Вырла

***

Девчонка, курносая и рыжая до белизны, чуднАя, с далеко посаженными инопланетянскими глазами сидела на изгороди и ела зрелую оранжевую морошку из подола льняного некрашеного сарафана.

– Привет! – Она помахала Вите.

Он остолбенел. Снаружи вспотел. Изнури иссох. Так он реагировал на симпатичных тян. Что ей сказать? Зачитать из Куло? «Ты навеки в моем сердце. Поскачи на моем перце! Мы Ромео и Джульетта! Чё насчет миньета?» Он почти почувствовал подзатыльник Синикки: «Не смей!»

– Я – Аврора, – представилась бело-рыжая.

– Иктор, – пискнул Волгин-младший.

– Ого! Мне часто говорят, что у меня интересное имя. Но у тебя интереснее!

Она смеется НАД ним? Или шутит? Или поверила, что он Иктор? Их не понять…

– Хочешь ягод?

Витя кивнул. Подошел и по-птичьи пристроился на балку рядом с Авророй. Несколько минут они жевали в тишине «болотные апельсинки», как называла морошку Витина бабушка. А что? Сходство и во вкусе, и в цвете, и в сочности.

Поле звенело осокой. Пахло соломой, мёдом и чуть-чуть сыроежками. Жужжало жуками.

– Отсюда бегут, – задумчиво произнесла девчонка. – Сёла пустеют. Города. Собаки и коты дичают. В прошлом году мальчика загрызла стая.

– У нас тоже. Бомжа. – Витя бы подхватил любую тему, начатую ей. – Рассказать?

– Да не. Я видела.

***

Волгин-старший валялся на жесткой лавке обезьянника. Кряхтел. Опять ребро сломали, сволочи! Небось, опять третье. «Счастливое». В армейке оно «дедам» нравилось… Особо среди них бурят выделялся, Бадмаев. Псих! Он прям повизгивал, когда слышал треск костей. Буддист. Добренький, ага. Говорят, ислам – религия террористов. Христианство – вера этих… кто баб на кострах жег. («Женщин! – возмутился бы Федор. – Инквизиция!»). Атеисты, говорят, расстрелы сталинские учудили. А долбоебов везде полно. Мудаков. Сук. Что привязывают к машине пса, и жмут на газ… Что трахают компанией пьяную дурочку на «вписке». Что подливают немощным теще/свекру отраву в суп, дабы им освободили жилплощадь. Для жизнедеятельности ихней. И нету у них, по сути-то, ни идеи, ни бога, ни пророка.

Волгин с трудом принял вертикальное положение.

– Мы и они. – Он сосредоточился на мысли, отвлекаясь от саднящего ребра. – И ТЕ. Цой. Летов. Высоцкий Владимир Семёнович. Мы – картошка. Они – харча. ТЕ – золото. Вместе мы – люди. Как?

– Свойства целого могут отличаться от свойств составных его частей, – промурлыкал негромкий голос с «зареченским акцентом».

– Это кто?

– Эмерджентность.

– Ты – кто? Почему я тебя не вижу?

– Считай, что я в слепом пятне.

ВВ усмехнулся.

– Вспомнил! У тебя мопед заклинило в ночь поминок Робки Недуйветера! Антисоветчик ты, нечистая сила! А я парился еще, что меня белка накрыла… Это… Стань передо мной, как лист перед травой!

Появился тщедушный человечек в ватной курточке. При свете Волгин хорошо его разглядел – зенки рыбьи, на выкате, морда блеклая и будто мокрая даже. Он и в школе вечно шмыгал носом и шнырял по углам. Старшеклассник, когда учился Виктор Васильевич. Математик, когда учился Витька.

– Мухин?!

– Тшшш! – «Антисоветчик» приложил ко рту очень длинный указательный. – В слепом пятне нету прежних имён.

– Ну… ладно. Чего ты нарисовался-то мне? К Анфиске шуструй.

Фантом отвернулся, съежился.

– Табе забаронена?

– Не совсем.

– Доча твоя в передрягу попала!

– Пускай справляется.

– А меня выпустить сможешь?

– Или – твою жену.

– Или?

– Выбирай.

***

На вершине зиккурата находилась… сауна (чего Евгений Петрович никак не ожидал). Избёнка, сложенная из толстых прокопчённых бревен. Пламя очага в горнице бабы Акки поднималось туда через дырку в полу-потолке, обложенную камнями. Накаляло их, сажей оседало на стенах, чтобы моющийся соскребал её и натирал ею уставшее тело. Нет мыла лучше на земле! Нет лучше спа! Колодезной водицей обдать каждой клеткой жаждущую влаги плоть… Воскреснуть! Переродиться!

После Травной и чая Финка потянуло в парную. О вреде банных процедур для сердечно-сосудистой системы при употреблении алкоголя чухонец слушать отказывался. Федя соображал хреново, формулировал коряво. Но ему и во хмелю не понравилось, что Евгения Петровича вооружают огромным праздничным веником, напоминавшим букет невесты и венок покойника, и пахшим лимонным цветочком… вербеной. Что Синикка и старуха шепчутся с заговорщицким видом. Как уныло они поют:

Mie kun mietin mielelleni, Чувствую душою,

ajattelen aivoilleni, Размышляю головою,

ennistä elämättäni; О жизни прожитой.

viereet vie-et silmihini Сколько я хлебнула горя.

kaikkeammat karpaloja, И сами собою

tippuut tilkat silmistäni, Очи полнятся слезою.

helkkeämmät hernehiä, Слезы падают на пол и

paksummat pavun jyviä Рассыпаются фасолью22.

Это все чертовски смахивало на ритуал! Психотерапевт сфокусировал взгляд на коте. Кипинатар медленно моргнул – да.

ФМ украдкой сунул под полотенце табельный Макаров Финка и заявил дамам, что и он желает баньки. Ведьма с фермершей принялись его отговаривать. «По-черному» не для городских. Для подготовленных…

Он физически ощущал их щиплющую щелочью ложь.

– Я. Иду, – повторил Теодор. Встал, качнулся. Устоял. – Огонь в печи не спит, перекликаясь… с глухим дождём, струящемся по крыше.

– О чем он? – спросила Акка кота.

– У русских свой нарратив. Я не разбираюсь, – осклабился Кипинатар. – Ты знаешь, я фанат витальных французов. Мне ваша северная угрюмия претит.

***

«Жену не убьют. Меня убьют». – Виктор Васильевич никогда не думал, что так отчаянно струсит. – «Запинают! Она баба… Баб щадят».

Мухин смотрел на него с гадливой иронией. Словно воплощённая совесть. Ну а кто совесть нации-то?

– Выбирай, – приказал сельский учитель. Упырь.

***

Феденьку окутало кувшинничной духотой. В паровой дымке он различал лишь силуэты. Тонкий – Финка. И необъятный – монстрицы, обнимавшей «майора Тома». Почему он, кремень, не сопротивлялся?

В некотором княжестве у моря…

Звавшемся таинственно «Артек».

Записка на клетчатом тетрадном листе – «Наше место» с оттиском почти уже взрослых, знакомых, зацелованных, обветренных губ – вместо подписи. Бесконечное ожидание, пока вожатый не разразиться храпом. Стремительный рывок через крапиву, в шортах – к берегу. Где под нарочитыми южными звездами на остывающем песке сидела она… Катенька.

Её оливковая кожа пахла ромашковым мылом. Рыжеватые выгоревшие волосы струились сквозь его пальцы, когда он лег на нее, зачем-то продолжая поглаживать её по голове, словно утешая. Навеки разлучая Катеньку (и себя) с детством.

Томление было настолько сильным, что схваченные ледяной коркой полицейские чувства вновь зашевелившись, принося и наслаждение, и муку. Долг супруге… Чем он занимался семнадцать лет?! Исполнял долг? Предавал долг в постели любовниц? Господи, какая чушь… Он забыл о радости, робости, трепете, тоске, торжестве. Он добровольно заключился в тюрьму. Потому что он не любил ни жену, ни любовниц. Никого, кроме Катеньки и одной командировочной. Стаси. Она материлась и бухала. Нарочно резалась под сгибом локтя опасной бритвой и постоянно мерзла. Она распутывала «висяки». Её кожаная куртка пахла табаком, а её кожа детским мылом.

***

Теодор достал пистолет. Тварь, зажавшая Финка в объятиях, уставила на мистера Тризны тусклые круглые прожекторы глаз. ФМ не мог рассмотреть ее полностью. Она выплескивалась за границы его зрения зеленовато-серой массой. Раскинув лапы, она двинулась к нему.

– Прочь мой сокол не лети,

Ночь со мною проведи…

Грешную, грешную.

Спешную, неспешную.

Пред мысленным взором Феденьки мелькали… сиси. Висящая «шестерка» тети Виолетты, «нулевка» Нюты, его первой, утянутая биндингом грудь Скай, квира из института, и аккуратная Софушкина в шелковом бра.

Какой эффект образы сии должны были возыметь над мистером Тризны? Романтический? Возбуждающий? Сиськи напомнили ему о заскоках их носительниц и не более. Анимешница Нюта писала чудовищные «хайку»:

Зима взболтала в стаканчике йогурт безысходности

С кусочками тлена и сливочной спермой.

Тужусь весной.

Скай презирал(о)(а)(и) общество потребления и кушал(о)(а)(и) из помойки. Фриганизм называется.

А красивая и богатая Софушка терпеть не могла красивых и богатых.

– Ваши пальцы, – донеслось из банной мглы. – Скульптора и пианиста.

– Банально, мэм, ох, банально, – раскритиковал пассаж Федя. – У меня нет непроработанных комплексов по поводу внешности. Лесть не поможет.

– А если просто… секс? Вы бы не хотели трахнуть хтонь, любезный Федор Михайлович?

***

Волгин в обезьяннике крикнул:

– Элю!

Мухин растаял в пыльном воздухе.

***

К Фёдору шла, вихляя бедрами, эдакая. Волоса медным водопадом прикрывали острые ключицы и топорщащиеся соски. На бескровном лице горели зеленые глазища и алый рот. За её нагой виолончелевидной спиной валялся бездыханный Евгений Петрович.

Федор Михайлович пальнул промеж молочных желез наваждения. Из пистолета он раньше не стрелял, отдача в ладонь выбила у него Макаров. Член, вопреки воле венца эволюции, зашевелился. Ему, коварному отростку, плевать было чем-то сливочным на гибель от энергетического вампиризма товарища своего носителя.

Рана не навредила вырле. Раззадорила её. Она опустилась на колени и поползла к Феде, соблазнительно извиваясь.

Без венца и без кольца

На конце я без конца

Прыгаю, скачу…

И еще хочу!

Теперь Феденька понимал Владю, таджиков и Плесова… Плесов! «Обезболиться болью!» Вернуть контроль, отобрать его у предателя-фаллоса.

Тризны сконцентрировался. Как там Бетал говорил? «Ом ма́ни па́дме хум». Как говорила бабушка – «Пресвятая троица помилуй нас…».

Он устроил левую руку на полу и наступил на неё каблуком массивного ботинка-челси. Раз, другой, третий.

Он ломал себе пальцы. «Англичан». В голове прояснялось. Ведьма из чаровницы-панночки превращалась в полуразложившегося тюленя. Синего, набитого личинками.

– Пожалуйста… – клянчила она. – Люби меня!

– Мэм, нет! – Федора Михайловича мутило. От пульсирующего жалящего жара в перекореженных фалангах. От парилки. – Я не некрофил.

Её хребет прорвался наружу, разодрав ткани. Федя обогнул вырлу, склонился над Финком, проверил пульс. Нитевидный. Психотерапевт поднял полиционера и поволок к выходу.

Вопль, тоненький, хрустальный, оглушительный, будто над Олиным разбилось блюдце величиной с лес, вылетел сквозь квадратное отверстие в потолке зиккурата.

Вырла умерла. И монстры внизу глухо завыли, скорбя.

Глава двадцать шестая. Деструдо.

Трудно дышать, когда от её дыхания задыхаешься. Она слишком близко. Веснушки, ресницы.

Она болтает… Охает горько. Снова улыбается.

– Бывает, я думаю, что все ужасно и все несправедливо. Прихожу сюда и пою.

Она заголосила мощно и трубно:

Люди тяк живут, как цвяты цвятут.

Моя голова вянет как трава.

Моя голова вянет как трава.

Куда не пойду – в беду попаду.

Кого ни люблю – ни в ком правды нет.

– Жестко, – оценил Витя.

Аврора отмахнулась, мол, народное творчество! Мрачное и депрессивное. Это у безейных мультипликаторов Золушка щебечет с пташками и мышатами. Оригинальная неаполитанская Зезолла перебила мачехе хребет крышкой сундука, чтоб не заниматься работой по дому. Народ темен, коллективное бессознательное переполнено смертью и эротикой. В его глубинах медленно сдвигаются тектонические плиты истории, рождая цунами войн и революций. А пена на гребне волны уверена, что «процесс» запустила она…

– Я моюсь мраком, – сказала Аврора. – После унылого воя мне весело. Я даже танцую… Я отвратно танцую! Я тебя научу!

Она вскочила, стала прыгать и корчить рожи. Витя хохотал. Обычные тянки даже гримаски делают миленькими. Даже в шутке позируют. Аврора же была как… грациозная жирафа на льду после удара электрошокером.

– К черту! К черту! Все несчастья! В Хиитолу забери! Раз, два, три! Раз два три! В Хиитолу забери!

Поднялся ветер. Дикий, теплый летний ветер. Посланник грозы, бьющий копьем восторга прямо в солнечное сплетение. Небо на западе выставило щит темно-серых, железных туч над лесом.

Аврора рухнула в солому. Сама соломенная. Светлая такая, невесомая.

– Знаешь, раньше Хиитолу боялись. – Её снова из радости (эйфории) перебросило в печаль (меланхолию). – Лес. Дом Хиийси. Теперь старое божество переделывают в новое, бумажное. Деревья в деньги. Они, якобы, исполняют желания. Они, якобы, служат тебе. Не ты – им. Чего ты хочешь, господин? Чего ТЫ хочешь?

Витя растерялся.

– Ну, путешествовать. В бизнес-классе. Чтоб в гостинице отдыхать на здоровенной кровати. Ездить на ламбургентли. Интервью чисто по фану…

– О чём?

– Что?

– Интервью?

– Типа, какой я офигенский.

– Кто?

– Да… пофиг. Лидер мнений.

– А у тебя оно есть?

– Что?

– Мнение.

Витька нахмурился. Поискал. «Школа – отстой» – мнение? Вот, в политике он «ватник» или «либераст»? Или как Волгин-старший? «Президент – ворюга, оппозиция – госдеповские евреи, попы – пидоры».

– А у тебя? – Он опрокинулся в сено возле нее.

– Нет. Ни своего, ни чужого. Люди нагружают смыслом события и поступки, потому что в книгах они имеют смысл. В песнях, сказках… Если на стене ружье, оно должно выстрелить. Всё что-то да значит. Хотя вы не то, что в судьбе, в мотивах собственных разобраться не можете.

– А ты?

– Про меня ладно. Давай про мою родню. – Она всхлипнула. – Столько самоубийц… – И умолкла, будто размышляя – почему?

В Береньзени тоже регулярно вешались. Наиболее подходящая локация – сарай. Наиболее популярное время – 4.00. За час до первых петухов. Когда Волгин-старший уходил в запой, мама с Витей не без дрожания поджилок проверяли – вдруг висит? Тьфу-тьфу-тьфу.

– Пьянка. Бабла не поднять. Здоровье валится.

– У меня и богатая родня в наличии, – возразила Аврора. – Со страховкой, образованием…

– В петлю лезут?!

– Чаще таблетки жрут. Стреляются.

– Слабаки! Вот у нас муж двоюродной сестры отца кишки себе выпустил, два дня подыхал!

– Зачем?

– ХЗ. От ада откросить? Смерть в муках, чтоб простили, бла-бла. Вроде, он по детям. Меня не трогал, но… Извратов жабрами чуешь. Дед мой говорил: «спинным прамозгом». Я его помню, того дядьку… Длинный, коричневый, башка мелкая, как с другого тела… Седина в желтизну, типа как ему волосы коты обоссали. Зубы-гвоздики. Вечно на нем джинсовая куртка и джинсы. В карманах конфеты, леденцы, просроченные, фантики на них разваливались. Он их купил когда-то ящиков сто… Мы с отцом после похорон его спустились в подвал. А там карамельки, куклы и ношенные сандальки. Пар десять.

Стержень молнии воткнулся в землю посреди Олиных кущ.

– Ты бы себя как убил? – спросила Аврора. – Ну, если… – Она закинула руку и ногу Вите на живот.

Он ответил сразу:

– По завещанию Короля и Шута – разбежавшись, прыгну со скалы.

– Я бы себя сожгла.

Витя чуть вздрогнул, так убежденно она это произнесла.

– Ты чего?! У нас тети Глашин сынок, нарик, с сигой заторчал… Хату спалил, обгорел. Рассказывал, что хуже нету… А он герычевые ломки терпел!

– И что? Очищение того стоит.

– Чего тебе чиститься? Ты классная!

– Kiitoksia (спасибо, финск.)

Она поцеловала Витю в уголок губ.

***

Старик Аверин заварил Анфисе чаю, Борзунову плеснул семидесятиградусной. Поставил на стол икру и блины. Попотчевал Черкеса говяжьей косточкой. И сообщил:

– Тело в озере.

– Признание? – вскинулся Фил. Он приковывал наручниками запястье Короткого к Короткого щиколотке.

– Господи… а оно тебе нужно вообще, штандартенфюрер ты мой?

– С ним бумажек меньше.

– Не в чем признаваться. – Анфисины слезки капали в благоухающее липовым медом отражение Анфисы в чашке. – Богобоязненный папе сказал, что ему максимум месяц. Остался. Лекарств у нас не купишь. Папа решил… на папиных условиях.

– Выпил. Помолился. Утопился, – добавил старик Аверин. – Книжку они зарыли, клад для внуков, блин. Я им твердил, что идиоты они – в земле облызет!

Девушка высморкалась в галантно предоставленный Борзуновым платок.

– Я тогда ночью ехала назад на папином мопеде, ревела, врезалась во что-то… в куст? В лося? Спасибо, что эти месяцы… что они стерлись! У меня сердце разламывалось. Я хотела водки… Стирать дни. Хотя я ее проклинаю…

– Верно, – согласился хозяин. – Хлебай твой батя винцо или наливку, прожил бы дольше. Не водочный он. Незаземленный. Зареченский.

***

Лабораторию французской компании LFDM, стекло-бетонный трехмерный параллелепипед, окружал девственный бор. И охранял камуфляжный мужчина с библейским отчеством Рафаилович, маэстро кроссвординга, знавший название реки в Бангладеш, девять букв. Рафаилович сноровисто ретировался, когда в лабораторию вторгся безумец в окровавленной разорванной пижаме. Безумец рыдал, вращая глазами, терзаемый мукой – от измены и от потери. Им владела ненависть. Доисторическая, саблезубая, выгрызающая душу изнутри. Она научила его, неуклюжего, как поместить три столитровые бочки с наклейкой, предупреждающей об огнеопасности, на погрузчик. Как доставить их на опушку… Прежде он и машину водил из рук вон (переживал, что в кого-нибудь врежется).

– СДОХНИТЕ ВСЕ!

Дети, женщины, собачки… Кузнечики. Птички-синички.

ВЫ ВСЕ СДОХНИТЕ!

***

Виктор Васильевич, натура грубая, но тонкая, истинно береньзеньская, издалека уловил призрачный, однако вполне верифицируемый опытными ноздрями фимиам пиздеца. Горело. Километрах в пятидесяти от поселка. Тем не менее волоски на свекольном затылке слесаря зашевелились. Он не забыл пожар в «Серой цапле», перекинувшийся на лес. Ошалевших оленей, медведей и волков на улицах. Полыхающие лиственницы, что ревели, словно пеикко…тролли.

Волгин ломанулся к решетке обезьянника.

– Эй, сержант! СЕРЖАААНТ! Как тебя? Овод? Шершень?

– Че те?! – Донеслось с поста.

– Открой, меня заживо прокоптит!

– Короткий вернется, скажешь ему.

– Да сваливать пора!

– Короткий вернется, скажешь ему.

– А если не вернется?!

– Скажешь майору. Или подполковнику.

– А если майор не вернется? И подполковник? Если ты теперь главный?

Шершень хехекнул:

– Че, в натуре?

И взмолился Волгин. И поклялся он напиваться только по праздникам – на Новый Год, Восьмое Марта и Пятнадцатое Августа. Найти работу в хорошем автосервисе за хорошую зарплату. Дочку отдать на английский и танцы. Носки не носить под сланцы.

И явилось ему спасение в облике Эдуарда Хренова, бывшего артиста бывшей филармонии. Человечка зашуганного, но внутренне гордого. Никто Хренова не уважал, а ведь он единственный в Береньзени КАЖДОЕ утро надевал свежую РУБАШКУ. Одну. Постиранную накануне. Он единственный здоровался не куцым «Здрасьте», а «добрым днем, сударыня/сударь». Он единственный читал статьи профессора Чевизова в толстом журнале и даже писал письма в редакцию. Звонил на «Радио…» и комментировал геополитическую обстановку, правда, его обычно отключали…

Настал черед Хренова отключать – дебютировал он с сержантом Шершнем. Вырубил его пенсионерской палкой по башке. Швырнул охреневшему Волгину связку ключей. Попросил:

– Ты Жужу мою забери.

– Кого?

– Болонку.

– В смысле, дядь?

Слесарь споро одолел замок.

– Вывези! Я … Уже здесь. – Хренов приложился к «мерзавчику» водки 0, 25. – Лучший момент у меня в восемьдесят шестом был. Меркуцио играл! Зал битком… Гастроли, два спектакля за вечер. Блядская оперетта. Но мой монолог – в переводе Григорьева – они музычкой-то не испоганили! Я был актером. Свет на меня! Глаза на меня!

Он откашлялся.

– Да, она не так глубока, как колодезь,

И не так широка, как церковные ворота.

Но и этого хватит. Она свое дело сделает.

Приходи завтра, и ты найдешь меня спокойным человеком.

Из этого мира я получил отставку, ручаюсь.

Чума на оба ваши дома!

***

По официозной Ленина, через широкое, пустое Орджоникидзе, ветхими двориками с сушащимся бельем, мимо манящей «Пивии», вдоль набережной Розалии Землячки. По Парку Победы. Сквозь сомнения – «Сдалась нам болонка Хренова?» и пинки совести – «Обещал – выполняй, Термос!». Наконец, запыхавшийся, ВВ сунулся в хлев, где Эля доила корову.

– Ты не поверишь, кто меня выручил! – начала она.

– Кто, кто… Прывід Мухіна. Збірайся, нам пара!

Жужа на его руках обоссалась.

Жена не спорила, не обозвала его сумасшедшим. Лишь спросила:

– Маню куда? Ирмэ хромая… Трезорке шестнадцатый год!

Волгин плюнул, признавая проблему и дистанцируясь от нее. Будь он коучом, его фирменным советом стала бы максима «Потом че-нть придумаем… не мы».

Лиля, умница-девочка, быстренько упаковала в спортивную сумку одежу и по паре смен белья на папу, маму и себя, шкатулку с сережками, браслетом и сломанной янтарной брошью, миксер и фен. Удочку отцу брать запретила категорически, а ноутбук они решили не трогать по обоюдному. Он – Витькин.

Присели на дорожку. ВВ оглядел их скромное жилище – обои цвета малосольных огурцов, ковер, шведская стенка, диванный гарнитур «Изольда», телевизор на тумбочке и дважды китайская ваза для букета пластиковых гладиолусов. Господи… Он еще над родителями угорал – хрусталь, слоники, отрывные календари с ценными рекомендациями типа «как повысить пушистость усов при помощи лукового сока?» А сам-то? Панк. «Терминатор». Приобретатель диванного гарнитура «Изольда».

Грянули выстрелы. Следом раздался протяжный бабий вой. Виктор Васильевич выскочил во двор… Оказалось, Эльвира Аминовна из охотничьего ружья убила своих подружек. Маню. Ирмэ. Овечек. Барана.

Пес сидел перед ней, преданно таращась в дуло двустволки и виляя обрубком хвоста.

– Вить, я не…

Слесарь забрал у супружницы изделие тульского оружейного завода. Женщины! Слабый пол… да и «крыша» не крепкая.

Прицелился. Петухов обезглавливал, поросей резал. Чай, не неженка! Не вегетарианец. Тризор отжил. Отжил.

Жужа коротко и горестно тявкнула. Вот, создание… Не собака, не кошка – игрушка! А Хренов к ней, как к человеку. Дурень, маразматик. Животные, они … Тут Василич вспомнил Тимоху, рыжего крысолова. Ну и сволочь! Начинку из пирога выедал без повреждения внешнего слоя теста. Цепных гонял. Рыбачил на Мохнатом. Помирать удалился в лес… Вспомнил Дика, Тризорова сынка. Все понимал! Слова, интонацию, настроение. Когда Селижора его застрелил – животное! – Витька неделю не ел.

– Вместится, – буркнул Волгин. – В машину.

– Барсик тоже с нами! – Лиля приволокла плешивого серого котяру соседки бабы Клавы.

– Нет!

– Ну, пааа! Баб Клава сказала, что ей к деду пора, а Барсик в чем виноват?

– А я в чем?

– И Мухомор теть-Наташин. И Сосиска Демьянпалыча. Теть-Наташа с Демьянпалычем в райцентре, баб Клава ихних зверей кормила.

Слесарь выдал истерический смешок. Пошутил про клички – «Водку с Перцем я б забрал».

Котов, однако, принял. А также рододендрон в горшочке, рецепт сырников и коллекцию марок покойного баб-Клавиного мужа (стоила она под двести тысяч нерусских денег, что выяснилось впоследствии).

Эля разослала знакомым и не очень одинаковое сообщение: «Горим!». Ей поверили трое. Обругали десятки. Черная, густая, точно смола, вонючая злоба полилась из береньзеньских сердец на голову маленькой тихой Волгиной. Отчего их вдруг разом…?

«Сын сгинул, ты и валишь, мрязь!»

«Что, кочевать потянуло? Вали, вали!»

«Ты мне не указывай, татарва!»

Эльвира всплакнула и от души поблагодарила соседей. Скучала б ведь, дура! А теперь… сотрет всех к чертовой бабушке! Из телефона и из памяти.

«Волга» увозила Волгиных, Барсика, Мухомора, Сосиску,Трезора, Жужу и рододендрон прочь из Береньзени.

Они поступили правильно. Отказавшись от химиотерапии (на той стадии было поздно, врач с жестким лицом и добрым взглядом сказала прямо – не поможет). Умолчав о диагнозе. Они поступили правильно, когда обратились к бабе Акке и по ее совету «посадили его боли в банку», а банку закопали в поле.