Когда ещё не столь ярко сверкала Венера

Собаки поотстали и потеряли след, разуверившись в удачной охоте. Однако ж девочка точно знает: стоит ей лишь замешкаться на мгновение – и свора будет тут как тут. Из зарослей не замедлит выскочить какая-нибудь злючка, лаем созывая прочих недобрых шавок, а вслед за теми придут клыкастые свирепые псы.

Девочка спокойна. Она уверенно бежит своей тропинкой… Вдруг расступилась трава и пустырь закончился – глубоким широким рвом, по дну которого текут нечистоты. На краю рва сидит чужой дядька и ухмыляется в недобром оскале. Зло щурится. За спиной уже слышится топот множества лап и тяжёлое дыхание своры.

Девочка прыгнула, но, не долетев до противоположного берега, упала в ров. Она не умела плавать и с каждым её движением гнилая, зловонная трясина засасывала всё глубже и глубже, грозя вот-вот поглотить с головой. Внезапно чья-то крепкая рука схватила её, как котёнка, за шкирку и вытащила из грязи.

– Это был ты, – сказала Любочка, и самозабвенно продолжала сочинять свою исповедь: – Ни собак, ни злого дядьки не боялся – и те сами испугались.

Девочка побежала домой, к папе с мамой, чтобы рассказать, как она стала бродяжкой и отчего так вымазалась.

Дома не было уже ни папы, ни мамы. И дом был не её дом. Там жили чужие чёрствые люди. И сама она уже была не девочка. Заплакала сиротка горькими слезами: мечтала о блистающем фейерверками празднике, а каждый день оборачивался беспросветными скучными буднями. Никто её не любил, такую чумазую и нечёсаную.

Но однажды, уже совершенно разуверившись в своей жизни, она случайно встретила старого принца на старом ржавом коне – мужчину, который был очень похож на папу. Он даже не заметил, что она немыта, некрасива. Нет, не слепой он был – просто полюбил. Так. Ни за что. И она от любви, от сердца – от самой себя захотела подарить ему частичку.

***

Едва сдерживая смешинку, я посмотрел на часы, покачал головой и сказал:

– Кстати, пока ты болтаешь тут, твой принц уже битый час ждёт тебя и всё ещё надеется.

– Где?!

– Да вот же, смотри! – кивнул я в заднее стекло.

– Ох, и правда, приехал… – так и охнула Любочка.

И обомлела, разинув рот, и прикрылась ладошкой.

– Иногда мне кажется, что даже если бы земля перевернулась вверх тормашками, то он всё равно – приполз бы, приплыл или прилетел.

– Я боюсь.

– Не бойся, глупенькая. Иди!

Перегнувшись через сидение, Любочка чмокнула меня чуть пониже глаза. Стёрла ладонью следы помады со щеки:

– Спасибо тебе за всё, – сказала она и отяжелевшим воробышком выпорхнула из машины, придерживая рукой заметно округлившийся за последний месяц животик.

– Если что, ты знаешь, как меня найти, – сказал на прощание ей вслед. – И помни, что у тебя есть братец – пусть седьмая вода на киселе, но любящий и заботливый.

***

Как и тогда, в лилейном плащике и короткой юбчонке, хотя и утратив изрядную долю былой лёгкости, Любочка подкралась к машине незаметно – и тюк-тюк ноготком в стёклышко…

***

По-летнему припекало полуденное апрельское солнце. Это был как раз тот ясный час, когда чаша весов, выходя из томительного равновесия, склонялась на оси природы к тёплым ветрам и грозовым дождям. Но отчего-то познабливало, – наверное, меня проняло холодком от чувства невольной зависти. Ни к кому, а к чему. Зависти светлой и чистой. И оттого было приятно ощущать в груди лёгкую горечь разочарования.

Глядя, как они не намилуются после долгой разлуки, я думал о том, что очень часто человека внезапно поражает издревле известный всем недуг. От той болезни человек страдает – страдает долго, безмерно, страдает даже тогда, когда любовь, казалось бы, должна иссякнуть. Но отбери у него эти страдания – и жизнь его искалечена. Справедлива расплата за то, что потерял голову, но справедлива лишь постольку, поскольку речь идёт – о чувствах недолгих. Пускай изуродована, искорёжена жизнь – плевать на неё, если любовь вдруг наградой взаимна.

Спору нет, страсть – основа всякой жизни. Но что есть страсть без любви? Ну а мысль, а душа без страсти?! Пресное и унылое бытие.

Порой случаются такие минуты, когда ты вынужден признаться себе в том, что совершенно ничего не понимаешь в этой жизни: весь твой циничный опыт имеет концом порог дома, где живут нашедшие друг друга. Познать наслаждение от чувства собственной чётности – таким, наверное, всегда было, есть и будет счастье, пока всяк человек наделён своим особенным набором изъянов и достоинств, и оттого порознь ущербен.

Я не знаю, Евгений Фомич, что вы нашли в этой непутёвой девчонке, как и не знаю, Любочка, что ты нашла в этом недоласканном грубоватом упрямом мужике. Здесь, видно, враз всё смешалось и срослось, половинка нашла половинку – и образовалась этакая homo-молекула, период полураспада ядер которой много дольше жизни.

***

Хороша, впрочем, та сказка, которая заканчивается вовремя – как раз на самом чудесном и волнующем, на пороге повести о том, как прожили они жизнь – согласно, без взлётов и падений, как вместе преодолевали тяжести и горести бытия, как, несмотря на удары или же, напротив, подарки судьбы, они радовались жизни всего лишь оттого, что сегодня им светит солнце, что дует ветер, что набежавшая тучка роняет слёзы дождя.

Они стояли у поваленного столба, обнявшись; мир, казалось, сжался до одного-единственного поцелуя. Лучились счастьем их полные нежности и страсти глаза – от тепла тех лучей, как у камина любви, некто тайком отогревал своё застывшее сердце…

В шкуре зайца

Казус мгновения, или Апсара завораживает

Ночной приятель его был не кто иной, как он сам, – сам господин… совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого… так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно настоящий… кто оригинал и кто копия.

Ф.М. Достоевский. Двойник

Для человека совершенно необходимо умение видеть себя со стороны. Научиться как бы отстраняться от себя…

В. Каверин

Вслед за суровой и долгой зимой наступили капризные вешние деньки, грозя робко перетечь в затяжную и непредсказуемую пору, которую лишь по недоразумению называли летом. Только-только листва начала выздоравливать после леденящего туше озимка, как внезапно, едва ли не в одночасье, на изломе унылого лета, когда дни уж готовы пойти на убыль, вспыхнул безжалостный пожар поры короткой и знойной, и жар застал врасплох всё живое вокруг – не укрыться даже в сени небесной ни вечера, ни утра, потому как ночь нейдёт, а придя, накоротке не остужает раскалённых каменьев, сложивших града пыльные улицы. Плачет смоляными слезами столица и душит ядом раскалённых газов всяк сущее в ней. Тает под солнца испепеляющим взором: и тело – исходя испариной, и душа – истомой, и разум – ленно шевеля пересыхающими извилинами.

Несмотря на поздний час, Николка засиделся на кафедре, и мешкает, потому как некуда ему спешить. Мочи не хватает ни на труд, ни на роздых – от безволия руки опускаются.

Спустился вниз по лестнице. В сумрачном вестибюле пустынно. Двери на запоре. Гулкое безмолвие. На часах начало девятого, а казалось – уж совсем поздно.

Вот откуда-то из-под лестницы загромыхало. Послышались шаркающие шаги. Вслед за разбуженным эхом объявилась старуха с алюминиевым чайником в руках.

– Сейчас, милок, открою. Погодь-от. Горячка такая-сякая, отдышусь тока. – Вахтёрша, тяжело, с придыхом покряхтывая, протиснулась бочком в свою сторожевую будку и закопошилась: сперва, слыхать, ставила чайник на электрическую плитку, затем звякала ключами, перебирая связку; наконец, она покинула свою душегубку, да и пошаркала неспешно открывать двери, пришепётывая да причмокивая на ходу: – Остынька-от малёхонько. Вишь, супится как? Не ровён час – жахнет и заполощет. Кости ажно ломит от вчерашнего дню…

Только теперь, заслышав прогноз погоды от старухи, Николка приметил не без удивления, что сумрачный вечер скрыл солнца немилосердного лик – и день до времени закатного потух.

Пока вахтёрша возилась с ключами и замком, снимала скобу с дверных ручек, за стеклом ещё пуще нахмурилось: мгла опустилась на землю – и вот первые тяжёлые капли разбились о стекло. Дождевые пауки угрюмо расползались по серому пыльному асфальту тротуара. Враз потемнела, накуксилась и оглушительно зашипела улица; глянцем засверкали гранитные ступени у входа, а по дороге вдоль обочин побежали мутные водяные потоки, бурля и перехлёстывая через водосточные решётки. Стекающие вниз ручьи дождя расписали стёкла изрезанными отвесными полосами. Навзрыд зашлась природа горючими слезами июньского проливного рёва. Сверкнуло, озарив до слепоты окрест, и через промежуток лопнуло – поскакала галопом оглушающая волна-пересмешница.

– Ты погодь-от, милок. Вишь, полощет как? Недостанет надолгонько. Надорвётся-от.

– Ничего, не сахарный. Небось, не растаю, – ответил Николка старухе и, прощаясь с ней, отважно ступил за дверь.

Впереди, в пяти шагах, сплошной стеной – водопад, ухающий с разверзшихся небес. Под козырёк доносило пыль дождевую, гонимую ветром, да нет-нет и залетали, сбившись с назначенного непогодицей пути, шальные капли.

– Выпущу в ненастье – назад пути не буде, – погрозила ему старуха вослед и навесила замок на двери изнутри.

Николка спиной подпёр колонну, закурил папиросу и с облаком дыма впал в задумчивость, глядя себе под ноги – на мокрых, тёмных пауков, что как-то незаметно прокрадывались под навес и уже обступали его тесным полукругом.

Сколько ливней пролилось, сколько грязи смыло в сточную канаву, а у него никак не шло из головы и защемляло сердце. Думалась дума горькая: пускай-де нарывает заноза – нарыв прорвётся, и с гноем вытечет боль. Иначе всегда будет так, как нынче: над головою хмурятся тучи, а далеко на небосклоне жулит обманчивый луч света, пробиваясь сквозь ненастье.

Внизу, под самыми ступенями, внезапно воспламенилась кипящая лужа, отражая косой луч раскалённого солнца, что вдруг пробился сквозь тучи. Николка задумчиво дымил папироской и упивался зрелищем искромётной встречи вольных стихий – наперсников природы: дождя и солнца, перекинувших весёлой радуги мост между небом и землёй. Курил и думал всё об одном и том же. Он душил, и небезуспешно, в себе зародыш того гнетущего начала, что омрачало его чувства и мешало жить. Точно созревший нарыв – дёргает, но не прорывается. Но ты понимаешь, что рванёт – когда вот только, сам не знаешь заранее.

Облегчения не принёс с собой ветряной пастух туч свинцовых, да и погнал далеко на север своё мокрое плачущее стадо; вслед ему покатились грозовые перекаты и сполохи зари неурочной. Просветлело. Ливень поумерил норов, а на закатной сторонке сквозь прозрачные облака уж опять прорезались сверкающими клинками вои небесного пылкого вождя.

На излёте ливня вспыхнуло, ослепив, и громыхнуло с треском так, что аж окна задрожали и уши заложило. Вдруг затишье – штиль, будто природа онемела. Из-за угла против бурлящего в берегах гранитных бордюров водяного потока выплывает троллейбус, разгоняя мутную волну.

Николка бросился бежать по лужам к остановке. Зачем бежал? Куда спешил?! Должно быть, при виде троллейбуса сработала глупая привычка. И тут же внезапный порыв ветра ударил в грудь, точно предостерегая. Но было поздно: Николка бежал, не думая. То ли дождём смыло, то ли ветром сорвало откуда-то газету – смяло и швырнуло ему под ноги. Чуть мыслью не споткнулся – в самый раз вскочил на заднюю подножку троллейбуса, поймав себе за шиворот струю, пролившуюся с крыши, и дверь захлопнулась за спиной.

Поёжился: по ложбинке меж лопаток сверху вниз струился прохладный ручеёк и неприятно щекотал.

Пассажиры готовились к выходу у метро. Николке дальше, до другой ветки метро, и он, меняясь местами, расходясь, протискивался вперёд сквозь напирающую толпу. Перегон был недолгий.

На остановке троллейбус опустел наполовину. Он пропустил вперёд себя девушку, что проталкивалась сквозь гущу тел вслед за ним. Она заняла место у окна, а он – на том же сидении с краю.

И вдруг Николка невольно вздрогнул и от досады аж поморщился: не к месту, не ко времени всплыл в памяти червонец, исчезнувший с праздничного первомайского стола, и с ним талончик на водку. Лежали себе, пепельницей прижатые, никому не нужные, брошенные, и вдруг пропали – бесследно. Чёрт бы с ними, точнее, с тем, кто стащил. Отнюдь не в исчезнувшем со стола червонце горечь разочарования, а в едком, как отрава, осадке, что выпадает в душе всякий раз, когда он вспоминает тот праздничный день. Он гонит прочь двуликий образ – отогнать не может, и ядовитым маревом маячат перед глазами Аннушкины глаза…

Девушка сложила зонтик, с которого ещё стекала вода, слегка отжала, стряхнула капли с руки. Троллейбус тронулся – и закапало внутри, у стёкол и у люка. Она опасливо покосилась на струйку воды, что от толчка пролилась сверху, и подвинулась ближе к Николке, не глядя на него. Пересаживаясь, прислонилась к нему, прищемив его ладонь к сидению, когда он уж было запускал два пальца в карман за талонами.

– Тут дождь вдруг пошёл. – Девушка обернулась с повинным словом. – Простите.

– Ничего, – ответил ей Николка, отстраняясь, чтоб высвободить руку. Бочком присел. Извлёк талончик из кармана. В проходе, краем глаза заметил, кто-то рядом стал и уже нависает. – Не пробьёте? – Кивнул он в сторону компостера, что был закреплён перед девушкой. – С извиняющейся улыбкой протянул ей на раскрытой ладони смятый талон на проезд – влажный от дождя. – Тут, похоже, везде мокро, – сказал и опять улыбнулся, пожимая в недоумении плечами. – Расползается. И как его тут…

Девушка ухмыльнулась в ответ ему:

– Да никак. Сушить. В такую погоду собаку из дому не выгонишь, не то что… – и вдруг осеклась на полуслове.

– Граждане пассажиры, прошу предъявить билеты! – услышал Николка настоятельное требование где-то совсем рядом, над самым ухом, и, повернув на голос голову, прямо над собой увидел нависшее туловище в оранжевом полупрозрачном плаще поверх серо-голубой блузки. Женщина, лет пятидесяти на взгляд, сунула ему в лицо жетон и требует: – Ваш билет!

– Вот мой билет, – как-то неуверенно ответил ей Николка. – Как раз собирался…

– Ясно, – коротко сказала и, положив руку на поручень переднего сидения, обратилась к девушке: – Так, а ваш билет?

Порывшись в сумочке, девушка достала проездной и показала.

– Хорошо, – кивнула женщина в рыжем дождевике и опять к Николке: – Ваш билет?!

– Так я ж и говорю, – принялся было объяснять, чувствуя, как краска заливает лицо, и оттого впадая ещё в большее смятение. – Вот билет. Мокрый. У меня в руках. Я собирался как раз пробить. А тут вы некстати: ваш, дескать, билет.

– Так, билета у вас, значит, нет.

– Ну, я же вам объясняю. Я только что сел…

– Я не видала, как вы садились.

– Да вот же. На той остановке. Перед метро. Я просто не успел ещё.

Троллейбус остановился.

– Он садился со мной… – подала девушка свой голос за Николку.

– Мне всё равно, с кем он садился. Важно, чтобы талон был вовремя прокомпостирован. У пассажирки проездной. К ней нет претензий. А вот молодой человек без билета. Безбилетник, стало быть. Заяц. Что будем делать?

– А что делать? – переспросил Николка, ещё не справившись со смущением. – Пробью, и всего-то делов.

Троллейбус тронулся – и контролёрша нависла над ним.

– Поздно. Со мной этот фокус не пройдёт. Надо было сразу, как вошли. А так у вас нет билета. Будем платить штраф?

– Да что за глупости, в самом-то деле?! Я же вам русским языком объясняю. Я сел в троллейбус на остановке перед метро. Было много народу. На улице шёл дождь. Потом я хотел пробить, но не успел, потому что вы подошли и помешали мне. Неужели не ясно?!

– Так вы отказываетесь платить штраф?

– Какой такой штраф?! – возмутился Николка и напрочь забыл про своё смущение. – За что?

– Гражданин, я не собираюсь препираться тут с вами до утра. Вы обязаны были оплатить проезд до следующей остановки. Сразу после посадки. Вы этого не сделали, а теперь пытаетесь мне уши заговорить. Все вон успели, а вы почему-то нет. Ещё раз повторяю: платите штраф, иначе…

– Что иначе?!

– А то! Сейчас узнаете.

– Послушайте, – вступилась, опять было, девушка, – нельзя же так!

– А вас не спрашивают, – сказала, как отрезала, и громко на весь троллейбус: – Водитель, я зайца поймала! Пожалуйста, не открывайте заднюю дверь. И приостановитесь у отделения. – И к Николке: – Последний раз спрашиваю: вы будете платить штраф или нет?!

– Да какой штраф?! За что штраф?!

– Тогда пройдёмте со мной.

– Да никуда я не собираюсь идти с вами! С какой стати?!

– Там вам всё объяснят. А не пойдёте сами – выведут.

Троллейбус остановился.

– На выход! – велела контролёрша и вцепилась Николке в рукав.

Ну не драться же с ней?! И он растерянно огляделся по сторонам, точно бы ища поддержки. Краской стыда заливало лицо при виде множества пар глаз, нацеленных на него. И ни капли сочувствия, ну разве что жалость с усмешкой – с крупицей соли в кривизне губ.

Контролёрша дёрнула его за рукав – Николка рванул руку на себя, при этом затрещала ткань, то ли шов на его рубахе… или у неё?!

– Ах, вы ещё и драться со мной?! – воскликнула она и опять хватко вцепилась в рукав. – На выход, говорю я вам! Или что, милиционера позвать, чтобы вас силком забрал?!

И дёрнула. Опять затрещало.

– Ладно, идёмте! Разберёмся, – обозлившись, в сердцах огрызнулся Николка и встал.

– Я с вами, – сказала вдруг девушка и тоже встала с места.

Контролёрша смерила её уничижительным взглядом, ухмыльнулась и покачала головой:

– Ну-ну!

Процессия тронулась к передней двери под перекрёстными взглядами пассажиров.

– Молчите, не огрызайтесь, – зашептала на ходу девушка. – Только хуже будет. Говорить буду я. Я посторонняя. Я свидетель. Единственный. Мне там скорее поверят, чем вам.

У двери с табличкой «Опорный пункт милиции» вальяжно прохаживался сержант, не обращая внимания на посетителей, да и покуривал безмятежно на посвежевшем после ливня воздухе. Внутри, в отдельном кабинете, куда ввела их контролёрша, за столом восседал лейтенант, старший, и разглядывал журнал с картинками. «Огонёк» – отметил про себя Николка. Кивком и движением глаз милиционер указал вошедшим на ряд стульев перед ним. Сели.

Контролёрша на ногах, у двери – будто на стрёме.

– Зайцы? – спросил старший лейтенант у контролёрши, отрывая скучающий взгляд от журнала.

– Заяц он, – сделав шаг вперёд, ткнула та пальцем в плечо Николке.

Николка резко, в сердцах обернулся – контролёрша отшатнулась, опасаясь по-видимому: не отмахнётся ли?!

– Но-но! – предостерегающе возвысил голос милиционер и немигающим взглядом уставился на девушку: – А эта тогда кто?

– Заяц хахаль будет ейный.

– Я не ейный! – возмутилась девушка, и румянец на щеках выдавал её крайнее возбуждение.

– Мне без разницы, я не полиция нравов, – отрезала контролёрша. – Есть билет – вопросов нет.

– Я – свидетель!

– Свидетели нам, – внушает милиционер, – в таком деле не нужны. Если хотите подождать, то за дверью. – И оборачиваясь к Николке: – Паспорт или иное удостоверение личности? – И опять перевёл взгляд на девушку: – Я же ясно сказал: за дверь! Здесь вам не комната свиданий. Сами вызовем. Будьте уверены, и протокол ещё составим. – И опять к Николке: – Документы!

Взял протянутый ему пропуск в институт, развернул, внимательно вгляделся в печать и подпись, сверил на опытный взгляд оригинал физиономии зайца с фотографией на корочке и склонился над столом, переписывая данные.

Ещё от порога, при первом взгляде, обличье старшего лейтенанта вызвало у Николки ассоциацию не из приятных: морда, дескать, лица просит. А под облучающим взглядом и вовсе ощутил, как мурашки побежали по телу, и из закоулков памяти всплыл образ, который ему не хотелось бы тревожить воспоминаниями.

Милиционер перевёл взгляд с зайца на свидетельницу, и, опустив голову, смотрит исподлобья:

– Шли бы вы отсель подобру-поздорову! Иначе кликну сержанта – вытолкает за дверь силком.

Николка скривил один глаз, отвернулся, чтобы не встречаться кислым взглядом с милиционером. Положил свою руку девушке на запястье и чуть-чуть стиснул: иди, мол.

– Я буду за дверью, – обнадёжила Николку девушка и с гордо поднятой головой пошла на выход.

– Заступа! – оскалившись, контролёрша попятилась, чтобы освободить проход.

Милиционер к Николке: адрес согласно прописке, дата и место рождения, номер домашнего телефона – и всё это тщательно занёс со слов на бумагу. Затем снял телефонную трубку и продиктовал все эти данные кому-то на другом конце провода. Нетерпеливо постукивал ручкой по столу в ожидании справки и на Николку будто не обращал внимания. В атмосфере кабинета, кожей ощущалось, накапливается напряжение – прямо-таки в соответствии с физическими законами при разности потенциалов, возникших на концах.

Вот, наконец, угукнул, да и положил трубку на рычаг. Уставился на Николку немигающим взглядом, и шевелит губами, как будто жуёт:

– При входе заметил клетку?! Обезьянник называется. Пока представитель контрольных органов будет оформлять заявление, пока составлю протокол – посидишь там. Ну, и жди телегу по месту работы. Устраивает такой расклад?

Ну не заводить же старую пластинку про дождь да толпу пассажиров?! Поморщатся, как от оскомины, и опять за своё: ваш билетик-де, – пораздумал Николка коротко, да и пожал плечами: нашли, мол, дурака.

– Нет?! А чем тогда думал раньше?

Николка опусти глаза, чтобы не встречаться взглядом. Хищнику в глаза не смотрят – неправильно истолкует.

– Ладно. На первый раз ограничимся просто штрафом. – По-видимому, удовлетворённый результатами своих физиономических наблюдений, вдруг спросил он с нажимом: – Деньги есть?

– Ну, в общем-то, есть немного.

– А без «ну»?

– Есть.

– Заплатите штраф.

Николка положил на стол червонец. Ни мускул не дёрнулся на лице старшего лейтенанта, только в глазах немигающих застыл насмешливый вопрос. Под победоносным взглядом контролёрши Николка добавил сверху ещё одну красненькую:

– Всё, – развёл руки в стороны, надул щёки и спустил дух: – У меня больше нет. Только мелочь на проезд.

Старший лейтенант кивнул, возвращая пропуск со словами:

– Можете быть свободны.

Николка тронулся было на выход, когда милиционер внезапно окликнул его у самой двери:

– Стоять! Повернись ко мне лицом. – Постукивает ручкой по столу и разглядывает. – Что-то мне рожа твоя подозрительной кажется.

– У вас все лица – подозрительные.

Николка позволил себе слегка огрызнуться, и даже не успел он раскаяться за слова, что сами по себе вылетели, как милиционер цокнул языком, снимая с него надзирательский свой взор.

– Остряк, однако! – Хмыкнул и напутствует: – Ладно, доцент, ступай. И, смотри, больше не попадайся мне на глаза.

Затворяя за собой дверь милицейского кабинета, Николка услышал, как в спину ему был брошен язвительный стих:

Бывают зайцы белые,

Бывают зайцы серые,

А ты, какого цвета,

Товарищ без билета?!

Поэтическим образом свою победу праздновала контролёрша, а Николка вздохнул с облегчением: пронесло, кажись.

Его жизни тёмная полоса окрашивалась во всё более густые и угрожающие оттенки, как если бы средь бела дня набежала тень от самого заката и до восхода. О чём-то предупреждала – предостерегала.

С немым вопросом в расширившихся от любопытства глазах, девушка, как и обещала давеча, дожидалась в коридоре на его выход. Она вопрошающе, с толикой надежды во взгляде, боднула в пустоту пространства – Николка обречённо пожал плечами, качнул головой, и они понуро покинули стены сего казённого заведения. За дверью, снаружи, прохаживался сержант и дымил сигареткой; он проводил их взглядом, и ещё долго, казалось, сверлил глазами удаляющиеся от него цели. Впрочем, на затылке глаз природа не предусмотрела, а ощущения – что ощущения?! Чувства пристрастны, всецело подчинены настроению.

В полуквартале от милицейского участка маячила троллейбусная остановка. Молча брели по мокрому от дождя тротуару, но уже на подходе, когда, обгоняя их, к остановке подходил троллейбус, они встали, точно споткнувшись о невидимое препятствие, посмотрели друг другу в глаза – и расхохотались.

– Казус мгновения, – едва пролепетал сквозь смех Николка.

– Казус… – пытается переспросить девушка, но ей дыхания не хватает.

Троллейбус уехал без них, а они всё смеялись – смеялись едва не до коликов в животе. Отсмеялись и пошли – вдоль по улице, зигзагами огибая лужи, перепрыгивая разливы по краям.