Без любви, или Лифт в Преисподнюю

– И в опочивальню шагом – арш! – хихикнула Лёля.

– На бок косточки сложить, и баиньки-баю, – поддержала шутливый тон Жанна.

– И баю-бай до самого утра, – оставила за собой последнюю словесную завитушку Лёля.

Руслану подумалось, что шутки могли достичь слуха супругов и произвести на них совсем уж неприятное впечатление, но тут же сообразил, что вне беседки шумел дождь, заглушая всякие звуки, и слышать они не могли, а если и услышали голоса, то не разобрали бы слов. Но всё равно, не хорошо как-то, неприятно за спиной, вернее – в спину, хотя и забавно чуть.

Вот такими же шуточками сестрички наверняка стреляли и ему в спину, когда он не слышал, и Руслан почувствовал лёгкую досаду, даже почудилось, что жар прилил к щёкам.

– Как жаль, – сказал вдруг генерал, вздохнув и не скрывая сожаленья от того, что вечер приблизился вплотную к ночи, и, к Руслану обращаясь, говорит: – По рюмочке на посошок?

Выпили, закусили лимончиком. Руслан стерпел, чтоб не скорчить на прощанье кривую рожу. Только крякнул.

– Молодец, вот так держать! – Воскликнул браво генерал, хлопнул по плечу и говорит, понизив градуса тон: – Приятно было познакомиться.

– Взаимно, – отвечает Руслан и тянет руку.

– С нетерпением буду ждать, – сжал в крепком мужском пожатии протянутую ладонью кверху кисть руки и долго тряс, похрустывая косточками. – Надеюсь, что не за горами.

А что не за горами, что не за долами – того недосказал генерал: сам, дескать, должен догадываться. Развернулся кругом, едва не по-военному приставив к пятке пятку, открыл большой зонт и пошёл к дому, не оглядываясь назад. Сестрички, Жанна и Лёля, прыснув со смешком прощальным: пока-пока, – поскакали следом за своим генералом, укрывшись, как накидкой от дождя, пледом с головой.

Две колоды карт, ракетки и волан да гора посуды грязной – всё осталось на столе в беседке до утра вразброс лежать. Унылый натюрморт, и Руслан один – покинут на растерзанье дум туманных. Бушует дождь. И впереди его ждёт пустота, и будут мниться напролёт всю ночь её прекрасные глаза. Какого цвета, выраженья – не мог представить ни на миг.

И вдруг он замер, обомлев: всего одна неделя – как долго и как мимолётно время.

Глянул напоследок, ощутив привкус горечи на губах, и вышел из укрытия под дождь, что, вдруг усилившись до проливного, стоял сплошной стеной, подобный водопаду. Он брёл сначала по дорожке, мощённой брусчаткой красной, и мокрая кровавая тропа сверкала зловеще в отсветах молний, что вонзались в землю вдалеке, потом ступил на траву и побрёл напрямки, чтоб остановиться у берега озера, чьи полные воды кипели и бурлили в темноте. Он сам себе казался таким одиноким и несчастным, каким бывает только щенок, которого вышвырнули в ненастную ночь из дома. И был он полон горьких мыслей – о себе, о непогодице, о жизни. Он готов был проклинать всё и вся на этом свете, другого света от роду не ведая и оттого не веря ни во что.

Руслан крестом раскинул руки, расставил ноги и лик свой обратил к бездонным грозным небесам. Рокот нарастал и приближался, съедая время между вспышками и раскатами грома с каждым порывом ветра. Одна за другой врезались с неба в землю зигзаги молнии.

Налетел ветер, едва не сбив с ног, – и враз затих, осиротив…

И вдруг ни капли с неба. Только зябкие мурашки побежали по спине. Ни молнии. Ни раскатов грома. Тишина. Мрак.

Провал… словно время оборвалось, и свернулось пространство….

Полыхнуло прямо над головой, выкресая из тьмы искру жизни, и тут же раскололось небо напополам. Оглушило, ослепило.

Земля на грудь свою – грудь неба приняла, расплющив небосклона круг, и пробудила древние инстинкты – стало жутко.

Набрал воздуха полные груди – на крик кричать: ну же, ну-у!!!

Бросить вызов в ясное ласковое небо – это одно, а лишь стоит там, в генштабе небесных войск, провести совершенно безобидные штабные учения, пальнув всего только холостыми зарядами, как сразу же до атома скукоживается твоё мелкотравчатое «я», и со всей очевидностью понимаешь, что ты ничтожество, бог весть что о себе возомнившее, – амёба жалкая, во сто крат мельче пылинки в космическом пространстве.

Где-то рядом раздался страшный треск: упала в овраге берёза.

И смирил порыв, приняв омовенье – водой чистейшей с разверзшихся небес: очищенье от мысли скверной, от чувств недобрых. И вошёл он в избушку на курьих ножках, будто в храм, шепча молитву в слепом благоговении.

Глядит – альков задёрнут. Трепещет сердце в ожидании. Отдёрнул занавес. Застыл. И онемел, как будто в вечность заглянув.

Верёвки петлями свисают.

Вошёл, и лёг на ложе. Продел в те петли руки, ноги. Закрыл глаза, лежит и ждёт…

Свет померк – погас.

Бьётся сердце в заточенье – не умерить беспокойный стук его. Дыханье спёрло – не вдохнуть, не выдохнуть. Время медленно течёт. Он млеет и дрожит.

За окном полыхает пожар. Напряжение между небом и землёй отдаётся беспокойного предчувствия эхом в груди.

Половица скрипнула. Ёкнуло сердце. Дыхание в груди застыло. Он глядит во все глаза и видит: не воздушных шариков перевязь колышется на входе, то женщина идёт к нему. Неужели Татьяна Ивановна – собственной персоной в полном обнажении?! Одна – и вся его. Не может быть!

Она… и не одна. Следом Лёля, дальше Жанна.

Подошли нагие и обласкали кротко. На руки подняли и несут тот крест живой, трепещущий, не чуя веса над собой. Выносят за порог. Ставят на ноги. И видит он, как из мглы встаёт туман. Струится, серебрясь и обретая формы. Он ждёт и в нетерпении, как конь стреноженный, копытами напрасно бьёт о землю.

Она над озером видением плывёт, не касаясь вод ступнями. Она… Она…

Волос мохнатая папаха, вразлёт собольи брови. За спиной крылами вороными бурка с косицами паветру летит. Генерал!!! Не может быть… Под ним конь белый, в руках сверкает шашка. Лихим посвистом свистит. И молнии сверкают. Гром гремит.

Руслан отпрянул было, да руки крепко спутаны, ногой не шевельнёшь. Он обездвижен. Лишь сучит…

И вот уж грудью конской, сшибив, его на землю валят, копытом топчут, давят и вминают – только косточки хрустят.

Открыл глаза, таращится, кричит, хрипит – лицом в подушку. И стынет в жилах кровь. Распят. Раздавлен. И придушен. Как тот медведь, что сгрёб да и подмял. Ломит. Рвёт. Терзает.

Кошмаром наяву обернулся сладкий сон, томлений тайной прежде полный.

От ласк тех незнакомых, грубых, со страху проистекает под себя, когда его пронзают, сажая будто бы на кол. Он рвётся, он кричит и стонет. Всё напрасно. Боль пронизывает – насквозь.

– Тишш, – шепчут губы, и запахом парного молока щекочет ноздри.

И ласкают руки нежно, лобзают губы крепко – воспаряет, простить готовый небреженья силу под ласк напором, а его опять пронзают, истязая. Пальцы чьих-то крепких рук запускают ногти острые в плоть его, хватают за волосы, рвут…

За шквалом налетает шквал.

Казалось, ни конца ни края не будет этому плачу небесному навзрыд, но вдруг словно кончились заряды, и ослабел налёт. Отсалютовав, однако ж, вспышки и разряды вмиг прыснули к разным временным пределам.

И серые глаза наивно выпадают из орбит, когда его пушинкой поднимают и сажают на кол – и ласкают и пронзают в одночасье. Потрошат едва не до нутра, выворачивая наизнанку, и вдруг бросают на пол – без сил, без чувств и без дыханья…

Просветлело за окном.

Босых ног шлепки по полу, половицы скрип, хлопнет дверь – и тишина, покой.

Гроза миновала. Редкие тяжёлые капли ещё точечно падали с неба и постукивали по крыше. Под колыбельную утихающего дождя усмирялись рыдания спазмы…

Он помнит, как по-пластунски полз – и лучиком надежды просверкнула заря на восходе солнца, сорвав с глаз повязку ночи. Он сжимал кулак, чувствуя, что силы нет, ушла, – и руку не мог он даже приподнять. Не оторвать от пола члены. И только боль, и только стыд. Так и застыл – ни жив, ни мёртв. Надруган и убит. Лицом уткнувшись в деревянный пол, без чувств и без желаний он лежит…

Смешно сказать, но порой случается так, что в приступе негодования на несправедливое мироустройство, человек вздымает к небу глаза, высматривая там прячущийся за облаками лукавый лик всесильного создателя, и грозит кулаком, бросая вызов неведомой силе. А когда в ответ тряхнёт, извергнется, полыхнёт, окунёт, сотрёт и сдует, да так, что будешь рад, что неба голубой клок пускай с овчинку, но всё ж таки покажется, то ты уже букашка землеройная – ничто пред величием и гневом матушки-природы. Ищи норку, если хочешь, чтоб тебе позволено было закопаться и выжить, ибо из норки ты и выполз на свет божий, а выползши, возомнил себя богоизбранным. Отряхнулся – назвался богоравным.

А из тебя дерьмо течёт…

Ай – Ой и Ёй

_______________________

Ёй и Ой (в один голос): Братец Ай! Гляди-ка, а не твоего ли покойничка несут вперёд ногами?

Ай: Моего?! Хм, не умея летать, опасно крылышками размахивать. Воспаришь невзначай в минуту лихую, но до бога всё равно ведь не долететь, а упав с высот по недоразумению небесных – редко кто не расшибётся о твердь земную. Стало быть, не моего несут вперёд ногами.

Ой: Опустили, стало быть, твоего Казановских. Без любви… Так ты, Ай, не совсем как бы и братец теперь нам? Неужель сестрица?!

Ай: Глупостей не болтай, а?! Видать, в школе у тебя была «двойка» не только по закону временному. Заруби себе на носу: половая принадлежность не по образу жизни и самоощущению определяется, а по способу размножения.

Ой: Что отнюдь не опровергает теорию относительности и изменчивости полов, перетекающих во времени из одного состояния в другое.

Ай: Которая, позволь заметить, отнюдь не отрицает аксиому о трёх основных родах – он, она, оно! Запамятовал, что ль?

Ёй: Мы что, на научный диспут тут собрались?! Не хватало ещё факультатив про род двойственный, общий и множественный прослушать, сидя на ветви дуба на краю кладбища. Что до меня, так я лично ничего плохого в женском начале не вижу, даже если она доминирует в начале мужском.

Ай: Ещё вопросы есть?

Ой: Не обижайся, братец Ай. Во мне никак не переброят человеческие чувства и предрассудки. Извини. Каюсь. Вместо того чтобы обижаться, ты лучше рассказал бы нам, как кончил-то твой Казановских.

Ёй: В каком смысле – кончил?

Ой: Однако ж, сестрица! Дура какая… Ведь в озере не утонешь – там можно только утопить. И выпрыгнув из окна, тоже не расшибёшься о твердь земную. Внизу травка мягкая, да и братец Ай давеча сам признал: высота не для взлёта. Разве что в петлю…

Ёй: В петлю он не голову – руки-ноги сунул, через край переполненный страстями, кои со страданиями спутал в приступе нечаянной гордыни.

Ой: От этого не кончают. Каков же был его конец? Просто сгораю от любопытства. Не от стыда ли сгорел, что надежды не сбылись?!

Ай: Кто сказал о крушении надежд? Не я, во всяком случае.

Ой: Так не томи уж. Разве он не кончил там свой путь земной?

Ай: Ты, братец Ой, оглянись вокруг себя. Мошка едва-едва проснулась. Комарик ещё кровушку человечью не пил. Думать прежде надо, чем языком своим глупым трёхать! Времени-то сколько утекло?!

Ой: Как же мне прикажешь думать, ежели я здесь, с вами, а головушка моя там, уже в могилку схоронена? Сам лучше своей забубённой пораскинь!

Ёй: Так, братцы, либо рассказывайте – либо я пошла. Некогда мне с вами рассиживаться. Вместо того чтобы языками тут с вами перетирать, я лучше пару годков себе намою в озере.

Ой: Ты б, сестрица, поостереглась. В небесной канцелярии прознают – пеню какую начислят.

Ёй: Как-нибудь уж без твоих советов обойдусь. Оштрафуют на год, а я намою себя на дюжину – другую. Вот и считай – математик хренов. Если ты не заложишь меня – никто там и не чухнется. Делать им больше нечего, как за нами, мелочью пузатой, подглядывать с таких высот. Себе дороже.

Ай: Будет вам свары на пустом месте разводить. А ты, сестрица Ёй, даже не представляешь себе, насколько ты без малого – самоё провидение. Так что я, пожалуй, и о венце с концом и конце с венцом поведаю, но коротко, а вам судить. Но это уже совершенно иная история.

Ёй: Ладно уж цену себе набивать. Валяй свою историю – иную.

Ай: Жил-был мой герой в ладах с самим собой хотя недолго, зато богато и распутно. Счастливо, можно сказать. Многие завидовали. Да разве вы не читали в газетах?! История эта много шуму в обществе земном наделала в своё время. И название передовицы было такое запоминающееся – «Часовых дел мастер и его будильник».

Ой: Нет, не читал и, увы, не слыхал даже. А то бы непременно вспомнил и не переспрашивал.

Ай: Перескажу, впрочем, вкратце, если перебивать не будете.

Ёй: Я слыхала! И читала, кстати. Мне и рассказывать, потому как люблю всякие истории про часы и часовщиков.

Ой: Да уж – помню твою историю с часами и кукушкой, в них издохшей.

Ай: Да будет вам уже! Что, в той жизни не наспорились?

Ёй: А чего он?!

Ой: Ничего! Вызвалась рассказывать – так говори уж, и чтоб без намёков всяких там, кривых.

Ай: В самом деле, будь так любезна. А мы, пожалуй, послушаем да подправим.

Ой: Во-во! Ты рассказывай – я провидеть буду, а братец Ай пускай рассудит, кто прозорливее из нас двоих.

Ёй: Жил-был умный мальчик на свете, и полагал он себя умнее других мальчиков, а ещё у того мальчика была мечта: стать часовых, стало быть, дел мастером. Однажды, когда папы с мамой не было дома, он взял их будильник и разобрал на части. А потом, как ни старался собрать, ничего у него не получалось: то колёсики лишние, то не хватает ему шестерёнок, а главное, не ходит будильник своим мерным ходом. А если стрелки крутишь пальцем – то не звонит. Испугался, плохиш, что сломал вещь, и никому о шкоде своей слова не молвит. Сам не ест, гулять во двор не ходит, в игрушки не играет. Знай только, упрямец, каждую минуту пальцем по циферблату водит. Стрелку подведёт – и трезвонит, подражая губами будильнику.

Ай: Эх, мозги твои куриные! Читать, сестричка, читала, даже слова запомнила и сложила, а в толк так и не взяла. Таков был наш банкир Казановских. С той только разницей, что механизм его часиков работал исправно, да вот за давностью привычки его шаловливый пальчик стрелки переводит то вперёд, а то назад – и никто его за руку поймать не может.

Ей: Вот так-то. А ты, братец Ой, спрашиваешь ещё, не от стыда ли сгорел. Такие не горят. И не тонут.

Ой: И что?

Ай: Что – и? Ничего даже и не – и! Тут рук не рубят, это там – и руки, и иные конечности отсекают.

Ой: Так каков конец-то? Не пойму никак я ваших словесов.

Ай: Конец совсем не тот, что ты мог подумать сгоряча. Я же предупреждал. Тут совершенно иная история, причём глупая-преглупая, как и многое в нашей бестолковой жизни. Одним словом – беда.

Ей: Страшно люблю бедовые истории. Пожалуй, ещё послушаю. Пока то да сё… Вон, кстати, поглядите: копошатся на краю могилки – речи всякие хорошие произносят. Даже гроб в землю не опускали. Прощаются – никак проститься не могут. Чудной народец, как поглядишь со стороны. Поминай теперь – не поминай, а нам всё равно. Страсти перегорели. Мёртвые чувств не имут.

Ой: Да уж, сестрица Ёй. И не говори…

Ей: А что наш Казановских? Наконец хотелось бы услышать и понять, в чём соль-то – в чём удел судьбы его короткой.

Ай: Да весь сказ тут в двух словах. Был человек – нет человека. Оказия тому виной.

Ой: Ну – и?

Ай: Вот тебе и – и! Беда.

Ой: Шёл, что ли, ни о чём плохом не думал – вдруг сосулька…

Ей: Прямо с крыши – да на голову? Таков конец его провидишь, что ль?

Ой: Конечно, нет. Поднял голову и смотрит: сосулька от крыши отрывается и падает.

Ей: Казановских падает?!

Ой: Тьфу ты! Какой Казановских?! Сосулька – падает. Со-су-ль-ка. А Казановских в сторону отступил и – оступился. Поскользнулся и упал. А сосулька – та в другой стороне упала.

Ей: Насмерть?!

Ой: Кто на смерть?

Ей: Ну не сосулька же! Понятно, что Казановских расшибся – насмерть.

Ой: Экая нетерпеливая! Просто ушиб копчик. Встал, потёр ссадину, отряхнулся и пошёл своей дорогой, – озираясь. Точно бы запомнить хотел то нехорошее место – на будущее узелок на память завязать.

Ей: И что в том такого? Я не слыхала, чтоб от памяти кто мог копыта отбросить.

Ой: А сама-то что – не от того ли, что без памяти, без любви, богу душу отдала?!

Ёй: Хватит уж попрекать! Сам-то в зеркало давно гляделся?

Ай: Так, оба – цыц, если хотите услышать конец!

Ёй: А что слышать, ежели ты, братец Ай, ничего не рассказываешь? Идёт, значит, твой. Голову задрал и под ноги не смотрит. А там в земле люк открытый…

Ой: Преисподнюю провидишь ему? Ишь ты что творится-то, а?! Разверзлась-таки землица – прямо под ногами!!!

Ёй: Какой в преисподнюю?! Куриные мозги! Соображать надо! Колодец канализационный…

Ой: А-а-а…

Ёй: Вот тебе и – а!

Ой: Угодил-таки! Разбился, захлебнулся, задохнулся – всё разом в тех сточных нечистотах? Какой ужас! Но разве так бывает?

Ёй: Знаешь, поживёшь, насмотришься всякого, так и думаешь, что ещё и не такое бывает на этом… то бишь – том уже свете.

Ой: Сочувствую тебе, братец Ай. Такое претерпеть…

Ёй: Едва.

Ой: Что едва?

Ёй: Не беги, говорят тебе, впереди рассказа, когда я прозреваю. А ежели не хочешь слушать – так не слушай.

Ой: Да как же тебя слушать-то, сестрица Ёй, ежели ты не рассказываешь.

Ёй: Я говорю, а ты не слышишь, – едва, говорю, не угодил.

Ой: Так он не свалился, что ль, в колодец?

Ёй: Такие люди просто так не падают. Не простофиля был наш Казановских! Занёс уж было ногу над бездной – какой-то прохожий зевака схватил за плечо и отвратил. Спасибо сказать даже не успел – вдруг как шандарахнет что-то посредь ясного белого дня. Аж воздух задрожал. Казановских с испугу волчком и завертелся. Думал, быть может, стрельнул кто в него…

Ой: Молнией шаровой?

Ёй: Нет, не молния, не гром. И даже не киллер. Просто водила, видать, сэкономил на бензинчике. Заправил свою колымагу какой-то дрянью – вот и не переварил карбюратор коктейль из бурды с водицей.

Ой: Кажется, я начинаю подозревать, к чему история сия с неизбежностью клонится.

Ёй: Ну раз догадливый такой, так прозревай глубже, а мы послушаем.

Ой: Жахнуло, – похолодел Казановских, враз вспомнив всё: и гром, и молнию. Мозжит, иголочками покалывает в конечностях. Душа его рвётся на свободу.

Ёй: Защемило, думаешь, сердце?

Ой: Уж не знаю, что там защемило у него, а на дорогу он – не глядя. Да не передом, а задом наперёд…

Ёй: Надо полагать, один шёл задом, другой же, тот что за баранкой, вывернул голову назад: кто там палит ему вослед? Так и встретились два одиночества посреди своего жизненного пути, чтоб круто в узелок завернуть судьбину. Свет померк под визг тормозов… Ай-йай-йай!

Ай: Что – Ай?!

Ёй: А то! Помолчи-ка, коль сам не говоришь. Раз братец Ой взялся за рассказ, так пусть любезен будет прозреть до самого конца. А мы послушаем прозорливца – и рассудим. Рассказывай дальше, братец Ой.

Ой: Что тут рассказывать?! Шофёр нажал на тормоз, стоит и через лобовое стекло склабится на чудака, что задом вышел на дорогу. А потом как нажмёт на сигнал – Казановских как шарахнется куда глаза не глядят… В общем, зацепился ногой за бордюр и упал…

Ёй: Насмерть, что ль, на этот раз?!

Ой: Ну, насмерть или не насмерть – это уж не самое печальное.

Ёй: А что всего печальнее?

Ай: Печальней, спрашиваешь? Мороз и солнце – день чудесный: май уж на носу… Оглянись вокруг! Где капель?! Где сосульки?! Маяться уже пора – она всё назад глядит!

Ёй: Ах, да, да, да – в самом деле, как это я так сплоховала? Место – да, действие – да. А время – не то!

Ой: Ну – и? Не томи, прозорливая!

Ёй: Упал? Сломал ногу…

Ой: Я так и знал! Приехала машина с красным крестом – и фьить под голубое мерцание по встречке в клинику, а там уже люди в белых халатах и точат на него большой кривой скальпель.

Ай: Да, братец Ой, сказываешь, как будто в воду глядишь.

Ой: Не в воду – в зеркало!

Ай: Тебе виднее, что куда да как.

Ой: И?

Ай: Что – и?!

Ой: Вырезали?

Ай: Что вырезали?! У тебя, видать, одно на уме. У таких не вырезают – таких штопают да латают. На уроках по интуиции, верно, у тебя тоже «двойка» была? Может, даже вшили бы чего, окажись под рукой второй Борг. Да где ж их напасёшься таких, кто всем всё должен?! Кому новую почку, кому – ногу целую.

Ой: Ну, ногу-то отчекрыжили?!

Ёй: Ладно, допустим, отчекрыжили бы ногу – отняли и кому-то пришили. Но разве без ноги умирают?

Ай: Кто сказал – без ноги? При обеих ногах, причём своих, зарубите себе на носу, остался мой герой. И ничего он не ломал.

Ёй: Так он что – живёхонек?

Ой: Что ты мелешь?! Разве живых закапывают во сыру землю?

Ёй: Случается – закапывают. Вот те крест! Сама видала. Давно это было. Хотя не со мной…

Ай: Да что же вы такое несёте, прозорливцы?! Так могло быть, и должно было случиться, как вы провидите, ежели б Казановских хоронили бы живым или мёртвым. Казановских не во гробу лежит, а ножками, причём обеими и здоровыми, землю грешную топчет.

Ёй и Ой (в один голос): Как ножками?!

Ай: А вот так – ножками, и всё тут. Просто отдал богу душу, а сам остался жить без души…

Ёй и Ой (в один голос): А это как?!

Ай: Душа как ушла в пятки – так и пустился он в бега. Я остался там, где дух свой испустил он…

Ёй и Ой (в один голос): Разве так бывает?!

Ай: От переизбытка чувств и слепой веры в собственный крест случается и не такая ещё беда. Чередой случайностей нелепых рука провидения его вела…

Ёй и Ой (в один голос): Братец Ай, но что же ты тогда делаешь здесь, с нами, на кладбище?

Ай: Что-что? Жду!

Ёй: А чего ждёшь-то?