Танец между временами

– Вот это герой.

Лефевр кивнула, губы дрогнули в улыбке. Маргарета сжала тетрадь – её героиня была другой, и это пугало.

Её очередь наступила, ноги дрожали, но она шагнула вперёд, голос срывался:

– Я расскажу о Мата Хари. Её настоящее имя – Маргарета Гертруда Зелле, как моё…

Внутри она кричала: "Я докажу им!" – но руки тряслись, карандашный набросок танцующей фигурки смялся в тетради.

– Она родилась в 1876-м в Голландии, в Леувардене, – продолжала она, стараясь говорить громче. – В 19 лет вышла замуж за офицера, уехала на Яву, там научилась восточным танцам. В 1905-м вернулась в Париж, стала танцовщицей – выступала в салонах, её звали экзотической звездой. Потом началась война, её обвинили в шпионаже для немцев, арестовали в 1917-м…

Класс загудел, Жан выкрикнул:

– Маргарета Зелле, шпионка! Это ты, что ли?

Софи подхватила:

– Танцуй для немцев, Зелле!

Смех взорвался, как хлопушка, – большинство хохотало, тыча пальцами, но двое в углу молчали, опустив глаза, будто сочувствуя.

– Её судили во Франции, – голос Маргареты дрогнул, – говорили, она выдала секреты, из-за неё погибли солдаты. Но есть слухи, что её подставили – она любила офицера, а не шпионила…

Жан перебил:

– Ты думаешь, ты Мата Хари? Танцуй, пока не казнят!

Софи добавила:

– Мы о героях Великой войны говорим, а она о предательнице-танцовщице!

Эти слова резали, как нож – острее смеха, острее криков, – и она замерла, глядя на листки, где её мечты смешались с чернилами.

Лефевр встала, её лицо пылало гневом, щёки покраснели, руки дрожали, сжимая край стола.

– Надо было подумать лучше, о ком писать в такой день! – крикнула она, голос сорвался, слёзы ярости текли по щекам. – Из-за предателей мой сын погиб в Боснии! Неделю назад, в Сараево – звонок пришёл ночью, сказали, миротворцы ООН попали под обстрел, он держал зону в Сребренице, а его застрелили! Мой прадед погиб героем в той войне, в 1916-м, под Верденом, держал окопы против немцев, а ты пишешь о шпионке!

Маргарета знала о войне из новостей: с 1992-го Босния горела, сербы осаждали Сараево, миротворцы ООН, включая французов из UNPROFOR, гибли под пулями. Лефевр вырвала тетрадь из её рук, разорвала пополам – бумага затрещала, как кости, и упала на пол, слёзы капали на обрывки. Класс затих, только дождь стучал за окном.

После урока Маргарета выбежала во двор, ноги скользили по лужам, сердце колотилось. Дождь лил, голые деревья качались под ветром, мокрые флаги от праздника трепались у входа, размокшие и тяжёлые, лужи отражали серое небо, голоса Жана и Софи эхом отскакивали от стен.

– Зелле, шпионка! – кричал Жан, его тон вёл остальных.

– Ты думаешь, ты Мата Хари? Танцуй, пока не казнят! – вторила Софи, её смех звенел, как стекло.

Они не кидали камни – их слова били сильнее, острые, как иглы, и они гнались за ней, подгоняемые инстинктом хищника, что чует добычу. Анна выскочила из толпы – худенькая, с тонкой рукой, где ногти были обкусаны, дрожащей от страха за подругу.

– Вставай, они дураки, – сказала она тихо.

Её травили раньше – "дочка уборщицы," шипели за спиной, когда она несла рваный портфель, – и она знала этот стыд. Маргарета, сгорая от унижения, оттолкнула её руку и рванула прочь, платье промокло, ноги хлюпали по воде.

Дома запах капустного супа ударил в нос, но тепло не спасло – отец ждал в гостиной, лицо каменное, глаза сверкали гневом. Лефевр звонила домой, её крик ещё звучал в трубке, когда он швырнул её на стол.

– Ты опозорила семью в день победы! – рявкнул он, голос хриплый.

Он сжимал копию доклада, что она оставила утром.

– Мои друзья погибли из-за предателя в ’91-м, а ты пишешь о шпионке! Январь ’91-го, "Буря в пустыне", мы наступали на Кувейт – французский взвод, сто человек. Ночью иракцы ударили миномётами, кто-то выдал наши позиции. Жан-Пьер, мой связист, кричал: "Держись, Луи!" – но кровь текла в песок, он умер у меня на руках. Поль шепнул: "Скажи матери…" – и затих. Я полз под обстрелом, упал в воронку, песок забивал рот, выжил чудом, вытащил двоих, но пятеро остались там!

Операция началась 17 января 1991-го, коалиция ООН выгоняла Саддама из Кувейта, французы теряли людей в хаосе предательств. Он швырнул листки в камин, огонь загудел.

Мать стояла в углу, молча, руки висели вдоль тела. Пока он был в Ираке, она писала письма – "Вернись живым, Луи," – и молилась у окна, но ни одно не дошло, их рвали песчаные бури. Её глаза блестели болью, она смотрела на него, вспоминая те ночи, пальцы дрогнули, будто хотели коснуться его плеча, но замерли. Листки в камине скручивались, огонь трещал, искры летели в лицо Маргарете, едкий дым забивал горло, она кашляла, слёзы текли.

– Она не предательница, вы не знаете правды! – крикнула она, голос сорвался, кулаки сжались, грудь горела от обиды.

Отец отвернулся, мать опустила взгляд, а пепел оседал на пол, как снег.

Ночь опустилась тихо, дождь стучал по крыше, как пальцы по барабану. Маргарета лежала в постели, глаза горели от слёз, но сон пришёл, тяжёлый и тёмный. Ей снился Венсенский лес – голые деревья гнулись под ветром, шорох листвы смешивался с воем, холодный туман стелился по земле. Мата Хари танцевала в центре, платье чёрное, как ночь, вихрилось медленно, как ритуал, её шаги были бесшумны, глаза смотрели в душу.

– Найди меня, найди правду, – шептал голос, мягкий и глубокий.

Маргарета протянула руку, но тень растаяла, оставив холод. Она проснулась резко, сердце колотилось, простыня была влажной от пота, пальцы дрожали. Под подушкой лежал листок – "Мата Хари", смятое, но живое. Она сжала его, перечитала имя, шепнула:

– Я докажу.

Решимость зажглась в груди, как факел в темноте.

Глава 3: Из тьмы к свету

Париж, сентябрь 2000 года. Утро поступления встретило Маргарету мягким солнцем, льющимся сквозь листву платанов, и ветром, пахнущим свежей травой, кофе и жареным луком с уличных лотков. Ей было восемнадцать, и впервые она дышала свободно, грудь расправлялась, как будто кто-то снял с неё тяжёлый рюкзак – не тот, что висел на плече, а тот, что давил с 1994-го, с дней травли и рваного доклада. Колледж искусств и дизайна был не тем миром, где её имя – Маргарета Зелле – звучало как насмешка. У старого здания с облупившейся краской и трещинами на фасаде толпились студенты – рюкзаки топорщились, смех звенел, кто-то жевал багет, роняя крошки на асфальт. Она стояла в очереди, ноги дрожали на пороге, мысли шептали:

– Я не та девочка, что пряталась в подвале. Здесь я начну заново.

Внутри запах масляной краски смешивался с пылью старых тетрадей, коридор гудел голосами, шаги звенели по потёртому линолеуму. Первый день начался с лекции Дюбуа – седого, в клетчатом галстуке, он говорил о Моне, о том, как свет играет на воде. Маргарета сидела в середине ряда, тёмные волосы в аккуратном хвосте, серая кофта и джинсы сменили школьную форму. Она рисовала в тетради – старый мост через Сену, кривой набросок углём, линии дрожали, но в них был воздух, движение. Дюбуа прошёл мимо, она прикрыла лист рукой, сердце стукнуло – он не заметил, и она выдохнула. Тишина осталась привычкой детства, но теперь это была не стена, а лёгкая дымка, которую она могла развеять.

На второй неделе рыжая Лора с веснушками плюхнулась рядом, рассыпав карандаши по парте – они покатились, как шарики, звеня о дерево.

– Чёрт, опять всё уронила, – буркнула она, собирая их в кучу, и улыбнулась, показав щербинку между зубами. – Ты не против? Ты выглядишь спокойной.

Маргарета кивнула, уголки губ дрогнули. Лора болтала без умолку – она сбежала из деревни под Орлеаном, где отец чинил тракторы, а мать пекла пироги, и мечтала рисовать для журналов. Скоро к ним подсела Жюли – высокая, с тихим голосом и ярким шарфом, стеснявшаяся своего роста с детства, когда её дразнили "жирафом". Они спорили в тот же день – Лора рвала листок с правилами колледжа, бросая клочки на пол:

– Лекции – тоска, брошу всё к чёрту!

Жюли, качая головой, читала стих про Париж, выуженный из тетради:

– "Город светится, как сон, / Тени тонут в Сене…" Дюбуа знает своё дело, Лора, не ной.

Маргарета молчала, но их лёгкость грела, как солнце за окном. Лора ткнула в её эскиз моста:

– У тебя рука лёгкая, знаешь? Это Сена?

– Да, – шепнула она, впервые не пряча лист.

Однажды Лора затащила их в кафе – маленькое, с потёртыми столами, где пахло круассанами и пролитым кофе. Лора уронила сахарницу, белые крупинки рассыпались по столу, Жюли рисовала шарф на салфетке, пока они спорили о галстуках Дюбуа – клетчатых, как шахматная доска. Маргарета сидела с кружкой, слушала их смех, и её собственный вырвался – тихий, но тёплый, как будто кто-то открыл окно в груди.

– Я могу так жить, – шепнула она себе, голос не дрожал, пальцы расслабились на горячей керамике.

Через пару месяцев Лора хлопнула по столу в столовой – тарелки звякнули:

– В клуб идёшь. Пятница, без "нет". Жюли, скажи ей!

Жюли поправила шарф, голос мягкий, но твёрдый:

– Просто музыка, Маргарета. Ты справишься.

Страх – эхо школы, крики Жана и Софи – кольнул под рёбрами, но их взгляды, лёгкие и тёплые, победили. Вечером она стояла у зеркала в чёрной футболке и джинсах, волосы падали на плечи, вздохнула и шагнула в ночь. Клуб гудел басами, дым висел в воздухе, свет резал глаза, пол лип под ботинками, пахло коктейлями и потом. Лора тянула её к танцполу, крича:

– Давай, Маргарета, шевелись!

Но она замерла у стойки, сжимая стакан воды, сердце билось в такт музыке, громче, чем в подвале у бабушки. Незнакомец – студент с тёмными кудрями, в мятой рубашке, с зелёными глазами, блестящими, как стекло, – танцевал рядом, размахивая руками, пролил пиво на пол, улыбнулся ямочками на щеках. Голос его был хриплым, но живым:

– Потанцуешь?

Он потянул её к себе, их губы соприкоснулись – коротко, живо, как вспышка. Жар залил щёки, дрожь пробежала по спине, восторг смешался с вопросом: "Это я?" Она вырвалась, побежала в туалет, мокрый кафель блестел под лампами, в зеркале её глаза горели, она шепнула отражению:

– Я жива.

Вернувшись, он поймал её взгляд:

– Имя? – крикнул, подмигнув.

– Агент 007, – выдохнула она, смех вырвался сам, лёгкий, как пузырьки в шампанском.

– Бонд. Джеймс Бонд, – подхватил он, поправляя воздух руками.

Она рассмеялась, громче, чем могла представить в детстве, и ночь стала её – впервые не чужой, а своей. Прошлое отступило, как тень за углом, и она знала: жизнь может быть другой.

Июнь 2002 года пах цветущими липами и жареным миндалём с лотков Парижа. Маргарете было двадцать, колледж остался позади. Выпускной гудел – хлопушки трещали, смех звенел, запах дешёвого шампанского смешивался с пылью аудитории. Дюбуа, в своём клетчатом галстуке, говорил речь о "свете в искусстве", голос дрожал от пафоса:

– Вы – будущее, несите свет в мир!

Лора танцевала с бутылкой, разливая шампанское по пластиковым стаканчикам, Жюли вытирала слёзы, шепча:

– Я буду скучать по этим стенам…

Маргарета стояла среди одногруппников, сжимая диплом – плотный лист с её именем, Маргарета Зелле, чёрной тушью, шепнув себе:

– Я дошла.

Прошлое – тень 1994-го – шевельнулось, но голоса друзей заглушили его. Лора и Жюли обняли её у выхода, чуть не уронив на газон, трава цеплялась за ботинки. Лора сияла:

– Свободна, Маргарета! Никаких лекций, никаких Дюбуа с его галстуками!

Жюли поправила зелёный шарф, связанный для этого дня:

– Твой эскиз моста был лучшим. Все говорили.

Маргарета улыбнулась – слабо, но искренне. «Может, и правда», – подумала она, позволяя похвале осесть в груди, как тёплый камень. Они шли по кампусу, щелчки фотоаппарата Лоры смешивались с гулом, солнце грело плечи через кофту.

Лето было лёгким. Она сняла мансарду на Монмартре – тесную, с кривым окном, откуда виднелись крыши, голуби и дым труб. Ночь приносила шум соседей – смех, хлопки дверей, детский плач, – дождь стучал по стеклу, кровать скрипела под ней. В углу стояла коробка от родителей – старое фото, где отец чинил её велосипед, плюшевая собака с выцветшим носом от матери. Телефон зазвонил однажды – мать, голос холодный, как в 1994-м:

– Ты хоть жива там? Отец спрашивал.

– Жива, – бросила Маргарета, пальцы сжали трубку. – Учусь.

– Не звонишь, не пишешь, – голос матери резал, как нож. – Мы не чужие.

– Я позвоню, – соврала она, бросив трубку, сердце колотилось, но слёз не было.

Она отвернулась к окну, взяла уголь и нарисовала мост – тот же, с лекции, но шире, с тенями от фонарей.

– Вы – моё теперь, – шепнула она рисунку, пальцы чернели от угля.

Подработки – листовки, книжный магазин – давали на аренду и кофе, который она пила, глядя на город. Одиночество обняло её – не давящее, а мягкое, как шёпот: «Пора искать себя». Она рисовала – улицы, прохожих, птиц на проводах – или бродила по Сене, записывая мысли в дешёвой тетради. Имя – Маргарета Зелле – звучало в голове, но стало просто частью, как рюкзак на плече, а не грузом, что тянул вниз. Школьные насмешки глохли, как эхо за горизонтом, и она шагала дальше, чувствуя, как тьма отступает, уступая место чему-то новому.

Париж, осень 2003 года. Ночь пахла дымом, вином и приторной сладостью из кухни «Ле Шат Ноар» – стриптиз-бара, куда Маргарету затащила Лора. Ей было двадцать два, и работа официантки свалилась случайно – Лора, бросив мечты о журналах, стояла у входа, где неоновая вывеска мигала красным, и махнула рукой:

– Чаевые хорошие, остальное – шум. Пойдём, не пожалеешь.

Деньги нужны были – мансарда на Монмартре, кофе, ботинки с прохудившейся подошвой не ждали. Маргарета надела чёрную юбку и рубашку, завязала хвост, шагнула в полумрак и шепнула себе:

– Просто работа.

Первая ночь сдавила горло страхом – запах сигарет, жареных креветок и пота душил, крики гостей заглушали гул музыки, поднос дрожал в руках, пальцы цепенели, как в 1994-м под насмешками Жана и Софи. Она споткнулась у столика, пролила вино на чью-то рубашку – красное пятно расползлось по белому, мужчина с усами, воняющий табаком, рявкнул:

– Смотри под ноги, девочка, или вали отсюда!

Колени подкосились, стыд залил щёки, но она сжала зубы – не побежит, как тогда. Лора подскочила, тряпка в руках, шепнула:

– Улыбнись, скажи "пардон", они пьяные, им плевать.

Жанна – смуглая, с короткими волосами, сбежавшая из Алжира в 1992-м, когда там гремели взрывы, – ткнула её в бок:

– Шути с ними, милая. "Ваши креветки сбежали?" – и франк в кармане. Я так выжила, когда приехала – без языка, без дома.

Клэр, блондинка с усталыми глазами, ушедшая от мужа-тирана, что бил её по пятницам, добавила тихо:

– В Квебеке тихо, там бы я спала, а не бегала тут с подносами. Бежала ночью, с синяком под глазом, теперь вот здесь.

Маргарета кивнула, выдохнула, страх отступил, сменился лёгким азартом – она справится. Скоро она скользила между столиками с лёгкостью кошки, улыбка стала щитом, голос окреп. Бар гудел – звон стаканов, ритм бил по вискам, тени танцующих вились на сцене, красный свет рисовал узоры на потёртых стенах.

Однажды клиент – лысеющий бизнесмен в костюме с шёлковым галстуком, пахнущий дорогим одеколоном, – уснул, уронив голову в креветки. Он приходил по вторникам, заказывал виски с содовой, пил молча, пока глаза не стекленели, бормотал во сне:

– Жанетта, прости… Дети ждут, а я тут…

Лора трясла его за плечо, смеясь:

– Эй, креветочный король, подъём! Жанетта зовёт!

Зал шептался, кто-то хихикнул, она обложила его салфетками – белые квадраты легли на пиджак, как снег, Жанна нарисовала усы, написав:

– Проснись и загадай.

Он очнулся, моргнул, пробормотал, потирая лоб:

– Весёлые вы, чертовки, – и бросил сто евро на стол, чуть не уронив тарелку.

Маргарета улыбнулась – не от денег, а от лёгкости, что пробивалась сквозь дым. После смен они сидели за стойкой, вино – "топливо", как звала его Лора, – смывало усталость. Жанна мечтала, глядя в пустой стакан:

– Кафе своё открою, с пирогами, как у мамы в Оране, без этого смрада.

Клэр шептала, теребя прядь волос:

– Канада – леса, снег, там не бьют по пятницам…

Лора шутила, хлопая ладонью по стойке:

– А я на пляж, с коктейлем, без вас, работяг!

Они играли в карты – Жанна жульничала, пряча туз в рукаве, пели старые шансоны, пока бармен не стучал кулаком:

– Хватит орать, спать пора!

Однажды Жанна ткнула её в плечо, глаза блестели от вина:

– А ты? Чего хочешь?

– Уехать хочу, – вырвалось тихо, почти случайно. – В Индию, может.

Лора присвистнула, чуть не подавившись:

– Слоны, храмы? Серьёзно!

На следующий вечер Лора притащила книгу – потёртую, с золотыми куполами на обложке, раскрыла страницу про Тадж-Махал:

– Слушай: "Белый мрамор, чудо Агры, шах построил его для жены, умершей от любви…" Это твоё?

Маргарета кивнула, сердце стукнуло – не любовь, а красота Тадж-Махала, его чистота в пыли веков, манила её. Она видела себя там – у стен, где ветер несёт запах сандала и цветов, где тени прошлого тонут в мраморе. Нарисовала храм рядом со слоном из прошлой недели, шепнув:

– Там другая жизнь.

Мечта росла с каждым вторником, с каждым бормотанием бизнесмена, с каждым звоном монет в банке под кроватью – сто, двести евро, жестянка тяжелела, как её надежда.

Февраль 2006 года холодил Париж, но Маргарета не замечала ветра, гулявшего по Монмартру. Ей было двадцать пять, и банка под кроватью, полная мятых евро, обещала выход за пределы трёх лет в «Ле Шат Ноар». Билет в Дели лежал на столе в мансарде – белый лист с чёрными буквами, мятый, но живой. Она смотрела на него, пальцы дрожали от предвкушения, и шепнула:

– Это мой шаг.

Последняя смена пролетела вихрем. Бар гудел – запах пота, шампанского и дешёвых духов душил, музыка била в грудь, танцоры кричали со сцены, хлопая босыми ногами по дереву. Лора забралась на стойку, пела "La Vie en Rose", слёзы текли по веснушкам, голос срывался:

– Ты бросаешь меня, Маргарета!

Гости аплодировали, кто-то крикнул:

– Ещё, рыжая, давай!

Маргарета разносила коктейли, улыбка сияла – не для чаевых, а для себя, как свет в конце туннеля. Бизнесмен подмигнул, сунув жёлтый тюльпан, лепестки чуть смялись:

– Ты светишься. Куда собралась?

– В Индию, – ответила она, ставя бокал с лёгким звоном.

– Удачи среди слонов! – он кинул лишние десять евро, они упали на липкий стол.

Коллеги узнали в ту же ночь. Лора уронила бутылку, стекло звякнуло о пол:

– Индия? Ты нас бросаешь?

Жанна усмехнулась, качая головой:

– Храмы вместо мартини? Смело! Докажи там, что можешь, как я доказала тут.

Клэр, вспоминая детство в деревне, где бегала по полям, пока мать кричала из окна, сказала тихо:

– Фото шли. Я мечтала о воле, ты её берёшь.

После закрытия они устроили прощание – шампанское пенилось, пузырьки шипели в стаканах, яблочный пирог от Жанны крошился на столе, оставляя липкие пятна. Клэр протянула красный шарф, связанный криво, но с теплом:

– На память, носи в Дели.

Жанна сунула записку, почерк дрожал:

– "Не забывай нас, путешественница."

Слёзы защипали глаза, Маргарета обняла их, шепнув:

– Буду скучать.

Утро повело к бабушке – маленькая квартира на окраине пахла мятой и старыми книгами, диван скрипел под её шагами. На стене висело фото деда в военной форме – молодого, с острым взглядом, пропавшего в плену в 1942-м, когда немцы взяли его под Лионом. Бабушка обняла её, слёзы катились по морщинам, голос дрожал:

– Родителям сказала? Дед ушёл на войну, обещал вернуться, а я ждала писем из плена – их не было. Не пропадай, как он.

– Напишу из Дели, – улыбнулась Маргарета, печально, но легко, сжимая её худые плечи.

Бабушка сунула в карман пальто конверт с тремя тысячами евро, пальцы дрожали:

– Пиши открытки, не пропадай, слышишь?

В баре её проводили аплодисментами, Лора крикнула, голос хрипел от слёз:

– Наша путешественница!

Такси мчалось к Шарль-де-Голль, чемодан подпрыгивал на ухабах, сердце стучало в рёбрах. Зал вылета пах кофе, пластиком и духами, дети ныли в толпе, чемоданы громыхали по плитке. Маргарета сдала багаж, прошла контроль, сняв ботинки – носок порвался, она усмехнулась. У окна, где звенели монеты автоматов, индианка в сари сидела рядом, гладила ткань, пела тихо на хинди, потом повернулась с мягкой улыбкой, глаза блестели:

– Ганг ждёт, смоет старое. Намасте – привет и прощай, держи в сердце.

Маргарета кивнула, телефон – старый Nokia с треснувшим экраном – мигнул от Лоры: «Слонов не забудь!» Рейс объявили, она вскочила, рюкзак качнулся, ударив по спине. Самолёт рванул по полосе, взлёт сдавил желудок, страх смешался с восторгом. Она прижалась к иллюминатору – огни Парижа слились в линии, пропали под облаками, пушистыми, подсвеченными луной.

– Я свободна, – шепнула она, откинувшись на кресло, дыхание выровнялось.

Прошлое – насмешки, холод родителей, дым бара – утонуло под облаками. Имя – Маргарета Зелле – стало спутником, не грузом. Индия ждала, и новая жизнь началась в небе, где никто не знал её вчера.

Глава 4: Танец свободы

Над облаками, июнь 2006 года. Самолёт гудел над белыми волнами облаков, унося Маргарету в Индию жарким утром июня. Ей было двадцать пять, и каждый рёв турбин отрывал её от Парижа – от дождя, что хлестал по мостовой Монмартра, от стыда, что душил её с детства, как холодная рука. Билет в Дели – мятый, влажный от пота ладоней – лежал в кармане старого пальто, серого, потёртого, как её прошлое, но теперь он был ключом, а не цепью. Запах топлива и пластика висел в салоне, кресло скрипело под ней, обивка липла к джинсам, пот стекал по спине. Интернет молчал, экран перед ней тух скукой – индийский фильм с субтитрами, где герои пели под дождём, – а соседка-индонезийка, пожилая, с морщинистыми руками, не знала ни слова по-французски, только улыбалась, показывая щербатый рот. Маргарета, привыкшая к лёгкости слов в баре, осталась одна с мыслями, что жгли, как раскалённый уголь. Она сжала подлокотники, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы, и шепнула себе:

– Я сделала это.

Париж утонул где-то под крылом – его тени, его голоса, его серость растворились в дымке. Но прошлое поднялось, как чёрные призраки из глубин. 1994-й – ей было двенадцать, школьный кабинет пах мелом и старым деревом, тепло солнца лилось через высокие окна, её голос, звенящий и живой, рассказывал доклад о танцах, о свободе движений, о том, как тело говорит без слов. Улыбка дрожала на губах, когда она закончила, но тут же – тишина, жгучая, как ожог. Жан – высокий, с кривой ухмылкой и острыми скулами, главарь класса – крикнул первым:

– Ха, танцорка дешёвая, на сцену её, пусть вертится!

Софи, его тень, с косичками и злым смешком, подхватила:

– Да она сама как шлюха, посмотрите на неё!

Их голоса – десятки игл – вонзились в неё, смех резал, как ножи, класс загудел, как улей. Учительница, мадам Леклер – худая, с острым носом и губами, поджатыми, как у ящерицы, – встала, ткнула пальцем в её сторону:

– Это мерзко, Маргарета. Танцы – для падших, не для школы. Сядь и больше не смей позорить нас такими глупостями.

Воздух в салоне сжался, грудь сдавила бетонная плита, удары сердца загудели в ушах, заглушая турбины. Дома было хуже – отец, в сером свитере, с холодными глазами, как сталь, ударил кулаком по столу, тарелка с супом подпрыгнула:

– Ты опозорила нас! Танцы? Ты ничто, Маргарета, забудь свои бредни, или я выбью их из тебя!

Он запер её в комнате – два дня без ужина, только вода из-под крана, – и она сидела на полу, глядя на трещину в стене, шепча: «Я никому не нужна». Тот день у моста через Сену вспыхнул ярче – бабушкин шарф, шерстяной, пахнущий лавандой, лежал в руках, ветер бил в лицо, толкал к краю, шептал: «Прыгни». Слёзы жгли веки, пальцы сжались в кулаки, тело дрожало, как лист на ветру.

– Эй, ты в порядке? – голос, тёплый и уверенный, пробился сквозь гул, как луч сквозь бурю.

Маргарета подняла заплаканное лицо, ресницы слиплись от слёз, щёки горели. Перед ней стояла девушка – эффектная блондинка, лет двадцати восьми, с волосами, что сияли, как солнечные нити, рассыпаясь по плечам свободными волнами. Её голубые глаза – глубокие, как небо над Парижем в ясный день, – смотрели с сочувствием, но без жалости, с лёгкой искрой любопытства. Она кивнула индонезийке, та молча уступила место, шаркая ногами, и блондинка села, протянув бумажную салфетку – мягкую, чуть смятую, как прикосновение друга.

– Я Агата, – сказала она, улыбнувшись так, что морщинки собрались у глаз, как звёздочки. – А ты кто?

– Маргарета, – прохрипела она, горло саднило, голос дрожал, как струна.

– Хорошее имя, – Агата подмигнула, её голос был как тёплый чай в холодный день, успокаивающий, живой. – Что случилось, Маргарета? Ты выглядишь, будто Париж рухнул на тебя.