Чудеса в центре тишины

– Профессор, а как же холодный разум?

– Холодный разум всего лишь сухой остаток в не завершившейся реакции любви. Он не может опровергнуть постулат, так как является его частью.

Ангел Упования

«Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе —

охранять тебя на всех путях твоих.»

(Псалом 90, стих 11)

В ослепительно белой комнате, стены которой сочились мягким теплым светом, в кресле, откинув голову на подголовник, дремал человек. Несколько таких же ослепительно белых капсул, плавно качались на оси, периодически меняя горизонтальное положение на вертикальное. Интенсивность освещения сменилась на агрессивно-холодную, и веки, закрытых глаз, спящего в потертом кожаном кресле дрогнули. Гладкий лоб пересекла вертикальная морщина, брови сдвинулись к переносице. Человек сел и потер ладонями все еще зажмуренные глаза. Пальцы его скользнули в короткий ежик волос и замерли. Он наклонился и поставил локти в колени. Какое–то время он так и продолжал сидеть, обхватив виски длинными сухими пальцами. Мужчина выпрямился, окончательно отгоняя сон. Его кресло повернулось к ближайшей капсуле, а пальцы рук легли на клавиатуру управляющей панели и привычно застучали по поверхности, отдавая команды. Заняв горизонтальное положение, капсула замерла и прозрачная, крышка плавно отъехала в сторону, открывая взгляду лежащую там женщину. Мужчина протянул руку и большим пальцем провел по ее лицу от подбородка к виску.

– Жаль, что я могу позволить себе только раз в году видеть твои глаза. Каждый раз надеюсь увидеть там что-нибудь кроме пустоты… А в твоих глазах не живет даже желание жить.

Я ошибся, полагая, что нашей любви не страшно время. Оказалось, это так просто – забыть о любви. Нужно просто забыть себя. Знаешь, милая, иногда, лежа ночами без сна, я думаю – стоило ли спасать человечество, забывшее о любви? Человечество, потерявшее чувства в гонке за технологиями и завоеваниями космоса?.. В гонке за приумножением материальных благ… В борьбе за власть над нашей планетой? Вечное желание оставить свое имя в истории. Кто ее помнит, эту историю, кроме меня? Нужно ли, чтобы помнили?

Чистый лист. Я думаю, что это лучшее, что я могу предложить нашим детям – незнание опыта человечества, ты уж прости. Не хочу на их плечи взваливать ошибки людей, накопленные за нескольких тысячелетий. Главное, чтобы они выжили. А ошибки? Пусть они делают свои. А я? – он накрыл своей ладонью кисть руки спящей, погладил, а потом прижал ее ладонь к своим губам и закрыл глаза, – а я? Я буду продолжать будить чувства в оставшихся, потому что иначе нам род человеческий не спасти. Как долго? – он усмехнулся и погладил ее по неподвижной руке. – Насколько хватит сил, дорогая. Насколько хватит сил…

Часы в кают-компании мерцали стремительным бегом цифр. Секунды подгоняли друг друга, стремясь к своему краткому триумфу, но тут же оказывались низвергнутыми «следующим претендентом на вечность» … и все повторялось снова. Более рассудочные минуты успевали перевести дух, часам даже удавалось задуматься о чем–то, а годы снисходительно отсвечивали, застыв на цифре «40». На противоположной стене другой циферблат с презрением смотрел на суету своего соседа, избрав постоянство и подвел итог – 2053.25.04.18.:32:16.

«Почему их до сих пор не отремонтируют? Сколько себя помню они все время на этой цифре» – офицер Хоуп перевела глаза с циферблата на обшивку стен кают компании. Странные мысли бродили сегодня в ее голове. Никогда ранее она не обращала внимания, что вот та заклепка, поцарапанная и потемневшая от времени, похожа на божью коровку. Кокцинеллидас – привычно повторила она мысленно, но тут же упрямо перебила подсознание: Божья коровка, – и удивилась абсурдности такого названия. До сегодняшнего дня ей не приходило в голову, как можно было совместить в названии жука абстрактное слово «бог» и громадное млекопитающее.

Доклады офицеров продолжались. Офицер Ле Фолгерон (высокий брюнет, с коротко стриженными волосами), говорил о необходимости плановой остановки третьего энергетического блока и включения второго блока перед очередным скачком через гиперпространство. Энжел Хоуп, пытаясь сосредоточиться, задержала взгляд на его лице. «У него красивые глаза. Темная мерцающая бездна космоса. Да и сам он красив. Коваль и Смит тоже. Но они …», – ее взгляд метнулся к сидящему напротив мужчине, и оценивающе пробежал сверху до низу. А потом она скосила глаза и посмотрела на сидящего по левую сторону от нее офицера. Каждый из них был красив своей особой красотой.

«Что мне сегодня в голову лезет?» – поразилась Энжел и покраснела. Она даже предположила, что больна, рефлекторно вскинув руку, посмотрела на браслет. Датчики мерцали зеленым – норма.

Капитан корабля, молча наблюдавший за метаниями взгляда офицера Хоуп, усмехнулся и встал, беря слово. Ле Фолгерон коротко кивнул, соглашаясь с правом капитана вмешаться в доклад и сел.

– Офицеры: Хоуп, Ле Фолгерон, Коваль и Смит, – сдать дела резервной смене. Через шесть часов высадка на планету Лилит. Цель – колонизация планеты. Подготовиться к высадке. Остальные офицеры смены свободны. Всем спасибо. Отдыхайте.

Следом за командиром кают–компанию покинули один за другим все. Лишь Энжел все еще сидела в своем кресле. Когда–то давно, когда она впервые вошла в этот круглый зал, и командир указал ей место за столом, оно приняло ее и ненавязчиво изменило свою форму, подстраиваясь под ее фигуру. Она погладила подлокотник, прощаясь с креслом навсегда. Никто из получивших задание «колонизация» на ее памяти не возвращался сюда.

Прозрачная поверхность стола перед девушкой обрела цвет, и бортовой компьютер бесстрастным женским голосом сообщил:

– Офицер Хоуп, вас ожидают в медицинском блоке для передачи дел.

На экране монитора застыло изображение стоящей навытяжку молоденькой девушки в лиловом комбинезоне группы резерва. Энжел провела рукой, стирая изображение со стола. Последним погасли бесстрастные глаза той, что пришла ей на смену.

Капитан шел по станции известными только ему одному тропами. Тех, кто создавал и обживал станцию, сейчас не было среди живых. Или можно сказать, что не было. Трудно назвать жизнью, состояние искусственного летаргического сна. Капитан Нойман – Адам, как когда–то его звали друзья, нередко просиживал в закрытом блоке «вечных снов» у саркофагов своих друзей ночи напролет. С теми, кто создавал этот корабль, продумывая до мелочей его «живучесть». С теми, кто был уверен, что они смогут спасти свой биологический род и несколько десятков других от вымирания, когда они решились на отчаянный шаг – угон корабля. Порой ему казалось, что он слышит их голоса. И тогда он учитывал их мнение, принимая очередное решение.

Он обрек себя на одиночество, когда понял, что его друзья и жена, постепенно день за днем, теряют чувства и забывают о своей цели и своем предназначении.

Сейчас он шел и вспоминал горящие безумной надеждой глаза жены, когда она, захлебываясь мыслью и перебивая саму себя, тыкала ему пальцем в грудь и пересказывала библейскую легенду о Ное, спасшем все живущее на планете, взяв «каждой твари по паре» на свой ковчег. «Ты – Ной–ман. Адам Нойман! Это твое предназначение!»

Он помнил горячие споры с друзьями и горечь прощальных объятий с теми, кто помог осуществить безумный проект Лилит, но решивших остаться на Земле до последнего. У них еще оставалась надежда…

Помнил, как нашел эту планету, и первая группа колонистов покинула станцию, забрав контейнеры с биологическим материалом, домами-трансформерами и лабораториями. Почему он тогда не остановил их? Ведь, уже тогда в груди ворочался холодный комок неузнавания людей, знакомых ему много лет. Депрессия замкнутого пространства… Как легко он тогда дал этому название.

Он помнил, как «выключал» своих друзей один за другим, укладывая их в саркофаг «вечного сна», а они даже не выказывали недовольства. Лишь безмолвно выполняли приказ, верней просьбу прилечь и выспаться.

Он помнил, как обезумевший от потери, метался по Вселенной, отыскивая миры, пригодные для жизни людей. Как растил детей, отчего–то так же лишенных чувств, как и их спящие родители.

Когда? Когда он понял, что нельзя спасти человечество, если последние из живых лишены воли, чувств, желаний? Где им взять силы, а главное желание, чтобы выжить?

Когда? Когда не найдя других миров так похожих на родную Землю, вернулся сюда? И не нашел в живых тех, кого здесь оставил? Ни их, ни их потомков. Он похоронил их останки. Тех, кому было все равно жить или умереть.

Несколько десятков лет он искал ответ на возникающий вновь и вновь, вопрос – почему он единственный у кого остались чувства? И каждый раз станция возвращалась к планете, которой он дал имя жены.

Он помнил, как хохотал и плакал в своем отсеке, обретя надежду. Перечитывая дневник Лилит, он наткнулся на несколько строк: «Адам упорно не пьет витамины. Он будет любить меня дольше, чем я его. Надо напомнить! Нет. Он не должен перестать меня любить. Он не должен ничего забыть. Да и мое забытье… сможет ли оно убить память о любви?». Витамины! Конечно же! Горстка таблеток каждое утро, ссыпавшаяся в ладонь из лотка в стене. Синтезатор, производящий их, исправно функционировал все эти годы. Только он, с презрением относящийся к любым таблеткам, игнорировал их. Только он.

Он перестал давать «витамины» детям. Девочки быстрей приходили в себя. Свой дом уже обрели Энжел Лав и Энжел Белив. Сегодня и Хоуп уйдет с мужчинами, которые ей понравились.

Он прошел мимо стеклянной двери «Зоопарка», в котором завершалась комплектация «ковчега». Заглянул мимоходом в «Ботанический сад». Контейнер с семенами уже стоял запечатанный. Особой нужды в этом не было – планета давно была обильно оплодотворена земными видами флоры и фауны, но Нойман продолжал следовать придуманному и продуманному сценарию спасения плодов эволюции родной планеты, написанному их командой еще в первые годы поисков «земли обетованной» … Ему, нравилось соблюдать ритуал пункт за пунктом. Каждый раз, делая обход перед высадкой очередной семьи, он мысленно салютовал своим друзьям, создавшим этот остров жизни…

Он свернул в нишу подъемника и переместился на другой уровень. «Детская». Уткнувшись лбом в молочно–белое стекло двери стояла Энжел Хоуп.

– Хоуп? Ты уже закончила сборы?

– Да, капитан, – девушка вздрогнула и резко повернулась к нему, – странно, но мне захотелось на минутку заглянуть сюда.

– Тебя что–то беспокоит?

– Беспокоит? – Энжел покатала слово на языке, будто пробуя его на вкус, – да, пожалуй, беспокоит: – меня беспокоит, что слова стали обретать какой–то иной смысл, который я раньше в них не замечала. Каждое слово стало показываться мне с разных сторон, будто красуясь. Я раньше этого не замечала. Да и предметы… Люди. Они тоже меняются.

– Это хорошо, девочка. Это в тебе просыпаются чувства. Пока ты с ними только знакомишься, и это тебя пугает. Ты не волнуйся. Ты не единственная. Прислушивайся к себе, к тем ощущениям, что рождаются в тебе. Они тебе помогут. Страх подскажет, что рядом опасность. Радость и волнение будут предвестниками счастья. Надеюсь, и любовь не обойдет тебя стороной. Ты – человек, помни об этом. И мальчикам не дай забыть. Их чувства тоже проснуться скоро. Ваша цель выжить самим и не дать погибнуть своему потомству. Каждое семя должно дать росток. Вы хорошо подготовлены. Я верю, что у вас все получится. У тебя, у Лав, у Белив. Они тоже высадились на эту планету. Не так уж много во Вселенной миров, где бы людям не угрожала опасность.

– Лав? Белив? Я плохо помню Лав. Я, как–то ее мало замечала. Я ее словно не видела и Белив тоже. Я даже не помню лиц.

– А мое лицо ты запомнишь? – капитан прищурился и улыбнулся девушке.

Хоуп сморщила нос, и часто-часто заморгав, подняла на него взгляд. Нойман отшатнулся от него, как от пощечины, а потом словно устыдившись, сделал шаг и обнял девушку. Она вздохнула всем телом и уткнулась ему в плечо носом.

– Твоя мать в твоем возрасте делала точно так же.

– Мать? – плечи девушки вздрогнули в руках капитана и она, слегка отстранившись, посмотрела на него снизу-вверх.

– Да. Мать – женщина, давшая тебе жизнь. Она здесь. Спит. Идем, я покажу тебе её, запомни и это лицо.

Блок «вечных снов» встретил их ярким светом, как только они перешагнули порог. Хоуп замерла, ослеплённая обилием белого цвета. Она шагнула вперед и огляделась. Ничего подобного она не видела на станции, которую… она считала домом? В абсолютно круглом помещении вдоль стен стояли белые капсулы, а по центру, нарушая стерильность помещения – странная, виданная только в старых фильмах, мебель: два потертых кожаных кресла, с подлокотника одного свисало клетчатое покрывало («плед» подсказала память); низкий столик с облупившимся и потрескавшимся лаком на столешнице; шахматы; раскрытая книга, с пожелтевшими страницами. Энджел Хоуп сделала пару шагов и наклонилась над столом, ее рука нерешительно коснулась удивительных предметов и замерла на фигурке «коня». Она улыбнулась, осторожно взяла резную фигурку в ладонь, и повернулась к капитану:

– Я помню ее. Помню! Я ее уже видела!

Капитан стоял, привалившись к обшивке и, не отрываясь, смотрел вглубь комнаты. Энжел перевела взгляд и только сейчас заметила, вцепившуюся в раскрытый саркофаг женщину, которая, так же не мигая смотрела на Ноймана.

– П…ри…веет, – с трудом прошептала она, – я сос..ку..чи..лась, Адам, – слабая улыбка, скользнула по ее губам и она, расцепив, последний браслет со связывающими ее с саркофагом проводами датчиков, оттолкнулась от опоры и качнулась, в попытке сделать шаг навстречу мужчине. Тот, всё также, не видя ничего кроме улыбающейся женщины, рванулся к ней, и прижал к себе. А она обхватила его руками и уткнулась носом в плечо и вздохнула каждой клеткой тела. В этом вздохе было всё: и облегчение, и радость узнавания. Было еще что–то – неведомое и незнакомое для Энжел. Может быть любовь, о которой говорил капитан? Опешившая и ничего не понимающая девушка, тихо опустилась в кресло. А двое: седой сухопарый старик и молодая красивая женщина, обняв друг друга, стояли в кольце рук друг друга.

– Я думал, что я так и умру, не услышав больше любви в твоем голосе – Адам наклонился и поцеловал макушку Лилит.

– Услышал? – прошептала она, – говорить трудно. Не додумали Райаны с саркофагом, – она повела головой в сторону спящих… и только сейчас заметила, сидящую в кресле девушку, – это кто?

– Энжел Хоуп. Она родилась уже здесь. Последней. Помнишь?

– Наш ангел упования? Скольких я успела родить во время забвения? – она откинула голову, заглядывая ему в глаза.

– Троих… Энжел Лав и Энжел Белив. Ангелов любви и веры. Энжел Хоуп тебя чуть не убила. Ты была уже совершенно безразлична к происходящему. В тебе не осталось даже чувства самосохранения, – Адам вдруг словно опомнившись, подхватил Лилит на руки и перенес ее в кресло. Укутал пледом и сел на пол у ног жены, – они все живы, Ли. Я их сохранил. Всех. И наших детей, и детей наших друзей. Рожденных ими и выращенных в инкубаторе. Не знаю, как мне это удалось? – он вдруг рассмеялся.

– Я знаю, дорогой. Я слышала. Все слышала. Прости меня… Это я тебя обрекла на это. Всех нас, – она сжалась в своем кресле, словно в ожидании пощечины и замерла на какое–то время так. Адам протянул руку и прижал ее ладонь к своей щеке. Подержал, будто согревая ее или согреваясь сам, а потом повернул и поцеловал исчерченную линиями поверхность ладони:

– Я знаю. Понял. Понял, когда прочел твой дневник. Но не понял зачем? Ведь мы могли это сделать вместе? Мы и хотели сделать это вместе! Скажи – почему?

– Ты единственный кому это было под силу, дорогой, – она погладила его лицо, – все мы, всё время, оглядывались назад, хотели вернуть или воскресить Вчера… Нам нужны были эти сорок лет в пустыне снов, чтобы перестать цепляться за то, чего нет. Ты единственный кто понимал, есть только «Здесь» и «Сейчас» и пока они есть, есть надежда, что будет «Завтра»…

Пыль дорог

Она недоумевала, оглядываясь по сторонам и не понимая, где находится. Еще миг назад в её руках была глиняная крынка с молоком, а из сеней выскочил кот, торопясь успеть спрыгнуть в подпол, пока не закрылась ляда. Молоко… Оно кажется разлилось? Ганька вскинулась, вспоминая, как шарахнулась от кота и упала навзничь в открытый зев подполья, путаясь в откинутых половиках. «Ах! Как больно!» – вспыхнуло в памяти и тапка, слетевшая со ступни, упала ей на живот. «Ах! Живот!»– Ганька обхватила его руками, щупая и проверяя. Даже наклонила голову прислушиваясь. Тишина. Не слышно. Не шевелится. «Сынок, – позвала она, оглаживая зрелый плод бремени, – сынок, испугался? Не боись, сыночка, мамка цела-целехонька. Счас огляжусь и домой пойдём.»

– Думаешь?

Молодка оглянулась на голос:

– Кто тут?

– Ты тут.

– А где это – тут? – почему-то испугалась женщина и еще теснее обняла, замерший большим камнем живот.

– В конце пути. Всех путей. И ты, и твой сын.

– Дядечка, вы так не шуткуйте, какой-такой конец путей. Мне сыночку родить еще нужно, научить стоять ножками на земле, ходить по ней, а потом только его путь начнется. Нельзя вот так без начала да в конец. Родить его нужно. Дядечка, ты понял? Родить.

– А если он уже дошёл?

– Вот же! Шутник. Ты послушай. Я душеньку мою, кровиночку позову, и он тебе покажет себя.

– Покажет? – голос потеплел, словно неведомый собеседник растянул губы в невольной улыбке. – Ну, может и покажет, если вместе позовём. Только цена, девка, велика будет. Сдюжишь?

– А чё ж. Ты только пути не обрывай, батюшка-хозяин. Дай сыночке счастья у жизни зачерпнуть, любимку суженную встретить и деток в путь собрать.

– Что ж, голуба, по слову твоему и будет. И сын твой здоров, да счастлив будет весь путь свой. И ты пойдешь по пути своему. Только виру свою за помощь возьму. Путь ты свой отмерянный пройдешь нелюбимой никем. Одна. Никто твоё сердце не согреет. Ни лаской. Ни словом добрым. А ты будешь. Любить. Беречь. Спасать. Ничего не прося взамен. Ничего не беря себе.

– Дядечка, я пока ничего не поняла, но ты уж отпусти нас. Все слова твои беру на себя.

– Берешь? Бери!

Ганька услышала еще, как кто-то хлопнул в ладоши, и тапка снова упала ей на живот. «Ах! Как больно!» – успела она подумать…

Приходила в себя она скачками: вздохом облегчения, когда крик новорожденного разорвал темень беспамятства; рвущей глотку жаждой и каплями воды, медленно текущими по губам; бормотанием людей и словами, которые никак не получалось понять.

И она снова блуждала во тьме, ища выход. Когда очень долго живешь в темноте, то и в ней начинаешь видеть свет. И она увидела. Почувствовала голыми ступнями, что стоит на мягкой пыли большака и где-то истошно кричит ребёнок. «Сынок?» Ганька качнулась, толкая и открывая проход в… Куда? Свет ослепил, но она слышала и понимала слова. Торопясь, она двинулась на голос, постепенно прозревая. «Сынок?»– слово обожгло желанием прикоснуться, взять на руки, приложить к груди, ощутить мягкие губы младенца на своем соске. Она сделала еще один торопливый шаг и визг заглушил все мягкие, обволакивающие слова.

– Уберите! Не хочу её видеть! Унесите её отсюда! Пусть её не будет! Не будет! Никого нет, и её пусть не будет!

– Как же так, девонька? – Кинулась Ганька на голос. Обняла. Прижала к себе, баюкая, качая на руках растрепанную девчонку. – Как же так, милая? Ты же её в этот мир привела. Разве можно отпустить её ладошку? Она же пропадет без тебя. Посмотри. Посмотри, какое небушко яркое в её глазах. Возьми!

Ганька не успела понять, когда плачущая малышка оказалась на её руках. Она только скользнула своим пальцем, стирая слезинку и положила ребенка в руки матери, ощутив их своими. Как, когда она стала этой девочкой? И как только эти руки коснулись волос малышки, как увидела: комья земли, падающие на крышки гробов, сложенных в длинной канаве; льющуюся с неба воду, наполовину заполнившую яму и сползающую пластами землю; людей, торопящихся быстрей засыпать, спрятать под землей её любимых: муж, отец, мать, дядя, дед… все, кто был в доме. Крик рвался наружу и застревал в горле, мешая дышать, сводя судорогой заледеневшие пальцы. Ребенок пискнул, приводя в себя, и Ганька потянула к себе паутину тоски и боли, разжимая пальцы, становясь снова собой, гладя и приговаривая, успокаивая обоих девочек, оставшихся без опоры. Наедине друг с другом.

– Дурочка, маленькая, глупенькая дурочка. Да разве ж ты одна? Разве без любви осталась? Ты поглянь, поглянь милая, какая она маленькая, а уже тебя любит. Она и плакала потому, что любит тебя и не хочет жить без тебя. Да и не сможет без тебя. И ты без нее. Видишь? Видишь? Она уже молчит и смотрит на тебя. Улыбнись ей. Дай надежду. Вот. Вот так, милая, вот так.

Не прекращая говорить, она уже распахивала ворот рубашки и доставала материнскую грудь. Гладила, разминала сосок и подталкивала к ротику малышки. Сжала у самого личика, выдавливая каплю молока и провела по губёшкам, давая попробовать вкус. Обе: и мать, и дочь вздрогнули, когда губы сомкнулись и ребенок, прижимая его языком втянул сосок.

– Маленькая моя, – прошептала мать и уже сама погладила девочку по голове.

– Вот так. Вот так, милые.

Ганька выпрямилась, разгибая уставшую поясницу и сжала руками свои груди. «Сынок». Груди были пусты. А вокруг снова клубилась тьма, ставшая гуще от принесенной с собой боли двух девочек. «Устала», – подумала женщина и села на землю, обняла себя за плечи и завыла, раскачиваясь и отдавая крику понимание, что она никогда не увидит дитя, которому даровала жизнь. Не увидит мужчину, которого полюбила однажды. Мамка. Папка. Сестрёнка. Все остались там, неведомо где, куда не найти пути-дороги, а путь её долог. Сама таков выторговала. Но разве ж стоит её крохотная душонка жизни сыночкиной? А мужниной? А родительской? Пусть меня с ними нет и не будет, но они же смогут жить в счастии и довольстве. Им же было обещано. Мной уплочено.

Постепенно она затихла, смирившись с долей, встала, отряхнула с юбки пыль дорог и пошла, слушая зов. Так и шла, открывая проходы и залечивая своей любовью чужую боль. Забирая себе. Уча видеть любовь и беречь её.

Долгие ночи ожидания перестали слышать её плач. Теперь она закрывала глаза и думала о всех, кого полюбила: о маменьке и её пахнущих пирогами руках; о папиной ладони, хлопающей её по плечу, ободряя; о шепоте мужа и о словах, заставляющих пылать когда-то уши и таять сердце; о сыне, теперь, наверное, уже большом и встретившим свою любовь. Она вздыхала, радуясь, что он не зовет – значит тот, кому она задолжала, не солгал, и её сын счастлив и любим. И его не нужно учить любить. Другие справились. О девочках, её первенцах на этом пути. О … она улыбалась и говорила с ними вслух, и тьма стала редеть, и однажды взошло солнце, освещая её путь. Она шла, не жалея себя, становясь на время встречи той, от которой можно учиться любви, и старела, устав от груза взятой на себя чужой боли. И тогда она снова садилась в пыль дорог, опускала распахнутые небу ладони на распухшие колени и закрывала глаза. Время качало её на ветру. Дни сменяли ночи, рассветы – закаты, а она продолжала слушать, ловя ту ноту отчаянья, которую должна впитать и растворить в себе, научив любить, ничего не взяв себе кроме боли.

Она больше не плакала. Она больше не молила о любви для себя. Она слушала тишину и улыбалась ей, как самому дорогу другу, потому что пока она здесь – с её, Ганькиными, любимыми всё хорошо…и мир сжалился, растворив её в себе.

Правила игры

– Луна сегодня блудная…

– Хоть бы раз от тебя услышать, что-то другое. Это просто пятно, похожее на пустое, к тому же грязное, блюдце, забытое на бархатной скатерти мира.

– Фу, Люци! Опять ты манерничаешь! Расслабься! Мы сейчас не на работе. А Луна? Я вот смотрю на это фальшивое светило и убеждаюсь, что нет в нём ничего – лишь призыв к блуду.

– Мизери, окстись, родимая! Скольких поэтов и философов сие сияние вдохновило на написание своих нетленных трудов, а ты её совсем без уважения– блу-д-на-я.

– Ну, положим, тех немногих, что полнолуние провели с пользой для человечества, не этот осколок мироздания вдохновлял, а наша компания. А вот все остальные тупо улучшали демографию планеты. Надеюсь, и сейчас работают на этим. Или хотя бы получают удовольствие от процесса. Ну что поможем конкурентке? – черная, словно вырезанная из куска базальта, мерцающая глянцем в лунном свете, кошка, выгнула спину, потянулась, а потом легко и непринужденно запрыгнула на парапет. Широко расставив свои безупречные лапы, она вытянула шею, огласив округу протяжным «Мяв-в-ву-у-у-у». Вибрирующее «У» еще накрывало город невидимой сетью, когда рядом с ней приземлилась белая тень ее подруги и отвесила ей подзатыльник.