Вырла

***

– Па, ну читай!

– Завтра.

– Сегодня! – канючила Анфиса. – Сегодня!

Мухин вздохнул, поправил очки: «Он настежь распахнул дверь веранды, и тут все увидели Морру. Все-все. Она неподвижно сидела на садовой дорожке перед крыльцом и смотрела на них круглыми, без всякого выражения глазами.

Она была не особенно велика и не особенно грозна с виду. Она была лишь чудовищно омерзительна и, казалось, могла прождать так целую вечность.

В этом-то и заключался весь ужас.

Никто и не подумал напасть на нее. Она посидела еще с минуту на месте, потом скользнула прочь во тьму сада. Земля, где она сидела, замерзла.» 20

***

В кабинете Финка на полке выстроилась коллекция резиновых пупсов, оседлавших горшки. Они сардонически скалились, будто опорожнение кишечника доставляло им болезненное наслаждение.

В детстве Борзунова на родительской даче в туалете тоже обитал такой игрушечный сруль. Злой сортирный мальчик с всклокоченными рыжими патлами, вонявшими варёными сосисками. Среди ночи Филя, порой, прислушивался – не раздастся ли топот крошечных пяток.

Подполковник выкинул дьявольских детишек в окно. Они мешали ему сосредоточиться.

«Финк – ингерманландец, сепор. Тризны – либераст, иностранный агент, экстремист, донатит оппозиционному политику N», – многажды повторённая в голове чушь упорно отказывалась становиться правдой.

«Куклы – страшные» – вот в это Фил верил, безусловно. Верил еще до того, как фильм про Чаки травмировал его неокрепшую психику.

***

Пришедший из мрака путэоса чужак. Копия человека, двойник или миниатюра, внутри которой прячется демон. Unheimlichkeit – «жуткое». Архетипические фобии. С ними мы рождаемся, – понял Феденька куда позднее Фрейда. И Эрнста Йенча.

В зиккурате царил не затхлый сумрак. Баба Акка сняла со стены факел, Финк поджег его спичкой. Спросил хранительницу:

– Сюда пацан не забредал?

– Наверх, мои хорошие. – Ведьма поманила их за собой.

– Пацан наверху?

Она не ответила. Дверь закрылась. Путники пошли за ведьмой. Выбора у них не было – не оставаться же в темноте, сделавшейся кромешной? Мимо со свистом проносились – летучие мыши? Грешные души? Поди знай! «Допустим… допустим, я ебанулся, – размышлял ФМ. – Либо я умираю. Критическая оценка при мне. Скепсис при мне. Значит, моя личность не повреждена. Я мыслю, я существую. Я забрался в мой путэос. И веду из него репортаж».

***

Солнечный диск спрятался в багровом облаке.

– Волгина! С нами проедемте! – Сержант Шершень вернулся к домику на Забытом Восстании.

Эльвира вздохнула: гречу она перебрала зря. Не понадобится им греча. Никому в их чертовом ПГТ уже не понадобится греча.

***

Пламя лизнуло потолок с квадратным отверстием-дымоходом: баба Акка швырнула факел в очаг посреди комнаты-святилища. Кипинатар прыгнул на трон из древесного капа, свернулся смоляным крендельком.

Федора Михайловича, Яло Пекку и Синикку била мелкая дрожь. Они увидели себя. И зрелище это их потрясло.

Старуха взяла в руки кантеле, музыкальный инструмент, вроде гуслей. Тронула струны.

Озябшие, оцепеневшие гости чуть отогрелись.

– Ну а чего вы хотели? Предстать перед истиной невинными деточками? – фыркнул Кот. – Под толщами фекалий вам по-прежнему пять, вы жалеете жучков и до слёз любите маму? Нет, товарищи. Вы давно оскотинились в край.

– Кипинатар!

– Прекрати меня цензурировать! Я говорю правду! Как Иисус и Солженицын.

– Настоечки? – улыбнулась хозяйка гостям. – Клюква, мята, полынь, морошка, пустырник, мёд – сама собирала, сама перегоняла…

– Неси. – Евгений Петрович решительно кивнул.

– Sienipiirakka? С грибочками?

– Пирог? – Федя вдруг понял, что не прочь перекусить. Более того, он зверски голоден!

– Чем богата, ребятушки, чем богата! – Акка засуетилась в кухонном закутке – между шкафчиком и разделывательным столиком.

Фермерша с психотерапевтом ей ассистировали: негоже бабушке одной стараться. Полиционер взял на себя ответственность за нарезку зелёного лука, домашнего хлеба и leipäjuusto, мягкого оленьего сыра.

Полчаса спустя четверо расположились у огня. Экзистенциальная буря поутихла. Ведь sienipiirakka пах как благодать.

***

Старик Аверин вытащил из улья сверкающий слиток соты, протянул Анфисе.

– Жуй. Сладость сойдет – плюй. Воск не глотай.

Будучи ребёнком, она считала мёд лучшим лакомством (по сравнению с пастилой и печеньем, которые продавались в ларьке). Сейчас Мухина обожала шоколадную «замазку», даже слегка зависела от неё… А натуральная «конфета» раздражала десны.

– Дядь, вы моего папу встречали, ну, когда он пропал? – спросила, отважилась Анфиса.

Черные глаза-жуки Аверина глядели на неё… и сквозь.

– В последний вечер. Тебя тоже, кстати.

– Меня?

– Ты его привела.

Он встал из-за стола, подошёл к бурным зарослям папоротника выше его собственного немалого роста, раздвинул их, явив девушке тропинку.

– Ступай. Прямо.

Она послушалась. Долго ли, коротко ли… Анфиса добралась до берега Лесного. Озеро походило на чай в блюдце. Гладкое, ровного каштанового цвета. Память девушки, сокрытая на его дне, возвратилась к ней. Триггер сработал.

Она знала теперь, где искать… Где покоится её сокровище в целлофане, захватанное липкими пальцами. Её медовыми пальцами.

***

Витя не понимал, как очутился в поле. Только что он играл в шахматы с Владимиром Мстиславовичем. Не то, чтоб играл… больше разглядывал фигуры из хлебного мякиша: убийца Вася Чемодан лепил и раскрашивал их полтора года. Королями были начальник «Серой Цапли» майор Плювак и авторитет Газаев, Газа. Знаменитый бандит! Селижора под ним ходил. Говорят, Селижора его и ликвидировал… Уж не докажешь. Зона сгорела вместе с пешками-«угловыми», «мужиками» и простыми вертухаями, с конями и слонами из числа блатных и «красивых охранничков». Лишь белый ферзь уцелел, правда, облупился до неузнаваемости: Финк Евгений Петрович.

– Одним на роду написано жить не тужить, а другим через жопу в пизду и обратно лазать, – молвил мудрый Мстиславович. – Петровичу, вон, после Чечни шкуру спалили, жена, шкура, свалила… Жалко мне его.

– Вам? – хихикнул Витька.

Трясущийся дед с синей щетиной в застиранном пиджаке подбоченился.

– Я свое отгулял! Директор лесопилки, на всякий вякий! Я тут рулил до Недуйветера и Селижарова! В капстраны гонял: Финляндию, Норвегию… Канаду, блядь! Стейки кушал, вискарик пил, стриптизёрок лапал. Детям на образование скопил. Доча у меня в Сиэтле, бизнес у неё, сынок в Буэнос-Айресе, хирург!

– А вы в Береньзени, на шее Синикки! – Волгин-младший ползком выбрался из шаха.

– А я не хочу, малой, чтоб они наблюдали издыхание мое. Пусть батя останется «крепким хозяйственником». Пусть они про Дуняшу… Сболтну еще по дури. Тебе – мат!

Владимир Мстиславович вновь погрузился «на глубину». Его мозг функционировал полноценно часа два в день. Период ясности неумолимо сокращался. Однако безумие облагородило его физиономию, – Витя это отметил. Морщины разгладились, губы расслабились. Что он ТАМ видел?

When we all fall asleep where do we go? (когда все мы засыпаем, куда мы отправляемся?). 21

***

Ветру – паруса. Солнцу – глина.

Жучков поит роса. Птиц кормит рябина.

Царь подводного мира кит в темном море

Для тысячи рыбок щит от акульей своры.

Я же и сухостой. Я же и груди,

Переполненные пустотой. Было не будет.

Ты меня, сынок, унеси – от дома куда-то.

Брось меня не в грязи, помяни не матом.

В шаманской манере проречитативила, покачиваясь, баба Акка, аккомпанируя себе на кантеле. Отблески пламени каждую секунду меняли её лицо. Оно казалось то юным и прекрасным, то усохшим, черепашьим, то обугленным, хтонически жутким.

– Если урожай всходил бедный, по осени стариков и хвОрых оставляли здесь, в лесу, – сказала ведьма. – Жестоко! Так раньше не церемонились.

– И правильно делали! Флеминг – вот главный гад с его пенициллином, а вовсе не Оппенгеймер!

– Кипинатар! – прикрикнула хозяйка на склонное к мизантропии политизированное животное.

Федя подумал, что порою мыслит в едином направлении с котом.

– Обасутэ, – не удержался он от демонстрации никому не нужной эрудиции. – Согласно легенде, пожилых японцев относили умирать в горы их же сыновья.

– Легенде! Повесточка, дружочек! – хмыкнул Кипинатар. – Сейчас все помешались на любви к детям, к родителям. С ущербными носятся, которые вообще… слюнявые, срущие, в душе орущие «прибейте меня»! Нет, живи, сука! Как цивилизованным японцам признаться в обасутэ? Инуоумоно? Стрельбе из лука по бегущим собачкам? Легенды, мол. Наветы. Индусы, клянусь усами, скоро начнут врать, что агхори – некрофилы, пожиратели трупов и какашек, поклеп Госдепа и Моссада.

– Я вам говорю. – Бабу Акку утомила кошачья аналитика. – Сельчане отводили стариков в Олин лес…

– Олин, потому что дочь помещика Ольга в нем заблудилась и не нашлась! – перебил ведьму полиционер. – Нам в школе на краеведении рассказывали.

– ВЫ КО МНЕ ЗАЧЕМ? ЯЗЫКАМИ ГЛУПОСТИ МЕСИТЬ?

Резко похолодало. Согбенная хранительница вдруг выпрямилась. Из-под драной вязаной накидки излилось ослепительно сияние. Запахло озоном и ладаном. Саркастичный Фёдор, железный Финк и бывалая Синикка, точно шестилетки, прижались друг к другу.

– То-то! – Акка водрузила на огонь медный чайник. – Лес зовется Олиным в честь Олли, плотника, что основал Пяйвякое. За восемьдесят мужику было, домочадцам он надоел, они его – в лес. Он с собой только инструменты забрал. До зимы поставил сруб, ягод запас, грибов, зайца, рыбы. Его родная деревня от голода вымерла, а по соседним стали болтать, что их Олли проклял. Вырлу напустил! Олли сторонились пиявки-разбойники, пиявки-из-города. В конце концов, вокруг его избы зажил вольный люд.

– Образовалась демократия, – присовокупил тщательно умывающийся кот. – Афинского типа. Когда верховодят лучшие среди равных. Увы, подобный механизм действенен короткое время в крохотном социуме после кропотливой селекции и люстраций.

– Почти три века мы и лес вживались друг в друга. – Баба Акка разлила по чашкам травяной отвар. – Графья нам мешали, но не шибко. Советская власть присылала своих активистов, воров-краснобаев. Ну дак кто выдержит болота наши?! – Она рассмеялась. – Уезжали. Потом и наши уехали. Проснулась я утром зим тридцать назад: последний дед помер, последний хмырь слинял.

– Мы закрыли Пяйвякое, – добавил Кипинатар. – Для большинства живых.

Глава двадцать четвёртая. Стадия: принятие.

Целый спецотдел местонахождение мобильного Фёдора Тризны определить не сумел. Ни его, ни майора Финка. За неудачу, по традиции, выхватил инициатор розыскных мероприятий, а конкретнее, подполковник Фил. Помощь из центра прекратилась, зато было велено найти как предположительно подозреваемых, так и неоспоримые доказательства их вины. Генерал-лейтенант Борзунов обещал подкинуть сыну «версийку», основанную на том, что Тризны-средний – предатель Родины (негласно им считается). Перебрался, гад, на ПМЖ в СШП, написал отвратительный русофобский роман про Власова, крыса буржуйская, хохол недобитый… «И?» – прервал поток ярких эпитетов Фил. «Всеки его выблядку!» – резюмировал отец.

«Версия-то какая?!» «Знаешь, что в переводе с сального – Тризны? Поминки с жертвоприношением! Сатанисты они, сайентологи и сионисты! ЗОГ!»

Молодой Борзунов стукнул собственную ладонь собственным лбом. В отличие от батюшки он окончил юридический и не стремился к титулу картофеля в мундире, коих a lot в генералитете. Фил мечтал годам к сорока попасть на такую позицию, чтобы перед его губами осталась единственная главзадница. Настанет день, он вцепится и в неё, дряхлую. А пока – loyalty and and high performance. Потому он столь рьяно искал сколько-нибудь внятных свидетелей обвинения против психотерапевта и майора.

Богобоязненный – раз.

Владя Селижаров – минус один.

Мать националиста Плесова Надежда Савельевна – ноль. Сплошные стенания и харканье кровью.

Эдуард Хренов – полюс-минус. Сперва хвалил Тризны за щедрость, Финка – за честность, затем намекнул, что некая сумма, кхм-кхм.... Трубы горят!

Фил приуныл в кабинетике Евгения Петровича, откуда не выветривался запах совкового детектива: мытого хлоркой линолеума, железа, крепкого чая и сигарет. Куда сквозь пыльные гардины просачивался желтоватый свет. Яркое пятно – фото симпатичной девочки пятнадцати-шестнадцати лет на экране стационарного компьютера. Дочки, видимо. Дочка – это славно. Это рычаг влияния.

Короткий притащил Волгина. Того типа, что помощника временно… «червячка», короче, тронул. И с подозреваемыми общался.

По отмашке Фила лейтенант пробил Виктору Васильевичу приветственную в печень. Борзунов ласково осведомился у захрипевшего:

– Тризны и Финк где?

Волгин плюнул. Огреб добавки. Выкрикнул:

– ДА НЕ ЕБУ Я… где… Петрович! Масква, Федька, в Москву укатил!

Получил ещё.

– Он не из Москвы.

Сержант Шершень, «усиление», выделенное облцентром, привел жену задержанного.

– На колени её, – распорядился подполковник.

Короткий набычился, неохотно заломил руки Волгину. Тот ревел раненным лосём. Женщина медленно, величаво опустилась на колени. Бедная, некрасивая, нерусская.

– Мы простые люди, гражданин начальник. Мы не следим за нашими друзьями, – заявила она.

– Друзьями, значит.

Друзья – это славно.

К сожалению, слесарь попугаем твердил «Я не ебу». Ни противогаз с заткнутой трубкой (по прозвищу «слоник»), ни массаж простаты электрошокером его не вразумили. Жена молчала. Даже с пакетом на голове.

– В камеру его! Бабу в сортир!

– НЕЕЕЕТ! СУКИ! Клюшнi ад яе прыбярыце! – Волгин упирался. В заблёванной рубашке, промокших в области ширинки джинсах.

– Я привычная, милый, – улыбнулась тётка. – К дерьму и к скотам.

«Надо было карьеру строить в АП», – подумал ФС. Среди бесконечных устланных коврами коридоров, в дворцовом террариуме, зато подальше от… этих.

– Составь список контактов Тризны и Финка в Береньзени, – приказал он вернувшемуся Короткому.

– Чё?

«До чего тупой…»

– Опроси знакомых, соседей. Выяви перекрёстные связи. Проведи. Следственные. Действия.

***

Влади бежал по лесу. Он не чувствовал боли от ран, из которых сочилась кровь. Он пролетал над корягами и трясинками. Его распирало от счастья – тревожного и свежего, мартовского. В июле.

ОНА рядом!

***

– Мухина Анфиса Юрьевна. – Фил смотрел на экран планшета. – Секретарь рецепции студии здорового духа «Гиперборея». Проживает в том же подъезде, где снимает квартиру Тризны. Делом о пропаже её отца занимается Финк. Так?

– Ну, Петрович скорее отмазывается, – пожал погончиками Короткий. – Не по горячим следам в наших болотах отыскать кого – без мазы. Да и Мухин сам чудак. Он только со стариком Авериным вась-вась был.

– А Анфиса?

– Мы в школе вместе учились.

– Как её найти?

– Школу?

– Нет, придурок, Мухину! – прошипел Фил. – Парень, подруги…

– Да кому она… а, стой! Денчик Шмыгов с ней мутил. Она в него котом швырнула, поехавшая!

***

Мелькали сосны, орешники, фиолетово-зелёные черничные поляны. Стучали дятлы, квакали жабы. Лес аккомпанировал ей. Она плакала, она дразнила, она признавалась. Без слов, качающейся нотой, в которой звучал немыслимый хор нежности, тоски, сострадания, вожделения, самопожертвования и страха.

Влади предвкушал. Как в детстве перед Новым Годом. Как в первый день каникул. Но в миллион раз сильнее.

Вдруг – ликование оборвалось, не достигнув кульминации. Влади услышал в её песне, что поёт она не ему. И сердце его упало.

***

Медсестра ставила Георгию Шмыгову противостолбнячный укол. Парень допытывался: есть ли побочки? Сколько пить нельзя? А если выпьет? А если банку? Одну? Одну всего!

– Член отвалится. – В процедурную вошел доктор Богобоязненный с красивым мужиком. Не то, чтобы Денчик на мужиков заглядывался… Просто этот упакован был четко (костюм цвета «мокрый асфальт», ботиночки на кожаной подошве), и пах одеколоном стоимостью в суммарную стипендию группы Шмыгова в институте.

– Ты видел Мухину? – спросил красавчик. – Сегодня?

– Видел, – оскалился Денчик. – На велике. Она гнала из посёлка.

– В каком направлении?

– А вам на фига?

– Вопросы здесь задаём мы! – присоседился Богобоязненный.

– Кто? Вы ж не менты!

Фил Сергеевич уже, кажется, обрел дзен. Береньдзен. Не растрачивая впустую эмоции, он сунул Денчику под нос удостоверение. Гражданин студент мгновенно посерел, забормотал что в соцсети шутил. Он вообще не поддерживает! Он сдаст сокурсников, которые на митинги ходят! И феминисток сдаст, и нациков, и веганов – мало ли, пригодятся! Подозрительно они от зеленухи тащатся. Трава!

– Мухина, – напомнил Борзунов.

– В сторону Лесного ехала. Вы посадите её обязательно! У меня Финк заяву не взял! Вы и его посадите!

– Не волнуйтесь. Мы всех посадим, – заверил его Фил Сергеевич.

Что-то начало вытанцовываться. Things become to clear up.

Отпечатки пальцев из квартиры Мухиной совпали с обнаруженными криминалистами в парилке, где последний раз пёрнул Селижора. Богобоязненный утверждал как врач: Анфиса Юрьевна – внушаемая дура. А таджик Хикматов говорил, что его скончавшиеся при странных обстоятельствах соплеменники имели выраженную эрекцию.

Три разрозненных факта вместе с другими, не менее дикими, неожиданно образовывали упорядоченную эмерджентную гипотезу, сотканную из притянутых за уши аргументов и откровенного бреда. По отдельности – лажа, в общем – убедительно.

Пока Короткий на BMW Рузского вез Фила к озеру Лесному, ум выпускника Юрфака генерировал версию и набрасывал текст пресс-релиза: «Сепаратист- ингерманландец Финк заказал у продажного русофоба Тризны серию акций, цель которых – разжигание вражды и беспорядков. В качестве исполнителя привлекли плохо образованную девицу с заниженной социальной ответственностью – Мухину. Она соблазняла мужчин и расправлялась с ними посредством ультрасовременного отравляющего вещества типа Виагра, разработанного в Лэнгли (не, перебор, вычеркнуть), за рубежом. Преступной организации удалось посеять панику и вредоносные «мистические» слухи в ПГТ Береньзень близ границы».

***

Анфиса копала. Влажный, жирный чернозем. Дом червей, податливый и мерзкий, разваливался под садовой лопаткой.

Она забыла! Напрочь забыла, как уставала…

Карценома легких. Ночные стоны. Уколы. Рвота. Стирка простыней с кровавыми пятнами, «на костяшках», в холодной воде. Унижение перед Богобоязненным, чтоб получить рецепт, чтоб прислали лекарство «из списка». Работа в магазине, на листовках, посудомойкой в «Журавле». Очереди с бабками. Сон урывками в провонявшей мочой и медикаментами квартирке. Она мечтала о его смерти. Господи, она молила о ней!

«Разумный эгоизм. Защита себя без покушения на права другого. Человек априори эгоистичен», – сообщил бы ей Федор Михайлович, Чернышевского Николая Гавриловича, впрочем, не любитель.

Разумный эгоизм понятен. Почему же тогда хочется влепить автопощечину за ханжество и скотство, даже если ты никому не навредил, даже если ты это мысленно? Почему стыдно?

Совесть, отстань, не скули, грустная ты сука!

– МУХИНА АНФИСА! ПОДНИМИТЕ РУКИ! ПОВТОРЯЮ! МУХИНА АНФИСА! ПОДНИМИТЕ РУКИ!

Яростный свет ударил с неба. Со всех сторон сразу.

Девушка зажмурилась, ослепленная, но не испуганная. Осенённая. В мире нет ничего, хуже неведения. Хуже надежды, отрицаемой интуицией. Теперь Анфиса убедилась. Теперь успокоилась. Приняла.

Квадрокоптер висел над фигуранткой.

… Короткий расширял и углублял яму, вырытую девицей.

– Где труп? – Подполковник дышал ей в глаз.

– Чей?

– Не придуривайся!

– Нашел! – Лейтенант, словно репу, извлек из земли целлофановый пакет. Внутри была детская книжка «Муми-тролль и комета».

Короткий заржал.

– Раскрыли дело! А колобок-то… повесился! И буратина утопился.

Карьера и жизнь Фила Сергеевича летели под откос. Он предвидел служебные разбирательства, арест квартиры 130 кв. метров в центре, новенького внедорожника. Он подвел систему ничего не нарыв. И он поплатится.

– Вы ошиблись, – сказала девка.

Злость выбила его пробки-предохранители. Отец говорил Филу: «Однажды ты убьешь. Наглую, безмозглую дрянь. Неизбежно! После – в церковь. После – к блядям».

Борзунов разрядил кулак в челюсть мрязи.

Глава двадцать пятая. Эмпатия и эмерджентность.

Поле тянется и тянется до горизонта. Идти в траве обычно нелегко. Она хлещет по ногам, цепляется за одежду, закрывает норы полёвок и кротовины, куда может угодить ступня (и здравствуй, вывих), а также прячет коровьи лепехи, которые потом надо отскабливать палочкой от подошвы кеда.

Здешняя трава и полевые цветы росли реденько, культурно. Витя шел, прогуливался почти. Насвистывал. Не беспокоился по поводу провала в памяти, твердо зная, что плохого не случилось. Синикка велела разнорабочему Арсению отнести его в поле. Наверное, чтобы он чему-то научился… Сектанты ж! Сектанты – и ладно! Они добрые, хотят в жизни разобраться, говорят по-простому без «иже еси» и «возсия мирови». Слава Богу, тётка Волгина померла, и никто больше не принуждает Витю переться к шести утра в воскресенье на исповедь к Полу-Карпу со списком греховных деяний и дум. «Насыпал соли в чай сестре. Дернул кошку за хвост. Играл на компе, хотя обещал маме покормить овец. Соврал, что покормил. Овцы не ужинали. Смотрел фильм про зомби. Мечтал, чтоб химичка заболела и контрошку отменили. Выцарапал на парте Лены Недуйветер свастику, потому что Лену бесит, что все считают ее папу евреем…» И обязательный немой упрек «святого отца»: «Дрочишь ведь?!» Немой ответ: «Да, дрочу. А что делать-то? Земные поклоны класть, как бабка?» У отца Поликарпа не было решения данной проблемы.

У Синикки было. Витька ей не исповедовался, конечно. Она предупредила сама: туалет общий, там держать себя в руках дозволительно лишь в момент мочеиспускания. Занимать уборную дольше трех минут – нельзя, поскольку у подавляющего числа обитателей Дома Забытых в силу возраста слабый мочевой пузырь. Витины щеки окрасились багрянцем. «Ääliö! (балбес, фин.) – фыркнула фермерша. – Я тебя не стыжу, я прошу внимательнее относиться к другим. Проявить сочувствие, эмпатию. Ты – молодая тушка, они – поношенные. Ты способен реализовать свои, кхм, нужды в своей комнате, они – нет. Нужды остаются нуждами. Только я тебя умоляю, Бэггинс, не шути про это! Физиологический юмор не борется с ханжеством, он демонстрирует ограниченность шутника. Мы пукаем, какаем, нюхаем собственные трусы на предмет не пора ли им в стирку, чешем лобок через карман, вытаскиваем трусы из между-булок и надеемся, что никто этого не увидит. Мы ковыряемся в носу, давим прыщи. Мы люди! Мы отвратительны. Но иногда, очень редко, мы прекрасны».

***

Лейтенант Короткий Максим Максимович, бывший дважды второгодник в очень средней общеобразовательной школе Береньзени под руководством Озимой, настоящий чемпион по плевкам насваем в прыжке и подполковник Борзунов Филипп Сергеевич, юрист с красным дипломом и crossfitter схлестнулись в неравном бою. Разумеется, Голиаф Короткий Давида Борзунова ушатал. Сначала маневренный Фил худо-бедно уворачивался от кулачищ противника. Увы, даже ударов по касательной и принятых на блок было достаточно. Мангуст против кабана? Гоночный велик против трактора – в лобовую?

Неизвестно, о чем во время схватки, длившейся секунд сорок, думал Короткий… Неизвестно, думал ли он вообще. Но на его румяной физиономии играла искренняя улыбка. Он любил хуярить. Таджиков, бомжей, малолетних АУЕшников, корреспондента «Береньдня» Веню Неврова с плакатиком «ЯМыСтранаНарод». Хуярить начальника, тем паче, столичного, тем паче, смазливого – удовольствие фантастическое. Лейтенант предавался ему с самозабвенностью истинного гедониста.

В мире подполковника Борзунова все карты крыл туз субординации. Когда он обесценился? Когда тварь вроде Короткого обнаглела?

Фил и боль слились в некое единое существо, сознание стремилось его покинуть, а тело, ощущаемое чужим, терзало мозг мучительными импульсами, не позволяя отключиться.

Внезапно – конец. The end. Лейтенант коротко вякнул и рухнул плашмя, будто памятник Ленина в Прибалтике 90-х. Fortunately, не на Фила.

Ошалевшая гражданка Мухина бросила ветку, толщиною с обе её руки. Веткой она саданула полицейского по темечку.

Борзунов, глубоко вздохнув, рывком произвёл себе репозицию ключицы.