Вырла

– Уи-уи, – вздохнул «жандарм». – Думается мне, что убийца – баба.

– Женщина. Допустим! Допустим… Хотя серийные преступления среди женщин – редкость. – Доктор проглотил желтоватую «микстуру», оная оказалась весьма недурственной. Видать, Лисовский из цивилизации привез.

– Скажем, у нее мужская профессия, – дедуктировал полиционер. – Она умная, окружена коллегами-мужиками. Неуемная. Мало ей.

– Дама с гиперсексуальностью, – согласился Федя. – За тридцать. В среднем, пик женской сексуальной активности – от тридцати до сорока. Вряд ли она конвенционально привлекательна, раз не находит, кхм, добровольных партнёров. Ну или ей нравится власть, насилие.

Детективы минуту-другую безмолвствовали. Лисовский фоном речитативил хит про суши.

– Жертвы в основном гастеры. У них начальница – Людка, Туник Людмила. Крупная, напористая бабца. Четверых мужей схоронила, – припомнил Евгений Петрович.

– Черная вдова?

– Типа того. Но ты ж в мистику не веришь. А она их высосала. Был дядька – здоровяк, хохмач. С ней похудел, загрустил. И в петлю. Второй, водила-экстремал, дальнобой, расшибся, блин, на велике! Еще у пары инфаркт…

– Тян в капюшоне,

На не дозвоне,

Бродит в промзоне

Быстрым шагом – не по газонам.

Она за зеленых. Нехватка озона…

Охочусь за ней – как за фазаном,

Цитатами Мопассана

И нахуй? – кричу я тарзаном

Бьюсь в стену башкой, как тараном…

Словно из ада

Нету выхода из френзоны.

Куло кончил. Зал взорвался.

***

Витя Викторович Волгин сорок кэмэ крутил педали. От Береньзени в облцентр. Его шатало. Он еле-еле пролез в ДК через туалетное окошко, и сразу был изловлен охранниками. Он упирался. Звал Куло, стараясь переорать усилители и мониторы… Тяны в капюшонах и без смеялись над ним. А может, не смеялись. Игнорировали его, сучки. Нежнокожие, мягковолосые! Ему казалось, что они все пялятся на него.

Витю бескультурно вышвырнули из дома культуры. Лежа в луже он думал о том, что ненавидит. В первую очередь, батю. Нищеброда. За куртку, от которой воняет секонд-хендом. За телефон, калькулятор, который мигом разряжается в ноль. За некупленный билет.

Ладони разбиты. Энтузиазм, доставивший его сюда, иссяк. Автобусы до Береньзени уже не ходят. Больно и обидно. И пусто.

Куло – тут! Не для него. Куло платный. Куло – продукт. А Цой батю возраста плюс-минус Витькиного провел на «квартирник». За так провел, пожалел пацана. Курить не дал, услал на кухню помогать женщинам резать лук – они готовили кастрюлищу плова, для гостей. Батю не обделили. Не обидели.

Просто батя соврал. Про Цоя.

Витя харкнул, выжал капельку крови в середину плевка и пожелал, чтоб отцу прилетело. От заезжих фанатов «Зенита», он ж за БАТЭ. От лошади – пусть лягнет по яйкам. От мамки.

Зачем взрослые постоянно врут? «Следующим летом на море». «Бабушка поправится». «Вернётся твой пёс!»

Попутки свистели мимо. Кому нужен мятый пацан с великом? Спустя отчаянное количество минут остановился «драндулет», переделанный «запор» цвета лялькиного поноса. Вела его коротко и неровно стриженная тетка в камуфляжной алкоголичке. Мотор молчал – не выл. Штука двигалась почти бесшумно.

– Докуда?

– Береньзень.

– Прыгай!

Дверца будто сама распахнулась навстречу Волгину-младшему. Пахло внутри салона не бензином, не освежителем, а пирогами и скошенной травой. Витя почему-то вспомнил бабушку, Еўфрасінню Рыгораўну, коричневую от огородного солнца. А потом сухую, жухлую, забившуюся в угол больничной койки здесь, в облцентре. Шепчущую:

«Страшна мне, внучок! Вырла за мяне ідзе!»

***

Финк уехал. Не выдержал столкновения с современностью, ретроград. Психотерапевт, рэпер и продавщица- ресепшионист_ка остались. Пить. Атмосфера в гримерке магически преобразилась. Из удручающей в умиротворяющую.

Фонарь, завистник с улицы, лил мандариновый свет на классический натюрморт: сырокопченая колбаса тонкой магазинной нарезки, хлеб – щедрой Кириной, немецкие маринованные мини-огурчики, бронированный израильский лимон, шоколадка и печень трески в масле, все разложено на газете «Береньдень». Между фотоотчетом о торжественном открытии мусорки и портретом Рузского в папахе.

Айфон транслировал то хип-хоп, то рок. Федя побеждал. Чем пьянее становились его оппоненты, тем хуже им (Илье) удавалось произносить скороговорку 50 cent и Дэвида Гловера. Тогда как ля-ля-ля… ля-ля-ля… энд носинь элс меттерс – пожалуйста.

– Я думала, ты другой, Куло, – хихикнула Анфиса. – Классный, но важный. Козел.

– Че козел? – нахмурился Лисовский.

– Ну, ты Мирашу бросил, а она моя любимая блогерша. Была. Так её жалко..

– Умерла? – спросил Федя. Он не догадывался, кто это. Наверное, упомянутый гибрид: «ангел сверху, сука снизу».

– Нет! Ты чего? Нет! Разъелась чуть-чуть… И видосики испортились. Ни шуток, ни советов. Сплошняком реклама и бу-бу-бу про плохих мужиков. Куло её довёл!

– Тэдди, почему твоя чика на меня наезжает? – возмутился Илюша.

Федор Михайлович развёл руками:

– Казуальная атрибуция. Личностная.

– Чего?!

– Информации у неё про тебя нет. Ты для неё медиа-картинка. Агрессивный самец. Вот она и приписывает тебе, что «ты довёл» Мурашку.

– Мирашу! – вскинулась Анфиса.

– И про Мирашу ты, кстати, тоже ничего не знаешь, – хмыкнул Фёдор.

– Она веселая. Творческая. Училась на режиссерку в Америке, волонтерила в Индии! Она не только про тональники рассказывает, она просвещает! У нее семь миллионов подписчиков! А у тебя – три тысячи!

Слишком, слишком большая доза переживаний и алкоголя для одного дня. Мухина с пролетарским задором тыкала в начальника указательным, не соображая – в чём, собственно, его обвиняет?

– Мираши не существует, – опрокинул Анфису Илья Адамович.

– Как?!

– Её биография – пиздеж. Ногти она делала. В Мытищах. И текила-герл работала по клубам. Мы ее раскручивали, пока она не начала сношать мозги мне и продюсеру. «Петь хочу, интервью брать хочу, в кино хочу, женись на мне…» – Куло припал к соску кальяна. Выпустил мощную струю. Выдвинул предложение:

– Давай, тебя надуем? Феминистка, филантропка… че будет актуально через год? Женский призыв в армейку? Или возвращение женственности?

– Ей нужен крутой ник.

– Сюзанна Фор. Люси Дау. – Куло передал доктору Тризны извивающуюся подобно кобре трубку.

– Не, это для порно. Или для эзотерички. Тут что-нибудь милое просится, народное. Фиса?

– О! Супер!

– Я звезда. – Анфиса рухнула на кислые от пыли диванные подушки.

Ей мерещился папа. Она мялась перед ним в красном блестящем декольтированном платье. Неудобном. Неуютном.

Папа грустно улыбался.

«Вот, дура».

«Полицейские интерпретируют поступки. Расследования строятся на версиях, а они опираются на опыт полицейских». – Утомлённый каннабисом разум Фёдора Михайловича продолжал кипеть. И обращаться к Евгению Петровичу в полусне тела. – «Мы должны мыслить шире!»

Евгений Петрович – Яло Пекка – гнал УАЗик по шоссе через Олин лес. Он мыслил широко, как никогда, не понимая уже, на котором из двух языков. Да оно и не имело значения. Мысль безгранична, безродна, свободна. Неизреченная. Истина, человеческий цветок. То единственное, что отличает нас от животных. То прекрасное, что мы извращаем, из чего делаем страшнейшее оружие. Или что выкидываем, набиваем головы мусором. Мусор легче.

– Älä mene metsään… (не ходи в лес, – финск.)

Яло Пекка пристроил УАЗик на обочине. Вышел. Закурил. Его прожжённая шкура не чувствовала ветра, мелкая морось с запахом болота не отвлекала его.

Он гляделся в лес.

***

Софушка захлопнула ноутбук. Она просмотрела целый сезон! Главная героиня выяснила, что она из семьи чертей. Тайных ангелов. И что её любимая – небинар. Половина третьего ночи! Почему Федя не берет трубку? Где он?

С Мухиной?!

Глава тринадцатая. Трансбегляйтунг, кофе и бруксизм.

В «Студии здорового духа «Гиперборея» разродилась мышь. Ромиш не видел ее. Свет еще не включили. Мышкины деточки пищали в темноте. Как котята. Бабушка поручала Ромишу топить их. Слепых, мокрых. Ромиш давал им имена и по каждому читал молитву, чтобы они вознеслись на небесные луга. Бабушка, прознав, высекла его. За богохульство. Он справедливо негодовал тогда – почему? Ведь ученик Пророка Абу Хурайра звался «отцом котят». Отец Ромиша выпорол сына за непослушание. Но кошку свозил в город и стерилизовал. После чего бабушка сказала, что кошку ей они сломали. Правильная кошка рожает!

– Терпеть крыс не могу, – заявил сосед из-за стенки.

– А что ты терпеть можешь? – Ромиш устал от нытья пациента № 1. Про жену,

идиотов из команды в компьютерной игре, про Береньзень и Мадрид, и концовку фильма «Волк с Уолл-стрит»…

– Ее. – Влади вострепетал. – Она меня вылечила!

– Ты в психушке, – напомнил Ромиш.

– Мне плевать, что ты меня не любишь, Лис! Я тоже по женщинам. Я не встречал достойных просто. До нее! – Застеночный сосед опять говорил с кем-то из своей головы. – Она. Мягкая. Упругая. Горячая. И грязи в ней нет. Вроде, сосешь мамину сисю и… кончаешь. Снова, снова… Падаешь потом вообще без сил. Плачешь, тебе смешно, щекотно. Доползаешь до холодильника, мечешь колбасу, йогурт, пиццу, горошек из банки, колу. Кажется, что впервые в жизни ешь!

– Я анашу курю, – признался человек-гастарбайтер. – Было дело, сожрал букет, который девушке нес. Она не поняла.

И застеночный не понял. Шутки.

– Большинство девушек – продажные суки. Ищи женщину. Да потолще!

Зажглись лампы. Мышка скрылась. Пришаркала бахилами медсестра Маша Михайловна, сухонькая, с ласковыми старыми словечками и ледяными старыми руками.

– В полдень врач тебя примет, касатик, – обещала она Ромишу.

– Великий Гудвин, – фыркнул Владя. – Я ему не верю!

«Годный, значит, доктор», – заключил Ромиш.

***

– Семь килограмм за сто рублей! Бери картофан, не робей! – искажённый громкоговорителем голос фермера разлетался над улицей Забытого Восстания.

«Семь килограмм за сто рублей», – думал Волгин. – «Семь за сто. По четырнадцать за кэгэ. Дорого».

– Возьмём?

– Вить, нашу девать некуда!

Он и забыл.

Сын пропал. Все посерело. Все остановилось. Запахи стали вонью. Липа цветет, кашка; майка пропиталась дезодорантом и жасминово-конфетной туалетной водой жены, кто-то жарит блины, смердит подсолнечным маслом и раскаленным чугуном… Накатывает тошнота.

Дурно и от этих объявлений по телеку: «Синицина Серафима. Восемь лет. Ушла в школу и не вернулась. Ее видели около «Железнодорожника» в 20-15 02.04. Одета в куртку с нарисованными далматинцами и синие теплые наушники. Есть шрам от аппендицита».

И у Витьки шрам. Он удочку забрасывал, спину крючком зацепил. Кровищи было! Слез! Семь швов!

Господи, теперь ментам особые приметы перечислять? По которым…

– Виктор, поди. Я не знаю, картошки возьми, покури! – Эля заплетала косичку-колосок Лиле, младшенькой.

В десять у Лили кружок танцев. Пальцы матери дрожали, щеки впали, но для дочери она тянула бодрую улыбку. Волгин так не мог. Он выполз во двор. Несушки бегали от Пети, Трезор стряхивал утренних мух. Фермер орал про картошку.

На сене в сарае развалился блудный сын.

– Ну, сучок!

Вилы прошли в паре сантиметров от уха Витьки. Еле новую особую примету не сотворили. Малец вскочил.

– Бать…

– Ты где шлялся ночью?!

– Концерт! Куло! Я говорил!

Слесарь и школьник устроили потешные догонялки в пределах участка.

– Ну, сучок! – Эля поймала сына за серебряную цепочку от крестика.

– Меня подвезли, – просипел Волгин-младший.

– Кто? Откуда?

Парень пялился на маму сверху-вниз, как снизу-вверх.

– Тётка. С облцентра.

– Что ты в облцентре потерял?

– Да я…

– Что за тетка? – подключился ВВ. Он успел лакнуть из нычки под садовой раковиной. Эльвира унюхала, но смолчала.

– Синикка. Она машины прокачивает. Ее «запор» сто пятьдесят кэмэ держит на дороге!

Волгины переглянулись. Витя часто врал. Не выгоды ради, из любви к искусству. Эля не слыхала о Синикке – имечко! – нарисуйся здесь такая, ей бы насплетничали. Виктор Васильевич отказывался верить: баба в тачках шарит?!

– Телефон! – потребовала Эльвира Аминовна.

«Калькулятор» перекочевал в карман фартука матери.

– Комендантский час – восемь вечера.

– Андестудень.

– Пиздуй к себе!

– Не матюгайся при ребенке! – одёрнула Волгина жена.

– Козленке!

– У козла других не получается!

Витя слинял в свою комнату. Он радовался, что не пригласил родителей к Синикке, пусть она и просила быть всей семьей. Синикка потрясла его. Она не стеснялась. Не учила. Не унижала. Пока запорожец несся через Олин лес, она делилась:

– В твоём возрасте я часами торчала в подъезде вокалиста команды одной. Как бездомный щенок-маньяк. Ублюдское создание в алых прыщах и косухе брата. Я мечтала, что вокалист этот разглядит во мне что-то. Что-то… Обернется и разглядит. И я сразу стану кем-то. Может, не его женой. Журналисткой. Адвокатом. Спасительницей капибар, бобро-свиней, их едят в Перу. Он обернется, и стартует мое кино. Про меня. И он однажды… обернулся!

– И чего?

– Позвал меня зайти.

– Пиздеж!

– Неа. Он позвал. Я по робости сбежала во двор, рыдала. А потом другая дура хвалилась, что ночью была у него.

– И?

– Прочищала сортир, забитый гандонами.

Витяй рассмеялся.

– Сорок километров на велике! Я херачил сорок километров! Даже не из-за тянки! Из-за мужика! Хотя по жизни я спортсмен только насчет поспать и пельмешей навернуть с батей наперегонки!

Синикка ухмыльнулась.

– В бардачке салфетки. Протрись. Чумазый, черт! И пошарь, найди шоколадку.

Волгин-младший вытащил из бардачка фляжку.

– Можно?

– Глоток.

«Первач», настоянный на травах, обжёг, согрел.

– Ваше… твое кино стартовало?

– Ну-у, – протянула водительница. – Да. Не блокбастер про Индиану Джонса, так, сербская документалка.

Синикка рассказала про ранчо «Unohdettu talo», «Забытый дом» – Дом Забытых. Где привечают умирающих и ненужных. Стариков, инвалидов, изгоев. Где по саду среди сутулых фруктовых деревьев хромают цирковые пудели-пенсионеры, катает себя на колясочке дрессированный безногий медведь, прогуливаются орлы и вОроны с подрезанными крыльями. Где ждут волонтеров, помощников, и его, Витю, ждут.

Чего терпеть до завтра?

***

Федор Михайлович, Анфиса и Куло очухались на диване. В одежде. Измученные «отдыхом». Коньяк иссяк. Они давились кофе, передавая по кругу анестезирующий косяк.

– Ребзя. – Лисовский зевнул. – Спасибо за тусу. Добавляйтесь. Владе – салют!

Через пять минут такси увозило Тризны и Мухину в Береньзень. Девушка вслух репетировала. Главное она уже решила: фон блога – фиолетовый. В приветствии пока сомневалась: «С вами Фиса!» или «Хай, с вами Фиса!»? «Бонжур, любимые зрители! Меня зовут Фиса» или…

Водила сделал радио погромче.

– Разорву по шву…

И увидишь ты.

На груди моей,

Купола, кресты!

***

Софушка провела незабываемую ночь. Курсе на втором она писала работу «Гостиницы-монстры в массовой культуре США». Мотель Бэйтс («Психо»), Грейт Нотерн («Твин Пикс»), Оверлук («Сияние») …

Какими убогими оказались эти пугалки! Отель «Жемчужина», Орджоникидзе, 23! Тут и саспенс тебе – потусторонние звуки-стуки из коридора. Загадочный, стеклянный взгляд портье. И отвратительное: простыни цвета слоновой кости с разводами; забитый жесткими черными волосами слив в ванной. И саундтрек: вой под окнами. Нечеловеческий, упырский… тоненький, сиротливый. Воображение молодой дизайнерки сконструировало образ твари. Ни когтей-ятаганов, ни плаща-альмавивы. Дистрофик с прозрачной, отслаивающейся кожей и ржавыми гвоздями зубов, торчащими из белесых десен. Наркоманское вендиго, свирепое и трагическое. Его проклятье – дезоморфин.

По городу бродила,

Большая крокодила.

Она, она…

Голодная была.

С первыми лучами солнца юная дева устремилась к французской сетевой кофейне. Вдруг там прячутся люди? Адекватные, цивилизованные. Вдруг там эспрессо варят не из козьих шариков?

***

– Каша в голове. – Ромиш честно пытался воскресить в памяти позавчерашний вечер. Вечер смерти Курбонова.

Психотерапевт ему понравился. Вернее, понравилось отношение с его стороны. Извинился за неудобства, отметил, что Ромиш – ценный свидетель.

– Вы не против гипноза? – спросил доктор.

Строитель хихикнул.

– Я серьезно. Трансбегляйтунг, сопровождающая гипнотерапия – не фокус. Я постараюсь ввести вас в транс.

«А я постараюсь не заржать», – дал мысленное обещание пациент. Сейчас начнется: твои веки тяжелеют, ты погружаешься в сон…

– Закройте глаза.

Закрыл.

– Вагончик. Темно. Вы лежите на вашем обычном месте. Чем пахнет?

Ромиш нахмурился.

– Потом. Одеколоном… не, шампунем. Анзур мылся. Под холодной, горячая у нас ограниченно, при Люде. Анзур на чистоте двинутый, сказал, не будет Люду ждать.

– Где полка Анзура?

– Нижняя, справа от моей.

– Чья слева, чья напротив?

– Имен не знаю. Парни нормальные, не стучат, что я в телефон залипаю.

– Сосредоточьтесь. Вы смотрите на экран телефона. Но вы ведь прислушиваетесь? На автомате?

– Тишина. – Ромиш вздрогнул. – Говорят – мертвая. Ни храпнет никто, ни пернет. Курбонов смирный. Я не слышу, как он матрас…туда-сюда.

– Что вы делаете? Вы напряжены?

– Пиздец! Стрёма. Толкаю Анзура, он мычит… Он пьяный совсем. И другие… Мне хуево. Кружится все.

– Выходите из вагончика?

– Да! Дышать нечем! – Ромиш закашлялся. – Как при «короне»! Я болел.

– Успокойтесь. У вас нервная реакция. Вы в порядке. Что снаружи? Непривычное что-то?

– Сральник. Луна. Папоротники. – Пауза. – Аллах! – Ромиш взглянул прямо на Федора Михайловича. – Доктор… Трансблядинг ваш! Я не хочу это помнить! Не хочу!

***

Кофе за триста восемьдесят рублей. Кофе. За триста восемьдесят рублей. Кофе. За. Триста восемьдесят. Рублей.

Анфиса не понимала тех, кто покупает кофе за триста восемьдесят рублей. Несет его с гонором царей-королей. Чтобы прохожие видели, что у него за кофе. Что у него за лайф: насыщенная, мобильная. На бегу, на бегу. Звонки, чаты, проекты, акции.

Анфисина одноклассница Глаша, столовская повариха, раз в неделю баловалась кофе за триста восемьдесят рублей, и просто гуляла с ним. Спешила мимо неудачников по несуществующим делам, цокая каблуками и вихляя бедрами. Поселковые не мешали Глаше играть. Дразнить повариху опасно для желудка.

Глаша повесилась.

Анфиса раньше не забредала в единственную в Береньзени сетевую кофейню (французскую!). На триста восемьдесят рублей можно мяса купить, куры или колбаски краковской! Однако Федор Михайлович требовал «человеческого кофе». Не растворимого, крепкого, из арабики.

– Два двойных экспресса, без сахара, – заказала девушка.

– Два двойных ЭСПРЕССО, – прокричал снулый сноб-кассир бородатому секси-бариста.

– Три! Тут вкусненько? – улыбнулась Анфисе синеволосая «Мальвина», следующая в очереди.

– Ну… Буратинам нравится.

– Богатеньким? Не любите их?

Софушка подразумевала: «Не любите нас». Когда ей исполнилось четыре, папа выкроил минуту из своего плотного графика, чтобы объяснить новому акционеру ЗАО «Семья»: «Пипл очень глуп. К сожалению, они голосуют на выборах, водят машины, но соображают на уровне твоих друзяшек в песочнице. А кого твои друзяшки считают бяками? Детишек с красивыми игрушками, которые ими не делятся».

– Богатеньких? – хмыкнула Анфиса. – Откуда здесь богатенькие? У нас зарплата тринадцать-двадцать тыщ. Двадцать пять – везуха. Дураки кредит берут на телефон за пятьдесят! Они – буратины. Подруги мои. Не общаемся уже, потому что я нищебродка по психологии. Укроп сажу, банки катаю, одежду штопаю. Телефон марки хуянь.

Бородач подал дамам кофе за триста восемьдесят плюс триста восемьдесят плюс триста восемьдесят рублей.

Софушка задумалась. Она тоже игнорировала тренды и бренды. Гуччи, например. Провинциалки и дети-блогеры опошлили Гуччи. Как D&G несколько лет назад. Софушка не брезговала лондонскими секондами, простенькими марками вроде Бенеттон. Ее айфон 11 – позорище с точки зрения элитных буратин. «Детишек с красивыми игрушками». Красивыми ли?

– Продукт должен соответствовать цене. – Она продегустировала эспрессо. – Триста восемьдесят? Максимум двадцать! Фуфло!

– Двенадцать! – Включилась в анти-аукцион Анфиса. – Восемь!

– Минус десять долларов. Я успешная графическая дизайнерка. Час моей работы стоит семьдесят баксов! – Товарищ Кнепер ощутила разгорающееся в груди пламя революционной борьбы, вспомнила прабабку, члена (матку) Третьего Интернационала. – Вы отняли мое время и напоили меня помоями! Я знаю стандарты качества этой франшизы, вы нарушаете их! – Бросила она в бороду бариста. – Зовите администратора!

– Правильно! – поддержала «Мальвину» Мухина. Ее тягостное похмелье будто корова языком слизнула. Скандалин – лучшее средство. Заряжает энергией, избавляет от накопившегося стресса. – Не умеете варить кофе за триста восемьдесят рублей, не полезайте в кузов!

***

Майор Финк Евгений Петрович и прораб Туник Людмила Авессаломовна в замкнутом пространстве вагончика подавляли друг друга. Хрупкий и желчный. Тучная и полнокровная.

– Наконец-то мы с вами увиделись, уважаемая. Таджики ваши мрут и мрут, а вы где-то ездите и ездите!

– По делам, уважаемый. В Береньзени ж ничего не решишь! У меня заказчики – Селижаров Георгий Семёнович. У меня поставщики… Я одна. Всем угодить стараюсь, не жалею себя!

– И таджиков.

– На что вы намекаете?

Финк шагнул шесть раз и достиг противоположной стены.

– Пятнадцать лбов. Без горячей воды. В скворечнике. Про условия труда не слышала, капиталистка?

– Женечка, я бизнесмен в нашей стране. Ты мент в нашей стране. Давай Америку косплеить не будем, окей?

– Америку не будем чего?

– Дочка моя наряжается, когда эльфом, когда капитаном межгалактического судна. Называется «косплей». Карнавал, короче. Ролевая игра.

– Люда, крякаются-то взаправду! Пацаны молодые, ты за них отвечаешь. Ладно, живут они черт-те как, ладно ты им платишь копейки – сами согласились. Но убийства…

– Убийства? – ахнула Авессаломовна.

– Мы, то есть, я уверен, что убийства. На сексуальной почве. Им вкололи возбуждающее. Херы стояли после смерти!

Финк следил за лицом прорабши. Сливочно белым, со слабым круглым подбородком и хищным напомаженным ротиком. Рот коротко изогнулся – вниз, в подобии анти-улыбки.

– Выпьем?

– Нет.

– Хозяин-барин. Я выпью, Евгешь.

На фоне ее могучей ладони фляга смотрелась бирюлькой. Людмила по-оперному вздохнула, груди-горы вздыбились и опустились, синие глаза преисполнились росой.

– Отставить косплей! На мне ты не сыграешь. Говори, что происходит! – велел Финк.

Бабы! Чуть прижмет – в слезы. Сильные, ага, независимые.

– Ты мне поверишь?! Я в дурку не хочу!

– Излагай.

Горбачев по телеку. Мама Люды опять восхищается – импозантный мужичок! Тётя ворчит: «Плешивый подкаблучник, к логопеду бы сходил!»

Август. Жарко. В саду жужжат сытые шмели. В дребезжащем холодильнике потеет желтый квас на хлебных корках. Дед продавливает гамак, на его пузе раскрытая книга. Не видя обложки, Люда точно знает – какая. «Похождения бравого солдата Швейка».

– Авессаломовна, ты что употребила? Я на экспертизу возьму! – прервал ретроспекцию бравый майор Финк. – Ты нафига мне свое детство-отрочество-юность завела?

– Оно важно.

– Что именно?

– Я! – крикнула Люда. – Я была счастлива. Тетя приехала, привезла мясо и газировку. Вечером шашлык. Дед замариновал в кефире, папа в минералке. Соревнование, понимаешь? Я налопаюсь шашлыка и прыгну в гамак. Плевать, что комары, зато спать не гонят.

– И трава зеленее, и деревья выше, и мороженое вкуснее.

– Сухофрукт ты, Финик!

Озеро Мохнатое. Четыре часа дня. Никого. Люда сбрасывает сарафан и сандалики и вбегает в затянутую ряской воду. Плавать невозможно. Она просто садится на глинистое дно и отдыхает от зноя. Гудят кузнечики и провода электропередач.

Липкая ладонь зажимает ей рот. Ее выволакивают на берег и несут в лес. Она голенькая, нарядный сарафан скомкан в песке… Ей стыдно и страшно, она даже не сопротивляется.