Вырла

Из-за нее не будет шашлыка. Бедные мама, папа, дед…

Она зажмуривается, не глядит на вдруг ставшие ужасными березы, сосны и мшистые холмики, позолоченные солнцем. Не вдыхает гнусный запах скошенного сена, смолы, первых прелых листьев и грибов.

Ее кидают на землю. Боль теперь второстепенна. Шаги. Медленные, спотыкающиеся. Толчок-пинок. Царапающее поглаживание.

– Я тебя не обижу. Ты только… не отталкивай меня.

- Он сосал мой локоть. Плечо… Высокий, с розовой лысиной и белесыми ресницами, как у свиньи. Он без конца бормотал: «Не отталкивай меня».

Финк взял мадам Туник за мягкую руку. Ее история – человеческая трагедия, полицейская рутина. Бешенные животные, нет, чудовища нападают на детей. Почему-то их не казнят, видать, «братья» во власти защищают своих. Господь Береньзень миловал, в Береньзени извращенцев нету, кроме опущенного на зоне Колокольчикова. Колокольчиков безвреден, эдакий нахрен никому не сдавшийся благотворитель. Таскается по питейным и ноет: хочешь миньетик? Не хочешь? Ну, пожа-а-алуйста!

Ромиш курил, постоянно менял позу (признаки акатизии). Садился, поднимался, садился. Федор Михайлович не лез к нему с наводящими. Пациент сам расскажет. Куда торопиться?

– У вас луна другая. Мелкая. Лунка. Наверное, потому что у вас лица узкие. А позавчера луна была… МОХ (Луна, тадж.).

– Ярко светила?

– Ага. Я разглядел Курбонова. Он возле крайней копны терся, в поле. Штаны спустил. Я думал, ссыт. Потом копна шевельнулась. Поддала ему. В копне был кто-то! Я понял, что они… вы поняли. Мне бы отвернуться. – Ромиш страдальчески скривился. – Шея будто заржавела. Я не религиозный, так. Секс и секс. Но… они каким-то отвратом занимались.

– Каким?

– Мне душу стошнило. Чавкало, хлюпало… Лялька плакала.

– Ребенок?

Курбонов наяривал. Он взмок. Глаза вылезали из орбит.

– Доктор, Курбонову без разницы – кого. Собаку, козу или…

Люба выпила еще.

– Он себя дергал, дергал. Ничего не получалось. Он орал на меня: «Ты виновата!». Замахнулся, Евгешь. Огромный, чужой дядька. Огромной чужой пятерней. Я прикрыла «междуножек». Я боялась не смерти, а что он меня…

«Бруксизм», по определению, зубовный скрежет, проявление эмоциональной нестабильности. Едва сдерживаемой ярости, – возразил бы Финк. Его челюсти сводило, когда он хотел и не мог вмешаться. Например, в прошлое.

– Курбонов упал. – Ромиш истерически пискнул. – Плашмя. Хуй топорщился.

Федор Михайлович обвел в блокноте загадочное СЭ (спонтанная эрекция).

– Он упал, – сообщила следователю Людмила Авессаломовна. – Мертвый. Его причиндал торчал. Я бегом к Мохнатому, оделась. Успела шашлыка покушать.

– Он просто упал? – одновременно спросили майор и психотерапевт двух разных людей в двух разных местах.

– Да.

– Рухнул сосной. Сердце прихватило. Если у него сердце вообще, ну… –Женщина-гора придвинулась к Финку. – Ты, Евгешь, давно без ласки?

«Купается она в духах, что ли?» – Полицейский вышел из вагончика. Ботинок заплетался за ботинок. Плюс двадцать семь. Болото распарило. Тухло-яичная вонь присоединилась к каждой молекуле кислорода. Толстый смартфон икнул сигналом.

«ПЦН ПРПАЛ! УКРАЛИ! МАЙОР, СОС!»

«И нахрена я Волгину номер дал?» – озадачился Евгений Петрович.

Он вчера растолковывал уже слесарю, что вернётся его сын. Четырнадцать лет парню! Четырнадцать! Коли хуйни не творит – тогда, да, беда.

***

Витин велик мчался вдоль опушки. По корягам и камням. Лавируя между кротовыми ямами. Мальчик вставал в седле и обозревал луга, отсюда, с возвышенности, напоминавшие одеяло, сшитое из желтых и зеленых лоскутков. Небо над Витей хмурило седые брови туч, из-под которых грозно и весело посверкивало янтарное око балтийского солнца. Кра-со-тень.

Он свернул на лесную, Олину дорогу. К ферме Unohdettu talo.

Глава четырнадцатая. Эскапизм.

Вермут «Мартини» в дьюти фри, в столичном магазине и в универсаме береньзеньском – три разных напитка. Первый произведен под ласковым солнцем Турина руками беженца из Кот-Дивуара. Второй сделан где-то между Польшей и Химками, по какому-то сертификату, заверенному кем-то с неразборчивой подписью. А третий… не стал бы пить даже беженец из Кот-Дивуара под угрозой депортации в Кот-Дивуар.

Французского во франшизе сетевой кофейни в Береньзени присутствовало столько же, сколько в Кот-Дивуаре – звучание одно, нае… одно. Дочка Озимой купила располагающую вывеску, устроив под ней все по-свойски. Плохо, дорого и с синдромом обидчивости. Софушка привыкла к иному сервису. Она помыслить не могла, что администратор, он же бариста, он же уникальный для Береньзени хипстер, он же любовник дочки Озимой Евангелины Лосевой, из-за жалобы на невкусный кофе вызовет охрану Селижарова.

Революционерок, Кнепер и Мухину, заключили в каземат. Комнату без окон, обшитую пластиковыми панелями, залитую невыносимым светом. Вежливо хамящий мужик габаритов Гаргантюа (190 см на 150 кг) сунул Анфисе бутылку воды и ушел, скрежетнув щеколдой по ту сторону двери. Мобильники превратились в бесполезные коробочки: сигнал отсутствовал. Софушка поняла, что задыхается.

– У меня ПэА. 11 Господи…

Сердце стучало в горле. Она зажмурилась, стараясь вспомнить ласковый, снисходительный баритон Федора.

«Психосоматика, Соф. Тебе некомфортно, и твое тело реагирует. Надпочечники активно вырабатывают адреналин. Повышается артериальное давление. Организм уверен, что с ним что-то не так. Глубокий вдох… Задержи дыхание… И ме-е-е-е-едленный вы-ы-ы-ы-ыдох. Думай о хорошем. О татушке на жопе Марата».

Набитая шрифтом в стиле окон роста надпись гласила: «Мир. Труд. Нах». Стоит ли говорить, что «Скорый» её проспорил?

– ПэА че-то типа ИПэ? – поинтересовалась Анфиса.

– Типа. У ИПэ сплошные ПэА, – признала Софушка.

***

Федор Михайлович, не дождавшись кофе, сварил его сам из оставшихся крупиц колумбийских зерен, привезенных им из лучшего города de Rusia. Угостил Ромиша, который, что удивительно, оценил аромат и питкость.

– Спасибо, доктор. Я тебя в следующий раз чаем напою. У меня такой чай, что алкоголя не надо! Жалко, мало его, заканчивается. Здесь не чай, а труха из боғи… из сада, где живет шайтан.

Психотерапевт обмер, смакуя таджикскую метафору в филологическом экстазе. Вроде, ничего особенного, однако после Куло, как после тюрьмы, начинаешь ценить простые вещи.

«Труха из боғи, где живет шайтан». Будто Ницшенька смолвил.

Федя переслал фразу Беталу в чате и отпустил Ромиша назад на галеры. Деньги человек зарабатывает, трудные и маленькие, нельзя ему мешать.

Услуги врачевателя незримых мук в «Студии здорового духа» спонсировались Селижорой, причем, весьма щедро. Сынуля мецената спал младенческим сном (благодаря качественному швейцарскому седативному средству). Химера совести искусала мистера Тризны, и он уж собрался посетить поликлинику, выслушать, для разнообразия, бесплатных бабок, отдать долг государству. Но государство в лице майора Финка истребовало от Федора другого.

– Поехали искать сына Волгина.

– Поехали!

Когда выпадает шанс бежать от рутины, грех не воспользоваться. Эскапизм, безусловно, чистейший. В «бобике», по дорогам Береньзени, под аккомпанемент прерываемого колдоебинами хеви-металла из динамиков и мат господина полиционера.

Here I am the invisible man – Я человек-невидимка,

A lost fallen angel helping mankind where I can – Потерянный падший ангел, помогающий человечеству, где могу. 12

Эскапизм свойственен мужчинам. В некоей степени, эскапизм – двигатель прогресса. Мужчины прячутся в путешествиях, изобретениях, в войне. Лишь бы отгородиться от вопросов женщин. В том числе двух мерзких баб – жизни и судьбы.

Пока тряслись, обсудили, что убитые гастарбайтеры и Плесов, похоже, «страдали» от повышенного полового влечения.

– Вставало при виде бегущей козы, – дал фольклорное описание сатириазиса Финк. – У меня лет в пятнадцать.

– В пубертатный период это вообще норма.

– Ага. Жизненный урок: по молодости хочется, аж зубы чешутся, но фигушки. – Евгений Петрович закурил. – А в сорокет дают – не берёшь.

– Майор, слушай… Насчет любителей детишек хотел спросить.

«Уазик» резко затормозил. Теодор едва через лобовое не катапультировался.

– Майор, ты чего?!

– Я гордился, что в Береньзени их нет, – хрипло сказал полицейский. – Да, у нас не в каждом доме вода, сортиры «очковые», школа до девятого класса, садик оптимизировали. Но люди тут без такого изъеба, чтоб детей… Я думал.

– Что изменилось?

– Людка. Людмила Туник поделилась историйкой. Я понял, Федь, сопоставил с тем, что Толян Селижорин говорил. Есть в Береньзени насильники. Педофилы есть. Их кто-то убивает – годами!

– Русалка?

– Народный мститель? Я, видишь, и не в курсах. Моя агентурная сеть – тоже. Пенсионеры, – пояснил Финк. – Они нам наушничают о соседях.

Федя расстрелял его упрёком из табельного указательного.

– Да, да. Заветами гэбни и охранки. Как мне иначе пресекать домашние побои? Я Короткого пошлю – он «боксёру» в печень пробьёт. На месяц привьёт.

Либерал не знал, что возразить. Конкретизировал:

– Народный мститель расправляется с педофилами у тебя за спиной?

– Походу.

– И маскирует казни под суициды?

– И сердечные приступы, – кивнул «майор Том». – Инфарктов в Береньзени до Евгении Марковны.

– А надо… – Теодор нахмурился. – Ему мешать?

– Kyrpä tietää. – Евгений Петрович завёл мотор. – Kyrpä. Tietää.

Они повернули на улицу Забытого Восстания. Федор Михайлович бывал в парках аттракционов Абу-Даби, Нью-Джерси, Фудзиёсида (все Софушкин адреналиноголизм), однако там петли и повороты проектировали инженеры, местные же ямы – природа (снова б… Женщина). Не откусить бы язык, рабочий инструмент!

Гонщик-ювелир остановился возле крайнего косого домика, чуть не котлетизировав нескольких кур. Печальный и нетрезвый Волгин лузгал семечки и плевал шелуху в эмалированную миску. Сигареты у него кончились. Нервы тоже.

– Страцілі пацана.

Он злился на всю вселенную. На себя, на Финика и селезня-мозгокопа. Приперся! Масква. В пиджачке, пальчики белее, чем у девушки.

– Записку показывай!

Виктор Васильевич сунул менту сложенный вдвое тетрадный листок: «Мам не валнуйся! Я у Синяки. Она говорила помошьники нужны. Отец нисчиброт! Я падниму бабла». Ознакомившись с текстом Евгений Петрович полюбопытствовал:

– Он написал: я у Синикки. Синикка – женское имя. Финское. Ингерманландское. Какая проблема? Кроме того, что Витя твой ЕГЭ не сдаст?

«ЕГЭ не сдаст! Сука…» – ВВ оборвал мысленные пожелания полиционеру. Не догадывается он. Чай, не Акка.

– Витя ее сочинил! Или она ему приглючилась. Ты знаешь бабу, чтоб тачки ремонтила и ферму держала?!

Полицейский покачал головой. Фермами в окрестностях Береньзени владели Селижорины – друзья (Тутовкин, Озимая), его отпрыски, зятья и невестки. Синикки среди них не было.

– Вырлы! – закричала вдруг всегда тихая супруга Волгина. – Вырлы! Вырлы! Вырлы!

Она принялась носиться по их огородику. От грядки с огурчиками к грядке с петрушкой. Пёс Трезор гавкал сипловатым басом. Блеяли овцы.

– Эля! – Слесарь сграбастал жену в объятия.

Федор Михайлович измерил Волгиной пульс на лучевой артерии. Около двухсот ударов в минуту! Ей повезло, что сердце здоровое. Он вколол женщине реланиум. Через минуту-другую она успокоилась.

– Выр-лы? – спросил Финк. Майор Деликатность. – Че за вырлы, Эль?

Эльвира Аминовна вытирала фартуком слезы:

– Витькина мамка пела:

«Уся трава лягла ковром,

Вырлам внемлю нежным говрам:

Заберем твою детину.

За поля, и за долину.

Где ручей червленый вьется,

Где червяк сидит на солнце.

Шо-и ху!»

– Вырлы моего мальчика забрали! Вырлы!

Майор и психотерапевт переглянулись. «Истерия распространяется. Боюсь, иррациональный страх может вернуть в Береньзень Средневековье», – подумал Федя.

«Шо-и ху!» – подумал Финк. – «Оно из нас и не уходило!»

***

Слепая старуха стремилась сачком иссушенных пригоршней ловить свет, сочащийся сквозь виноградные листья. Ее инвалидное кресло с плетеной спинкой приезжало сюда, в зеленый тоннель, к девяти утра. Здесь она проводила часы, дни. Медленными глотками пила приторное вино. Наговаривала в диктофон горькие до тошноты стихи.

От неё ничего не осталось. От той, кем она была – в ней теперешней. Та она – танцующая, кокетливая, дерзкая, будто умерла внутри этой. Сгнили её платья с подъюбниками, что делали осиную талию вовсе кукольной. Сгнили музыканты, игравшие оттепельный джаз на крытых сценах. И страна – такая громадная и тесная, мертворожденная и живая, сгнила.

Впрочем, старики – известные пессимисты. Бодрый старик либо чудом добравшийся до седин гений, либо дурак. Клара Анатольевна располагала всеми потенциями стать гением. К сожалению, внешними данными она тоже располагала выдающимися. И ей казалось, что её любят не только из-за талии и бесконечных черных ресниц. Она отдала себя любви. Первой, пятой, десятой. Чтобы однажды проснуться в пешеходном переходе в коляске. Соврать неравнодушным прохожим об амнезии. Отправиться в приют. Потому что дома её ненавидели. Она сидела на «пироге» – квартирах, гаражах в центре, даче за миллион не рублей, авторских роялти на книги последнего мужа… Её вино попахивало чесноком – верный признак присутствия в нём мышьяка. Зрение падало. Словом, КА решила, что без детей и внуков ей безопаснее.

– Эй! – Воробьиная лапка изловила крадущегося мимо Витю. – Вор?

– Я к Синикке. Здрасьте.

– Врешь. Дрожишь.

– Она меня приглашала!

– На мысочках в гости не ходят.

– Бабка, блин! – Чем активнее он пытался высвободиться, тем сильнее колясочница сжимала клешни. Тем шире склабилась лысым ртом. Ало-белым, как зернышки неспелого граната, кое-где фиолетовым – от винца.

– Пусти ребенка, Клара! – В тоннеле появилась хозяйка «ранчо». Вите удалось хорошенько её рассмотреть: курносая, бледная, одутловатая, с подзаплывшими спортивными ручищами. Почему она вызывала у Волгина-младшего симпатию? Наверное, из-за глаз. Полуазиатских веселых синих глазок. Они выдавали в ней человека совершенно не серьезного и юного душой.

– Он вор! – буркнула цепкая Клара.

– Да что я украл-то?

– Мое спокойствие!

– Мы все не без греха, – ухмыльнулась Синикка. – Бэггинс, за мной.

– Кто?

– Хоббит.

– Кто?

– Ты не читал «Властелина Колец»?! Сейчас же займешься ликвидацией безграмотности! После обеда.

На просторной светлой кухне, среди сотен ящичков, горшочков, среди вязанок лука, лаврового листа и еще дюжины иных пряных веников распоряжалась сдобная Тамара, экс-шеф повар ресторана. Прежде она готовила крохотные порции, подаваемые на впечатляющих размеров тарелках – с веточками розмарина, икринками и кляксами соусов. Аплодисменты гостей, солидная зарплата, набитый деликатесами холодильник не приносили ей радости. Тамара выгорела дотла. Иногда голосишко внутри подталкивал её неправильно разделать рыбу ядовитую Фугу. Что, господа, языки повываливали? Что слюнями капаете на мраморный пол? Говорить не можете? Кислорода вам не хватает? В нашем меню новинка: бессмысленная внезапная смерть в качестве аперитива к громкому скандалу (состав: выдержанные скелеты из шкафа и отборное грязное белье под концентрированными крокодильими слезами скорбящих и не очень родственников).

Тамара пошла топиться – чтобы никому не навредить. Депрессия-то у неё, а пострадают невинные сволочные снобы. Встретила Синикку, прямо на берегу, пока собирала в карманы камни. Синикка позвала её сюда, кормить Забытых. И вот – на объемистых сковородах томятся в сметане лисички, в духовке поднимается яблочный пирог из тридцати яиц и четырех килограмм антоновки, а под пледами настаивается жирный борщ – с зажаркой на шкварках и бульоном на мозговой кости.

Тамара пела.

– Сочный помидор, сладкая морковь! Сама любовь! И пер-чик, я его – чик-чик!

Она была счастлива.

Витя и Синикка ассистировали поварихе. Витя давил чеснок ножом.

– Дом забытых – вроде дома престарелых? – спросил он.

– Отчасти. Молодые у нас не задерживаются. – Фермерша взбивала венчиком желтки для майонеза. – Я собираю людей с улиц. Собак и кошек. Более экзотических животин – из цирков и приютов. Ты не видел нашу капибару!

– Вы богатая?

– Бог со мной, так что да, богатая, – улыбнулась она. – Что ты мосю кривишь? По-твоему, у Тутовкина эксклюзивные права на Бога?

– Он поп, – пробормотал Волгин-младший неуверенно.

– И я поп. Попка. Нашей церквушки.

Витя глянул на дверь. Чокнутых «попок» ему не хватало. Сектантов двинутых с гнилого Запада…

– У нас открыто. Иди.

***

Селижора предоставил Финку квадрокоптер и квадроцикл. Для поисков Витьки. С главчелом Береньзени время от времени случался пароксизм щедрости. Только денежки Георгия Семеновича почему-то гуманистическим целям служить не могли, как пираньи не могут делать легкий пилинг. На центральной площади (Победы), где меценат оплатил учреждение урбанистического общественного пространства со скейтпарком и зонами релаксации, которое проектировал Сванте Андерсон и презентовал Владя, тусовались торчки. Не растаманы. Не куртуазные морфинисты. «Аптекари». Покрытые коростой сорокакилограммовые тени, чья единственная мечта – черный сон.

На сей раз Селижорина благотворительность также обернулось катастрофой. Волгин оное предчувствовал особой, алкашеской чуйкой, наблюдая, как психотерапевт с майором исчезают в облаке поднятой квадроциклом пыли. Виктор Васильевич сжал руку Эльвиры.

Глава пятнадцатая. Катарсис.

Владя разглядывал трещину в штукатурке. Вокруг плоской лампы. Доктор обещал вывести его из леса. Он его обманул. Бросил. Не нарочно, конечно же. Проблемы Влади (и ему подобных) Фёдору Михайловичу (и ему подобным) представлялись сущей ерундой. Ох уж эти свободные прогрессивные люди! Радужные шарики, накачанные простыми идеями и лёгонькими ценностями с фруктовым ароматом. Если разжать кулачок, шарики унесутся вверх. Красивое будет зрелище, – парад, карнавал, – но короткое. Ведь свободный значит оторванный. Не способный любить, следовательно, и жить по-настоящему. Любовь – зависимость, любовь – несвобода. Дело не в подавлении и сажании на цепь, дело не в сексе, к которому сводит анализ Фёдор Михайлович. Дело в жертвенности. «Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Свободный так не умеет. Он бережет комфорт. Он понимает себя, принимает себя. Любит он себя.

А Владя – маму. Неважно, на кого у него вставал член. Он сосуществовал с Журавлём-Оксаной, потому что она не искала ни толики его внимания. Он мог перебирать в памяти моменты-сокровища, забившись в угол санузла

Как они с мамой перекидываются тарелкой-фрисби на берегу Береньзеньки.

Как он спит у неё на коленях в душном автобусе.

Как она расчёсывает свои медные волосы старинным костяным гребнем.

Отношения отняли бы у него его одержимость. И что дали бы взамен? Постель? Совместные покупки и просмотры сериалов? А стоило бы оно того?

Он думал раньше, что ему дозволена другая любовь. Не только мама. Но глупо петь глухому. Лис, свободный, прогрессивный, услышал лишь про секс, хоть Влади не о нем говорил. Надо отдать должное Лису, он даже за руку приятеля взял. «Я», – сказал, – «не из вашего лагеря. Сорри».

Лагерь какой-то. На войне они, что ли?

«Ты встретишь…»

Кого? Красавчика с широкой душой и двадцатипятисантиметровым прибором? Во фразе «я люблю тебя» основное то, что «тебя». Не мужиков в целом. Во фразе «я люблю тебя» (произнесенной искренне) заключается «я всегда рад тебе и за тебя», «я о тебе волнуюсь», «мне больно, когда больно тебе», «я готов стать ближе, если ты готов». Не призыв прыгнуть в койку. Разве такие элементарные вещи..?

Лис мягко отстранился. Не звал Влади гулять, не заходил до школы.

Сигнал «отстань» Влади уловил. И отстал. После он ни к кому не лез, он гамал. Соратники и противники по игре были его копиями – из Тбилиси, Кордобы, Сент-Пола в Миннесоте. Они были термитами, пожирающими время друг друга по обоюдному согласию. Ненавистное, ненавистное время.

Офлайн жизнедеятельность Селижарова-младшего свелась к приему фаст-фуда, визитам в туалет и, редко, в душ. Зеркал он избегал, как вампир. Оттуда на него глядела мама, и вместо восторженного мальчика видела лысеющее, обрюзгшее нечто, которому не подходит ни кондовое слово «парень», ни благородно нейтральное «мужчина», ни добродушное «дядька». Вот внегендерное «чмо» – да.

***

Квадроцикл перевернулся. Небо, разделённое на фрагменты-паззлы тонкими и толстыми линиями-ветвями, треснуло. Ссыпалось. Феденьке на головушку. В летящих осколках он созерцал груди тети Виолетты. Первый пригодившийся презерватив. Ребристый. Свою съемную квартиру на Петроградке с окном в туман и дождь. Кабинетик размеров платяного шкафа, венчанный табличкой «Тризны Ф.М.».

Ни тоннеля. Ни света. Ни григорианского хорала.

«Skin to bone» 13– тоже неплохо. И элегантная маленькая чернота.

Квадрат. В конце, в конце концов, психотерапевт осознал, что рисовал Малевич – смерть в постмодерне.

***

«Классная» устроила экскурсию. Поездку. Пытку для робкого восьмилетки-аллергика, с которым добровольно не становятся в пару ни жирдяи, ни «ржавые», ни очкастые.

Владя прогулял школу. Мама разрешала филонить.

– Я рулет испеку, давай? – предложила она.

Мама умела печь рулеты – ореховые, шоколадные и маковые. И куру на соли – в духовке. Ничего кроме, даже яичницу, она не делала.

– Пойдем в Пиццу! – попросил Владя. – Ты нарядишься… Я тебя причешу!

Мама рассмеялась.

– Хорошо. В какой цвет мне ногти накрасить?

Владя выбрал из сотни пузырьков в сумочке на молнии красный лак с красивым названием «сольферино» и принес его маме.

– А если Он?

А если больше никогда?

И только сон,

Где будем вместе мы всегда?

Надрывалась певица по радио. Рычали монстры в видеоигре. Гудел фен. Мама сушила ногти. Вдруг, она упала с кровати. Бум… Отрывистый, деревянный. Мама дергалась. Из неё лилось. Свекольно-красное. Сольферино.

«Че по малОму?»

Он вспомнил! Напрягся и вспомнил!

За мамой стоял ЧЕЛОВЕК в лыжной шапочке с вырезами для глаз и рта. Он подбрасывал и ловил выкидной нож. Говорил в телефон:

«Че по малОму, Семёныч? Я не подписывался…»

«Его наняли» – феноменальное озарение! Когда долго-долго совсем не размышляешь, а потребляешь контент, и, неожиданно, проржавевшие шестеренки начинают вертеться-крутиться, прёт мысль – ощущения рождаются двоякие. Ты, вроде, молодец, вроде – идиот.

Разумеется, его наняли. И не конкурент отца. Конкурент пропал, был наказан. За маму. Но не потому, что он подослал к ней убийцу. Наверное, это он ей розы дарил. Цвета «сольферино».

***

Георгий Селижаров не выносил скандалов. Визита федералов… Ливерную колбасу и запах средства от комаров. А еще – Озимую. От ее изысканной, скромной прически из мертвых, вытравленных краской волос (пук вощёного сена!) до острых носиков её туфель. Его до изжоги раздражала их общая дочь. Она постоянно ела. Дети дурачились – она ела. Подростки трахались – она ела. Селижора считал оное нарушением щитовидки или психики. Деваху обследовали. Не. Она просто ела. Жевала сухарики, печенье, чипсы. На потные розовые складки прилипали крошки.

Георгий Семенович сам был мужчина масштабный, за сотку. По его мнению, томленая осетрина на перепелином омлете и языки ягнят в глазури из рябиновой карамели куда более приятный повод для траты денег, нежели тупеж на «великие полотна» и сон под звуки «гениальной музыки». Но Евангелина (имечко Озимой посоветовал дружок Тутовкин) лопала, точила, жрала, хавала безо всякой эстетики. Селижаров искренне недоумевал: зачем? Он двадцать пять лет назад переспал с ее матерью – зачем? Доска, тоска и сука. Три в одной Озимой.

Сегодня Евангелина обиделась на девчонок, которым не понравился кофе в ее кофейне. Она посадила их в комнату для злостных нарушителей. Георгий Семенович офигел, что в подобном заведении есть подобная комната. Вышка с вертухаями в песочнице.

– Накажи их! – требовала дочь. – Две мыши! Рыжая и синяя! Че они о себе воображают?

Селижора ей вмазал. Расслабленной ладонью по щекам и слюнявым губешкам.