Без любви, или Лифт в Преисподнюю

– Отставить!

За весь вечер он не выкурил ни сигареты, и даже не ощущал позывов. Забыл. Это было настолько удивительно, что он пожал плечами и полез в карман за золочёным портсигаром.

Отошёл к колонне при входе. Прислонился спиной к холодному камню, который уже сушил ночной сентябрьский ветерок, и закурил, задумавшись.

Мглу неба окрасили в розовые тона ночные огни большого города, и сквозь разрывы туч проглядывали одинокие звёзды. Налетел резкий ветерок, и стало совсем свежо. Генерала передёрнуло: изнутри пробрало холодом. Зябко. Не за горами, по всему видать, морозные утренники, украшающие инеем жухнущую прямо на глазах траву да ветви дерев, ещё не успевших разоблачиться. Совсем скоро скинут с себя наряды поры ласковой и тёплой, и будут стоять убогими, корявыми и бесконечно сиротливыми.

То ли холод камня передался его нутру, то ли свежесть осеннего ветерка пробрала до мозга костей, – внезапно он ощутил настоятельные позывы нужды более острой и безотлагательной, нежели дымок сигареты. Не успел осознать, как вдруг приспичило, да так, что терпеть стало невмоготу. Он посмотрел на недокуренную сигарету и, не найдя пепельницы в поле видимости, без сожаления отщёлкнул от себя бычок. Очертив красную, огненную дугу, окурок приземлился далеко, озарив обиженной искрой мостовую при театральном разъезде.

Аркадий Наумыч торопливо подступил к парадной двери театра и дёрнул на себя за массивную резную бронзовую ручку, похожую скорее на перила.

Холод металла отозвался нестерпимым мучением внизу живота, и он запрыгал на месте. Вспомнил с завистью вдруг про мальчика, который умел взлетать и парить в воздухе, когда б его избавили от грехов, притягивающих долу. И даже ухмыльнулся с ехидством про себя: кто бы его сейчас взял да и облегчил от настоятельных прегрешений и острых излишеств?!

В нетерпении, переминаясь с ноги на ногу, он барабанил в дверь и дёргал на себя ручку до тех пор, пока не отворили.

– Чего тебе? – проворчал ночной швейцар в унисон скрипу дверных петель и уставился на непрошеного гостя, что, в шляпе, с зонтом и без пальто, отчего-то подпрыгивал перед ним на месте.

– Мне бы зайти…

– В ночной клуб только для членов, и с той стороны. А буфет уже закрыт.

– Вы что – не узнаёте? – возвысил голос генерал, краснея от натуги. – Я только что оттуда. Из театра.

– Поздно. Спектакль давно закончился.

– Знаю. Но мне бы вернуться обратно – в уборную…

– Мы не общественный вам туалет, – не без вызова отрезал швейцар и захлопнул пред изумлёнными глазами массивную дверь.

– Да я генерал! – воскликнул Аркадий Наумыч, возмущённый неслыханной дерзостью, и с досады пнул ногой дубовую дверь.

Дверь в то же мгновение отворилась. Швейцар смерил его недоверчивым взглядом своих покрасневших глаз навыкате – от тульи шляпы и до мысиков туфель – и спросил:

– А где лампасы?

Аркадий Наумыч забыл и прыгать тут, озадачился едва, с недоумением разглядывая бока брюк своего выходного светского костюма.

Швейцар тоже уставился на свои брюки с широкой продольной полосой по бокам. И покачал головой, разведя руки в стороны, – на лице отпечаталась саркастическим оскалом ухмылка.

– Да что вы мне голову морочите? – вышел из оцепенения генерал и шагнул было через порог.

Швейцар толкнул его в грудь рукой и с силой захлопнул перед самым носом дверь. И был таков.

Аркадий Наумыч растерзал бы швейцара, даром что у того тоже сродственные лампасы на штанах. И убил бы, долго не раздумывая, – прямо из пистолета изрешетил бы. Да вот дверь не отзывалась на удары кулаком, а терпеть ему – уже невмоготу, и он, пнув напоследок дверь ещё разок, вприпрыжку, чтоб ненароком не обмочиться, поскакал через ступеньку вниз, потом рысцой побежал по дорожке за угол.

Там рос могучий дуб, один единственный на всю округу, и под покровом паветви зеленел лысеющий газон.

Аркадий Наумыч пристроился к огромному корявому стволу в два обхвата. В тени дуба рассвет от уличных фонарей не вполне занялся, а тот фонарь, что за углом скрывался, вдруг потух – и едва не кромешная ночь покрыла сквер. Чертыхнувшись, с мучительным усилием удерживая изнутри себя напор, генерал на ощупь расстегнул непослушную молнию и кое-как направил шипящую струю на корни дерева, чуть замочив пенистыми брызгами мысики туфель.

– Ф-фух! – выдохнул он, чувствуя не столько даже облегчение, сколько истинное наслаждение.

Где-то вверху будто окно зажглось – то выглянула из-за туч полная луна, уронив толику рассеянного света. Заблестела искорками трава.

Он отнял руку от ребристого ствола, о который опирался, чтобы не упасть от слабости, внезапно охватившей всё его существо, выпрямился и отступил на шаг, опасаясь, как бы брызги не испортили отутюженной глади брюк выходного костюма.

Зонт подмышкой стеснял движения, придавливая к рёбрам кобуру, с пистолетом в ней. Запрокинул голову вверх и долго испражнялся от обременения, которое вдруг едва не довело его до полного безумия. Над головой раскинулись корявые ветви могучего дуба, готовые вскоре избавиться от пожухлой листвы. Жизнь в этот миг показалась ему прекрасной, как никогда прежде. Как мало надо человеку для счастья!

Отчего-то вдруг вспомнилось, как по молодости однажды поехал с дядей на охоту. Завалили кабанчика. Пока повар свежует тушу, сами парятся в баньке. И дядя вспоминает, побивая себя берёзовым веником по бокам, как по молодости своей отправился со своим уже покойным дядей на охоту. Сидят у костра, байки травят. Дядя дяде и говорит: схожу-ка, дескать, до ветру. Отошёл в лесок. Присел за кусток. Спустил штаны и кряхтит. Тужится, а не может – травинка щекочет по голой заднице и отвлекает. Никак не сосредоточиться на большом деле. Махнул наотмашь рукой раз, другой, третий – ещё хуже: травинка не просто щекочет, а сучком упирается да холодит. Оглядывается в раздражении… А там, в свете звёзд и полной луны, морда – медвежья. Косматая! Носом мокрым нюхает зверина и поддевает уже под голый зад…

Штаны в руки – и нужда не нужда. Полетел не хуже, наверное, летающего мальчика – и облегчиться от грехов, что гнетут да давят изнутри, даже не подумал.

Медведь – в противоположную сторону, в чащу леса.

Запрокинул голову назад Аркадий Наумыч и засмеялся… И похолодел враз. Как будто, отступая ещё на шаг назад, зацепился мошной за сук какой нечаянный, и ширинка поглотила набрякший от натуги кончик. Вдруг в штанинах стало тепло… и – о, ужас! – мокро. Он суетливо хватался пальцами за ширинку, пытаясь выудить оттуда… выпростаться… но толку было чуть. Э-эх, чёрт… поздно.

– Так-так! – услышал он за спиной и вздрогнул.

Его кто-то осязаемо потянул, схватив за пояс сзади, и дёрнул, осадив. До него наконец дошло-таки, что за казус нелепый приключился.

Развернулся и утратил дар речи, только глазами моргает от изумления. Что-то внутри булькает, не выходя за пределы побелевших немых губ. Глаза из орбит едва не вылезают. В зобу перехватило, и дыхание спёрло.

– Так-так, – слышит он. – В парке, значит? В общественном месте. В пьяном виде. Да туалет! Другого места, что ль, не нашлось?! – говорит милицейский сержант, скалясь ему прямо в лицо. – Ещё и с зонтиком подмышкой. А пальто?

Из-за спины сержанта другой сержант выходит и, сорвав с головы Аркадия Наумыча шляпу, запускает в полёт по ветру.

– А шляпа где?

За неимением слов, Аркадий Наумыч вцепляется пальцами сержанту в горло – и трясёт, а сам прижимает подмышкой зонт.

– Ты что, урод, позволяешь себе?! – Открылись тут голосовые связки, и командный голос прорезался. – Я – генерал!!! Да я тебя…

– А я генералиссимус, – хохотнул, не теряя равновесия, сержант и двинул кулаком в живот.

Зонт выпал.

Аркадий Наумыч замахнулся, выцеливая… Кулак, однако ж, рассёк пустоту. Он будто провалился. В глазах потемнело, и острая боль в правом боку согнула его в три погибели. Тут же будто разряд молнии ударил его по затылку и пробежал по хребту, до копчика, пронзив до самых пят. Его уронили наземь – лицом в склизкую грязь лысеющего газона. Мелькнула запоздалая мысль: левша, блин, подвернулся под руку некстати.

– Сейчас мы из тебя маршала фаршированного будем делать! – услышал, уже корчась на сырой земле от судороги, когда его дружно отхаживали дубинками по почкам и пинали для пущего порядку коваными ботинками два бравых сержанта.

Боль из него вышибли, и только звёзды яркими вспышками озаряли мрак затухающего сознания.

Рассвет в то утро в парке для него так и не наступил.

Σύμβαση

Уговор

О чём молчит душа порою,

И где грехов её тайник?

А может, с мачехой-судьбою

Опять столкнулась напрямик…

А. Милова

Очнулся Аркадий Наумыч – точно из могилы встал. Отчего-то гладко выбрит, острижен налысо. Из носа трубка торчит. В руку воткнута игла. Капельница у койки. Весь опутан полупрозрачными шлангами. Ничего не понимает. Память как тот ослепительно белый потолок, что навис над головой.

Из тумана выплывает знакомое лицо. Сан Саныч, присев на табурет, терпеливо и печально глядит ему в самые глаза, будто верный пёс.

– Ну, слава богу, – слышит Аркадий Наумыч, словно бы издалека. Оглядывается Сан Саныч и шепчет кому-то: – Оклемались… наш генерал…

– Потопчем ещё, стало быть, нашу грешную землю, – слышит и узнаёт родной голос и, переведя вдаль мутный взгляд, в ореоле тумана различает искажённое состраданием лицо дяди, что с сочувствием глядит на него свысока. – Будь уверен! И крепись.

Сан Саныч постукивает подушечками пальцев левой руки по подушечкам пальцев правой, и говорит между тем:

– Уж и не чаял. Теперь всё будет хорошо. Софья Андревна, умница, на ноги всех подняла…

Вспомнил!!!

Аркадий Наумыч едва-едва шевелит пересохшими губами, силясь вымолвить.

– Ле-ле-левша… – только и выдохнул.

Сан Саныч понимающе кивает головой.

– Извините, мой генерал, привычка, – и прячет руки за спину.

Аркадий Наумыч пытается рассердиться оттого, что они не понимают, что высловить он силится. Он хотел сказать им очень важное, да мысли спутались, язык не слушается….

– Вам, товарищ генерал, вредно волноваться, – говорит Сан Саныч. – Врачи уже готовят для вас операционную. Осталось только договор подписать – на операцию. – Подумал недолго и, приложив руку к груди, добавил, наверное, чтоб внести спокойствие и ясность: – Я посмел выступить в качестве вашего душеприказчика. Я распорядился, посоветовавшись с товарищами: левую почку изымем у левши, а правую – у правши. Эти подонки уже под наркозом, на операционном столе.

Отворилась бесшумно половинка дверей, даже сквозняка не возбудив. И в палату, накинувши на плечи просторный белый халат, быстрым деловым шагом вошла Софья Андреевна. Как всегда воздушной, небесной походкой, точно бы не касаясь земли. Подошла к койке, нежно потрепала генерала рукой по щеке, пригладив большим пальчиком раскудлатившиеся брови, и он боднулся в ответ, как ласковый котёнок.

– Ну, как ты? – спросили её заботливые глаза, наполнившись влагой солёной и горькой слезы.

И Аркадий Наумыч благодарно смежил веки.

– Ты… мне… снишься… – в беззвучном шевелении губ угадывались немые звуки речи.

– Крепись, генерал – маршалом станешь! – сказала Софья Андреевна и обернулась на скрип.

Открылись на этот раз обе створки двери. Вошла медсестра со шприцем в руке, следом санитары катили тележку на колёсах. Остановились посреди палаты в ожидании – расступились, пропуская вперёд маленького толстого лысого человека в белом халате, с большим свитком в руках.

– Σύμβαση – сказал тот, останавливаясь у койки.

На глазах у всех присутствующих здесь, в палате, раскрутил свиток, держа обеими руками за края сверху и снизу. Софья Андреевна одним мгновенным взглядом охватила записанный на козлиной шкуре текст и благосклонно кивнула. Затем тот развернул текст на шкуре ко взгляду из койки и будто мысли вслух выговорил – громко и внятно, с тем чтобы все услышали и осознали:

– Не осквернённый.

– Будем подписывать Пергамон, если генерал не против, – молвила Софья Андреевна и обернулась словно бы в ожидании.

Яков Филиппович, грузнее обычного опираясь на трость, сделал два шага навстречу и остановился послушно в полушаге. В его глазах, с нескрываемой кручиной взирающих на племянника, читался укор и одновременно досада: я же, дескать, предупреждал тебя… и не отвратил.

– Разве есть выбор? – спросил Яков Филиппович, не отрывая грустного взгляда от глаз племянника.

– Выбор есть всегда, – только и обмолвилась Софья Андреевна.

Яков Филиппович уронил голову на грудь. Опустил глаза долу. Вздохнул тяжко и прошептал: «Уговор дороже смерти!»

– Подписываем, стало быть, – после долгого задумчивого роздыха едва выдавил из себя и, отступая на два шага назад, уже твёрдым голосом заключил: – Договор.

– На одной хартии кровью собственной рукой, – торжественно изрёк тот маленький толстый лысый человек в белом халате да положил раскрученный свиток на грудь генералу. Сам же быстрым движением одной руки извлёк из нагрудного кармана вещь – нечто вроде медицинского инструмента, ежели б гранили те из алмазов чистой воды, а другой рукой крепко ухватил генерала за запястье и, дважды полоснув, сделал крестообразный неглубокий надрез. Прыснула кровь – фонтанчиком по дуге на пергамен. Не выпуская из своих рук запястья, поднял вверх гранёную вещь и, поворачивая для обозрения из стороны в сторону, громко произнёс:

– Писало!

Приложил писало к кровоточащему надрезу – кровь, когда отнял, свернулась прямо на глазах, и рана перестала кровоточить; затем вложил писало генералу в правую руку между большим, средним и указательным пальцами, при этом приподнимая свободной рукой голову больного и поддерживая её на весу, чтоб не упала.

Сан Саныч – тут как тут верный левша! – поддержал левой рукой правую руку своего шефа и услужливо нацелил её писалом на свиток. Аркадий Наумыч поставил росчерк своей собственной кровью на пергамене и, совершенно изнемогая от этого усилия, безвольно откинулся на подушку, едва-едва сдерживаясь, чтоб не сомкнуть глаз.

Маленький толстый лысый человек в белом халате принял из рук генерала писало, вставил его каким-то образом в свиток, где, очевидно, был предусмотрен крепёж, а сам свиток туго закрутил, перевязал бечевой и протянул Софье Андреевне.

– Вот и всё, – сказала она, обращаясь к Аркадию Наумычу. – Как вы того желали. До скорой встречи – в новой жизни!

И отступила, освобождая проход к койке больного.

– Сейчас сделаем укольчик, – бодрым голосом молвит медсестра, подступая со шприцем. – Это совсем не больно. Вы досчитаете до десяти и заснёте, ничего не почувствовав. А как проснётесь, то ощутите себя совершенно здоровым, и сбросите годков этак с двадцать зараз. Помяните мои слова: и месяца не минует, как наших медицинских сестричек уже будете хватать за мягкие места.

Говорит, а сама улыбается, нащупывая обескровленную вену.

Кивает согласно Сан Саныч из-за её плеча и бодрится:

– Вот такая палата! – Показывает большой палец. – Не палата, а мечта. Пять звёзд. И девочки все – что надо, как на подбор.

Погружённый в смятённые раздумья, хмуро поглядывает из своего тревожного далека Яков Филиппович и безмолвствует, не смея выказать жалости крупицы.

– Я сам всё досконально проверил, шеф, – спешит доложить Сан Саныч. – И лично удостоверился. Почки хорошие, здоровые, камней нет, червей нет. Так что всё обойдётся, и будет как нельзя лучше. Слава богу, этим ублюдкам есть чем ответить за свои бесчинства…

Во взгляде Софьи Андреевны будто тлеют тёплые добрые угольки, и ободряюще лучатся её глубокие зелёные глаза сочувствием и поддержкой.

Аркадий Наумыч ощутил холодок на руке, запах спирта, затем укол.

– Считайте, – велела медсестра.

– Раз, два, – послушно шевельнул пересохшими губами Аркадий Наумыч, будто задумался на мгновение, заглядывая в вечность, и выдавил из себя: – Где же ты была?! Была… была…

– Считайте!

Последнее слово было:

– Три…

На счёт три он лишился чувств и воли.

– Уговор дороже смерти, – послышалось, как шепчут чьи-то губы.

Или только мнилось ему.

А что есть слово, тем более последнее слово, и какая неведомая сила в нём заключена – непознанная и неразгаданная, ежели в начало всех начал положено слово, и слово есть венец любому делу? Тщетны наши помыслы, и тщетны дела наши без слова, и даже сам господь бог бессилен пред нашими суетными словами.

– В конце концов, – задумчиво проговорила Софья Андреевна про себя так, что никто, кроме неё самой, не мог расслышать её печальных слов, – каждый человек сам себе готовит свой ад – своими собственными руками.

Она вышла из палаты. За ней проследовал Яков Филиппович, опираясь на трость.

Сан Саныч дождался, пока эскулапы ни погрузят сонное, бесчувственное тело генерала на тележку, чтоб увезти на экзекуцию, и проследил до самой операционной.

– Будь уверен, мой генерал, – проводил напутственным словом, и в голосе его натянулась медная струна. – Мы ещё покажем всем, кто тут настоящий генерал!

Сан Саныч, в непривычном для себя белом халате, накинутом на плечи, расположился на кушетке в больничном коридоре. Извлёк из кармана ветровки смятую газету, расправил её и приготовился коротать время за разгадыванием дежурного кроссворда.

Жупел

Он видел её во сне

…и молнию и жупел она бросает из себя.

Н. М.  Языков. Отрок Вячко

Сон без сновидений смежает веки. Уже без чувств. И без тревог. Без угрызений.

Навалилась ночь и раздавила – взорвала изнутри. Ласка трепетных касаний разжигает снова жар в груди. И ищут губы губ прикосновенья. И грудью льнёт к груди душа и просит жажды утоленья. Влеченьем гасится тоска. И вновь стремленье быть, и жить, любить и радоваться страсти утоленью. И так всю жизнь без начала и конца.

Была та ночь длинна. Без меры. Без исхода. Глаз не сомкнуть. Сомкнёшь – не разомкнуть.

Была та ночь короче, чем вдох и выдох, и пуста, как жизнь, прожитая без грёз и без любви.

Вот так свой век томиться, и тлеть, порой взрываться страсти взрывом и изнемогать едва не до утра. А потом в какой-то день и час вдруг лишиться чувств и умереть, так и не познав себя.

Кто смерти не вкусил, тот не отведал жизни. А жизнь дана нам в наказанье – пуще пытки плотской: защемив небесных членов проявленья, позволить фибрами души махать в тщете, но не парить.

То был лишь сон – ужасный сон, как будто бы кошмарный жупел наяву.

Конец