вы! – не на шутку напустился Зверобой, схватившись за эфес меча на поясе – единственного, вылитого из металла. – Ты пугаешься собственного отца, этот всё никак не решится на настоящую героическую вендетту, а этот, – он кивнул Одиссею, – и вовсе чуть не захлебнулся в луже.

Иниго уже раскрыл было рот, выступив вперёд, однако, завидев грозное лицо Зверобоя, отступил.

– Это было море, – заметила Астинома.

– Это был берег моря!

– Неважно. Не все из нас умеют плавать. И это вовсе не трусость.

– Он боится даже рассказать про свою семью. Из-за чего? – мальчишка обратился к пришлому. – Боишься, что мы, варвары-беспризорники, не отпустим тебя к ней? К твоей Грессе?

– Это её ты вознамерился доставить домой? – мягче спросила Астинома. – Ты знаешь, где она?

– Кажется, знаю.

– Только не говори, что её прячут в Колыбели, как других детей. Из Колыбели я не представляю, как мы высвободим Грессу.

– Нет, она спряталась гораздо глубже, – с горечью ответил Одиссей.

– И ты пристал к нам, чтобы мы тебе помогли. Тебе следовало сразу рассказать обо всём, – буркнул Зверобой. – Где же она?

– Я не знаю. Лишь предполагаю, что в Колыбели её нет.

– Или здесь, или там.

– Или у Туко, – добавила Астинома.

– Он не принимает никого. Значит, твоя Гресса в Колыбели.

Взгляд Одиссея скатился к земле и припал к тяжёлым туфелькам Астиномы. Голова его медленно опустилась на грудь.

– Выходит и впрямь, что в Колыбели.

Тихий гул пронёсся про рядам испуганных детей. Головы их тревожно ворочались в разные стороны, но глаза продолжали исступлённо следить за лидером. За Зверобоем. Тогда он, исподлобья осмотрев чужака, холодно заявил:

– Тогда забудь о ней. Никто тебе не поможет.

– Мы не бросим его, – вмешалась Астинома.

– Одиссей может помочь нам достать ключи от её туфель, – предложил Иниго.

– Как? Это бесполезное создание? Он даже бесполезнее, чем ты. Никто из вас не способен проникнуть в Колыбель, кроме меня. А выбраться – подавно.

Одиссей подумал, что Зверобой всё спутал – даже бесчисленные имена свои он не смог верно изложить. Через его вольный размах скул и небольшие глаза, а также через большой, неэстетичный рот проглядывался жестокий подросток, упёртый в обращении и не умеющий во всё деликатное – к примеру, в сострадание. Телом и голосом он понемногу превращался в мужчину, а потому безмерно превозносился этим перед остальной ребятнёй. Одиссей снисходительно опустил пустую надменность Зверобоя, потому как помнил таким себя когда-то. И за этим столь очевидным открытием – за низко посаженной каёмкой бровей и вызывающей линией рта – вся дерзость с неизмеримой злобой всё ещё детского сердца вдруг обессмыслилась, потому как Одиссей прочитал в тёмных глазах Зверобоя бесконечную обиду на весь беспощадный к неокрепшей воле ребёнка мир. Это была глубокая обида будущего маргинала и изгоя, которого этот самый мир научил брать своё только через силу и никак иначе. За нескрываемой гордостью Зверобоя, вероятно, пряталась низкая и столь чувствительная зависть к другим дворовым ребятишкам. У них был отец. У них была семья. А у Хриса её не было.

– Я могу кое-что, – заявил Одиссей.

Перешёпот, дотоле бушевавший в безликой толпе, вдруг утих. И десятки округлых глазок устремили свой беспокойный взор на чужака. Грудь Одиссея раздалась в протяжном вдохе, и он решительно начал:

– Я умею мастерить. И ловко управляюсь с туфлями. Для начала мне бы хотелось попробовать самому открыть замок на туфлях Астиномы.

– Это невозможно. Он волшебный, заговорён Сивиллой— открыть его может лишь ключ, что хранит в своей клетке Ф… – Астинома запнулась, – розовый принц.

– Тогда я могу открыть его клетку. Но сперва нужно, чтобы вы, наконец,рассказали, кто такой этот розовый принц?

– Почему ты о нём не знаешь?

– Не знаю и всё. Я прибыл из ниоткуда и знаю лишь одно: что ищу, прячется здесь.

– Розовый принц это не шутки, – угрюмо начал Зверобой. – Многие его боятся и неспроста. Это рыцарь, не менее чудовищный, чем монстры, которых он якобы призван убить. Тело его прорастает кустом розы, потому как силы свои он получает от Колыбели. Только мы с Астиномой были там внутри.

– Он держит в Колыбели и других детей?

– Его приспешники, – заявила Астинома. – У всех них одно низменное желание. Розовый принц держал меня в клетке. Но я сбежала. А это значит, что он приложит все силы своего бессердечия, чтобы отыскать меня.