Полная версия:
Танец между временами
Михаил Суворов
Танец между временами
Об авторе
Я появился на свет в 1987 году, в суровой Читинской области – тогда ещё РСФСР, теперь Россия. С 2004 года во мне горела мечта написать книгу – не просто слова, а что-то настоящее, что останется после меня. Но жизнь била молотком: учёба, стройки, ремонты, семейные заботы. Руки пахли цементом, а душа тосковала по бумаге. Годы шли, а мечта ждала, тихо шепча в сердце.Михаил Суворов
Осенью 2024 года всё замерло – работы не стало, и я понял: сейчас или никогда. Зима 2025-го стала моей весной. Я написал «Танец между временами» – первую книгу, вырванную из души. Я строитель, не писатель, и не было ни редакторов, ни денег, ни советчиков – только я и мои мысли. Знаю, она не идеальна, но это мой крик, мой шаг. Помогите мне её отшлифовать – пишите на mihail1102198703@gmail.com. Я жду, как ждал эту мечту.
Введение:
Время – это танец. Шаги его неумолимы, мелодия – хаотична, а партнёры меняются, не спрашивая разрешения. В октябре 1917 года, под серым небом Парижа, Мата Хари сделала свой последний поклон. Её шёлк, пропитанный дымом войны, растворился в истории, оставив после себя лишь шепот легенд и обвинений. Но что, если её танец не закончился? Что, если он лишь замер, ожидая нового ритма – где-то в будущем, среди неоновых огней и бетонных стен?
Маргарета Зелле, девушка из 1994 года, не знала, что её имя – это эхо. Она росла в мире, где война была лишь строкой в учебниках, а шёлк – воспоминанием о чужой жизни. Но амулет, динамо и странные сны начали шептать ей о прошлом, которого она не помнила. О шинели Франциска, пропахшей газом Ипра. О любви, что горит ярче предательства. О золоте, которое знает больше, чем говорит.
Эта книга – не просто история. Это мост между эпохами, где грязь окопов встречается с холодным светом экранов, а одна душа ищет себя в двух телах. Что связывает танцовщицу, казнённую за шпионаж, и женщину, бегущую от собственных теней? Может ли время простить тех, кто осмелился его обмануть?
Переверните страницу. Услышьте шорох шёлка и скрип костыля. Танец начинается снова – и на этот раз он ваш.
Глава 1. Арст
Август 1917, Париж. Холодный страх, острый, как лезвие, выдернул Мату Хари из сна – она распахнула глаза за миг до того, как дверь сорвалась с петель. Треск дерева расколол тишину, рама рухнула на пол, подняв облако пыли и щепок, сырой ветер ворвался в комнату, пропахший углём и гнилью парижских улиц. Он ударил по лицу, ледяной, как пощёчина, сердце Мата Хари билось в рёбрах, но крик застрял в горле – топот сапог заглушил всё, тяжёлый, как набат, ворвался в её тесный мир на Сен-Жак. Тёмные силуэты в формах заполнили пространство – тени метались по стенам, кривые, как когти войны, что душила город. Грубая рука вцепилась в её волосы, рванула с кровати с такой силой, что простыня осталась в кулаках, разорванная на лоскуты, а подушка шлёпнулась на пол, мягкая, как мёртвое тело. Мата Хари рухнула на колени, холодные доски обожгли кожу сквозь тонкую сарочку, задравшуюся до бёдер, ткань задрожала под её пальцами.
– Вставай, шлюха! – голос хрипел, ржавый, как старый клинок, резал воздух над её головой.
Она вскрикнула, разум ещё цеплялся за обрывки сна, но перед глазами замелькали лица – красные от холода, перекошенные злобой, пуговицы на мундирах тускло блестели в свете слабой лампы, отбрасывали блики, острые, как насмешки. Жандарм наступил на подол сарочки, прижал её к полу, как пойманную крысу – подошва заскрипела, грязь впечаталась в белую ткань, оставив чёрные пятна. Лампа мигала, свет дрожал на его лице – красном, с жёсткими складками у рта, глаза горели злобой, смешанной с чем-то диким, почти страхом. Он наклонился, тень от формы накрыла её, дыхание вырвалось паром, кислым, пропитанным табаком и вином.
– Великая Мата Хари, а теперь шпионская мразь! – рявкнул он, сжимая её волосы сильнее, кожа головы натянулась, боль резанула, как ножом.
– Вы не посмеете! Я – танцовщица, не шпионка!Она задохнулась от ужаса, внутри всё сжалось: «Они ошибаются, это не я». Имя её гремело по всей Франции – залы, графы, генералы, овации, – но сейчас оно звучало как приговор. Голос вырвался сам, дрожащий, но твёрдый:
– Франция тебя забыла, предательница! Генералы, что аплодировали, отвернулись!Удар пришёл мгновенно – кулак врезался в живот, вышиб воздух хриплым стоном, она согнулась, пальцы вцепились в пол, ногти царапнули доски. Мир качнулся, жандарм отступил на шаг, но сапог всё ещё давил сарочку, дерево скрипело под его весом, смешиваясь с её короткими, рваными вдохами. Другой голос – резкий, высокий, как визг пилы, – прорезал шум в ушах:
– Это ошибка. Я не знаю никакого Франциска.Она выпрямилась, насколько могла, цепляясь за остатки гордости, кровь стучала в висках: «Я не сломаюсь». Глаза встретились с его – пустыми, ледяными, – и она прохрипела:
– Танцовщица для графов, а где они теперь?Он замер, дыхание сбилось, капля пота блеснула на его лбу – не от жары, а от чего-то другого, сомнения? Но тут же другой жандарм шагнул вперёд – кулак врезался в её щеку, огонь вспыхнул на коже, кровь хлынула из уголка рта, горячая, солёная, капнула на пол, оставив тёмное пятно. Она упала на бок, щека прижалась к холодным доскам, сарочка пропиталась алым у ворота. Первый схватил её за подбородок, пальцы впились в кожу, рявкнул:
Ещё удар – кулак в висок, кровь потекла по лицу, залила глаз, мир закружился, как в дурном танце. Она моргнула, пытаясь разглядеть их сквозь красную пелену, но третий пнул её в рёбра – сапог впечатался в тело, вышиб остатки воздуха, она хрипела, сарочка задралась, обнажив бёдра. Комната наполнилась хаосом – жандармы рвали её жизнь на части. Ящики стола с грохотом падали, дерево трещало, бумаги взлетали, как листья в бурю, чернила растекались по доскам, оставляя пятна, как раздавленные цветы. Шкатулка с её драгоценностями – жемчуг от любовников, кольца от генералов – разлетелась о стену, бусины запрыгали по полу, блеснули в полумраке, закатились в щели, как её былая слава.
– Здесь что-то есть!Один из них – молодой, с дрожащими руками – полез под кровать, рвал доски, пока не вытащил пачку бумаг, перевязанных верёвкой. Он поднял их, крикнул:
– Это твоё, шпионка! Где шифры?Старший выхватил бумаги, рванул верёвку – листы рассыпались, карты с красными линиями, немецкие буквы, схемы укреплений. Он ткнул пальцем в них, глаза расширились, голос сорвался в рык:
– Это не моё. Меня подставили.Она сжала зубы, кровь горчила на языке, но выпрямилась, глядя ему в глаза:
– Франция тебя славила, а ты продалась немцам! Где доказательства твоей славы теперь?Он швырнул бумаги ей в лицо – листы ударили по коже, прилипли к мокрым от слёз и крови щекам, один упал на пол, красные линии расплылись в пятне. Жандарм шагнул ближе, рявкнул:
– Я не предавала Францию…Она попыталась встать, но колени дрожали, кровь текла по подбородку, капала на сарочку, пропитывая ткань. Голос хрипел, но она выдавила:
– Что за дьявольщина?Жандармы волокли Мату Хари к двери, её босые ноги скользили по мокрым доскам, царапая кожу о шершавые щепки, сарочка рвалась под грубыми руками, ткань трещала, обнажая плечи. Старший пнул перевёрнутый ящик – бумаги разлетелись, карты с немецкими буквами упали в пыль, чернила растеклись, как кровь. Молодой всё ещё держал чёрный предмет – смартфон, – пальцы дрожали, экран мигнул синим светом, чужим, нездешним. Рядом лежали смарт-часы, стекло поймало отблеск лампы, цифры побежали, как шифр. Он повертел их, голос дрогнул:
– Как это работает, шпионка? Где твои тайны?Старший выхватил смартфон, ткнул в экран – свет озарил его лицо, узор закружился, он отшатнулся, выронил его на пол, будто обжёгся. Глаза расширились, страх смешался с яростью, он шагнул к Мата Хари, схватив её за горло:
– Это не моё…Она хрипела, горло сдавило, кровь текла из уголка рта, но глаза горели:
– Это не отсюда…Удар в рёбра – она согнулась, воздух вылетел из груди, пальцы скребли пол. Молодой отступил, пробормотал:
– Немецкая шпионская штука! Она продалась врагу!Старший рявкнул, пнув смарт-часы в угол:
Мата Хари лежала, силы утекали, но память вспыхнула, как лампа перед угасанием. Она вспомнила его – Франциск, высокий, худой, глаза серо-голубые, глубокие, как море перед бурей. 1915-й, кабаре на Монмартре – она танцевала, ткань платья вилась, толпа ревела, а он стоял у выхода, опираясь на костыль, левая рука обрублена чуть выше локтя, форма пропитана грязью фронта. Он не хлопал, не пил, просто ждал, пока она закончит. "Двигайся для меня," – сказал он, голос хриплый, но тёплый, пальцы правой руки сжали её ладонь, грубые, пахнущие порохом. Она улыбнулась тогда, впервые за месяцы войны, его взгляд стал её якорем. Они говорили до утра – он рассказывал о траншеях, о газе, что выжег ему лёгкие, но не дух. "Ты моя искра," – шептал он, кашель рвал его слова, а она гладила его лицо, веря: он её спасение. Теперь он пропал – три дня назад ушёл в ночь, китель мокрый, костыль стучал, голос хрипел: "Скоро вернусь." Она не знала, жив ли он, но эти карты, эти вещи – не его рук дело.
– Шпионка! Предала Францию!Жандармы рванули её вверх – руки вцепились в плечи, сарочка трещала, кровь капала на пол, смешиваясь с грязью от их сапог. Дверь распахнулась, ветер хлестнул по лицу, ледяной, как лезвие, пробрал до костей. Её выволокли на улицу – булыжники мокрые, острые, резали ступни, она споткнулась, упала, колени ударились о камень, сарочка порвалась у подола. Толпа загудела, десятки глаз сверлили её, шёпот перерос в рёв:
– Твой танец никому не нужен!Плевок ударил в щеку, липкий, горячий, камень пролетел мимо, задев волосы, другой врезался в плечо, третий – в висок, тёплая струйка крови потекла по лицу, залила глаз. "Генералы отвернулись!" – крикнул кто-то, голос хриплый, злой, полный войны. Старуха в чёрном плюнула снова, её глаза блестели ненавистью:
– Убейте её!Мужчина с газетой – чернила ещё свежие – замахнулся, лист шлёпнулся ей в грудь: "Мата Хари – шпионка немцев!" Толпа подхватила:
– Где твои покровители, звезда?Три года войны сделали их зверями – в ней видели сожжённые дома, мёртвых сыновей, пропавших мужей. Она попыталась встать, ноги дрожали, кровь стекала по подбородку, но жандармы толкнули её в карету – узкая скамья приняла её тело, каждый рывок отдавался болью. Наручники впились в запястья, металл резал кожу, оставляя жгучие следы, кровь капала на доски, смешиваясь с грязью. Напротив сидел жандарм, дым его сигареты ел глаза, пепел упал ей на ногу, обжёг, как уголь. Он ткнул в неё пальцем:
– Я не шпионка…Она стиснула зубы, горло пересохло, но прохрипела:
Карета остановилась, дверца скрипнула, её вышвырнули на булыжники – тело царапало камни, оставляя алый след. Толпа сомкнулась, рёв оглушал, ещё камень ударил в спину, она упала, сарочка пропиталась кровью и грязью. Жандармы втащили её в участок, бросили на стул, как сломанную куклу. Каменные стены давили, сырость сочилась из щелей, тусклый свет газовой лампы дрожал на мокром полу, отражался в лужах. Воздух был тяжёлым – пахло потом, затхлостью, пролитым спиртом, липким, как её одежда. Наручники впились глубже, кровь капала на камень, смешиваясь с пылью на босых ногах. Она сгорбилась, каждый вдох резал горло, но внутри шептала: «Я ещё держусь».
– Это лишнее.Дверь скрипнула, вошёл мужчина – седой, в строгом чёрном костюме, с блокнотом в руке. Амар. Его взгляд, холодный, как сталь, скользнул по её разбитому лицу, пальцы с пером замерли над бумагой. Он бросил жандармам у стены:
– Имя?Голос был твёрд, но усталый, сапоги жандармов скрипнули по камню, они отошли, тени проглотили их ухмылки. Избиение стихло – в его присутствии кулаки замерли, но напряжение висело в воздухе, густое, как дым. Амар сел напротив, лампа высветила морщины на его лбу, лёгкую дрожь руки, когда он открыл блокнот. Жандарм у стены шагнул вперёд, рявкнул:
– Мата Хари…Она сглотнула, горло горело, кровь горчила на языке:
– Настоящее имя, сука!Удар – кулак старшего врезался в скулу, голова мотнулась в сторону, она хрипнула:
– Маргарета… Гертруда Зелле… – выдавила она, дыхание рвалось.
– Дата рождения?Старший ткнул пальцем в неё:
– 7 августа… 1981…Удар в плечо – боль резанула, она сжалась, в бреду прохрипела:
– Бредит.Жандарм у стены хмыкнул:
– Дата рождения?Амар записал, рука не дрогнула, взгляд стал острее:
– 7 августа 1876 года…Она собрала остатки сил, поправила:
– Что это за вещи?Перо заскрипело по бумаге, звук резал тишину. Жандарм швырнул улики на стол – карты, смартфон, смарт-часы загремели о дерево, экран мигнул синим, как чужой глаз. Амар поднял взгляд, пальцы сжали перо чуть сильнее:
– Не знаю, – прохрипела она, слёзы жгли глаза, но она выпрямилась. – Меня подставили. Я – танцовщица, не шпионка.
– Хватит!Жандарм шагнул из тени, кулак поднялся – Амар бросил взгляд, холодный, острый, и тот замер. Но другой, вне его поля зрения, ударил – кулак врезался в висок, мир качнулся, она рухнула со стула, щека прижалась к холодному камню, кровь смешалась с пылью. Амар встал, голос прогремел:
Силы утекали, тело обмякло, она шепнула себе: «Я невиновна», но звук заглох в стуке капель крови о пол. Тьма сомкнулась, как занавес, сознание угасло, оставив лишь эхо её имени в пустоте.
Глава 2: Начало пути
Париж, 11 ноября 1994 года. Дождь стучал по жестяному подоконнику, серый и тяжёлый, как ноябрьское небо над городом. В комнате Маргареты, тринадцатилетней девочки с тонкими руками и упрямым взглядом, воздух пропитался сыростью – она сочилась через щель в окне, смешиваясь с запахом старых книг, пыльных и бумажных, что громоздились на столе. Дом бабушки на окраине Парижа был тесным – потёртый линолеум скрипел под ногами, половицы гудели, краска на стенах облупилась, обнажая серый бетон, – но он стал её убежищем три года назад, в 1991-м, когда отец ушёл на войну. Операция "Буря в пустыне" – так гудело радио, голос диктора резал тишину кухни, – офицер французской армии, его отправили в Ирак с войсками ООН. Шесть месяцев он пропадал в песках, среди взрывов и жары, а вернулся чужим – глаза пустые, голос резкий, как ветер за окном, кулаки сжимались так, что костяшки белели за столом.
До Ирака отец не был примерным семьянином – военная жизнь поглощала его целиком: учения, сборы, долгие недели на базе. Он редко бывал дома, но иногда, в те короткие вечера, учил Маргарету кататься на велосипеде во дворе – держал за руль, пока она не поехала сама, голос его был сухим, но тёплым: "Докажи, что можешь." Любовь между ним и матерью давно превратилась в рутину – они жили рядом, но не вместе, их разговоры сводились к быту, взгляды скользили мимо друг друга. После Ирака всё стало хуже – он вернулся раздражительным, кричал за разлитый чай, швырял ложку, если суп был холодным, молчал за столом, глядя в пустоту. Трубку, что он курил раньше, оставил где-то в песках, газеты, которые любил читать, теперь рвал, если заголовки его бесили. Маргарета видела, как он изменился, но не понимала почему – ей было десять, и его холод резал глубже, чем дождь за окном.
Мать, тонкая и бледная, отдалилась ещё раньше. Пока отец был в Ираке, она работала гидом в турагентстве – ездила по стране, водила туристов по замкам Луары, по узким улочкам Лиона, пыталась отвлечься от новостей, что гудели по радио: "Взрывы в Басре", "Потери ООН". Дома она молчала, сидела у окна с кружкой чая, глядя на мокрые улицы, её пальцы дрожали, но слёз не было – она прятала их, как прятала любовь к отцу, что всё ещё тлела в её груди, хоть и не показывала этого никому. Когда он вернулся, она встретила его холодно – ни слова, ни объятий, только взгляд, полный усталости. Её голос, что пел Маргарете колыбельные, смолк, руки, что гладили её волосы, опустились, и поездки стали чаще – времени на дочь не осталось. "Тебе лучше у бабушки," – сказала она однажды, укладывая её вещи в сумку, голос ровный, как лезвие. Так Маргарета оказалась здесь, в доме, где запах капустного супа витал в воздухе, а половицы скрипели под каждым шагом.
Первый день у бабушки она помнила ясно – дождь лил, как сегодня, капли барабанили по стеклу, бабушка варила суп, запах тёплый, но чужой, пропитал стены. Маргарета сидела на табурете у окна, ноги болтались, не доставая до пола, и спрашивала: "Когда папа вернётся?" Бабушка гладила её по голове, шептала: "Скоро, девочка," – но "скоро" растянулось на полгода, а потом всё рухнуло. Теперь она сидела за столом, карандаш дрожал в руке, клякса расплылась на листке с заголовком "Мата Хари". Сегодня школа отмечала 76-летие победы в Первой мировой, и ей предстояло выступить с докладом. Кассета Mylène Farmer гудела в старом Panasonic – голос певицы, тревожный и мягкий, сливался с шумом дождя за окном. Она любила эту музыку – закрывала глаза, кружилась по комнате, пока бабушка не стучала в стену: "Хватит шуметь!" Половицы скрипели под её шагами, платье вихрилось, и в эти минуты она представляла себя на сцене, в длинном наряде, что вьётся, как дым, – свободной, далеко от серых стен и насмешек одноклассников, что цеплялись к ней, как и ко всем, кто давал слабину.
Насмешки были не только для неё – Жан дразнил каждого за что-то: старую куртку Маргареты, рваный рюкзак Пьера, очки Анны. Софи смеялась над тишиной Маргареты, над тем, как она краснела на уроках, но подхватывала и за другими – школьная жестокость не щадила никого. Маргарета чувствовала себя уязвимой не из-за этого, а из-за жизни с бабушкой – "брошенка," шипели за спиной, и она сжималась, но не плакала. У неё было убежище – подвал дома, куда вела шаткая лестница. Там стояла старая тумба, покрытая пылью, книги с пожелтевшими страницами громоздились в углу, тусклый свет от лампочки дрожал на стенах. Она спускалась туда, когда насмешки резали слишком глубоко, садилась на холодный пол, рисовала углём – "Гернику" Пикассо, с кривыми линиями боли, – и шептала себе: "Я не сломаюсь." Её скромность прятала мечты – о танцах, о жизни ярче, чем этот Париж, – и любовь к Пикассо, чьи картины она нашла в библиотеке год назад. Уголь пачкал пальцы, но внутри горело: "Я хочу так жить – ярко, не как здесь."
Неделю назад, в школьной библиотеке, среди запаха клея и потрёпанных энциклопедий, она вытащила книгу "Шпионы Великой войны". Страницы хрустели под пальцами, но имя ударило, как молния: Маргарета Гертруда Зелле. Её имя, до последнего звука. Она замерла, чернила запачкали пальцы, сердце заколотилось – страх и восторг смешались в груди. "Это не случайность," – шепнула она, листая дальше. Танцовщица, шпионка, казнённая французами в 1917-м за предательство. Женщина, чьи танцы манили королей и генералов, чья жизнь была тайной, пока пуля не оборвала её в Венсенском лесу. Маргарета читала взахлёб, спрятав книгу под партой от библиотекаря – старухи с острым взглядом, что шипела: "Не трогай старьё!" В подвале она нашла старую газету – пожелтевшую, с датой 1923 года, – где мелькнул намёк: "Мата Хари, возможно, не шпионка, а жертва интриг." Это зажгло её – она вырезала фото из книги, чёрно-белое, с тёмными глазами и лёгкой улыбкой, приклеила в тетрадь рядом с наброском танцующей фигурки – тонкой, с длинными волосами, как у неё самой.
– Опять свои книжки? – спросила она, ставя чашку рядом с магнитофоном. Взгляд упал на листок с именем "Мата Хари". – Про неё пишешь?Ночь перед докладом была долгой – лампа дрожала на столе, чай остыл в кружке, глаза слипались, но она писала, борясь со сном. Бабушка стучала в стену: "Ложись спать, Маргарета!" – но она не могла остановиться, карандаш скрипел, рисуя танцующую тень в углу листа. Она хотела зажечь одноклассников этой тайной, показать, что история – не только герои с медалями, но и те, кто платил за свободу иначе. Маргарета отложила карандаш, потёрла глаза – дождь усилился, ветер выл в щелях, запах капустного супа поднимался с кухни, пропитывая дом. Дверь скрипнула, вошла бабушка – невысокая, с седым пучком и голландским акцентом, в платке с вышитыми цветами, потёртом, но любимом. Чашка чая дымила мятой, пар вился в холодном воздухе.
– Её зовут как меня, – прошептала она, боясь спугнуть мысль. – Странно, да?Маргарета кивнула, пальцы сжали карандаш.
– Голландия зовёт своих, – сказала она, голос мягкий, но с далёким звоном. – Читала о ней в газетах, давно, ещё в молодости. Танцевала, как ветер, но шпионка, предательница – так писали. Кто знает правду? Такие платят за свободу, девочка.Бабушка присела, стул скрипнул под её весом, она посмотрела на дождь за окном.
– А твой отец? – спросила она тихо. – Ты рассказывала, он воевал…Маргарета сглотнула, глядя на бабушку.
– Мой отец, твой прадед, погиб в 1916-м, на Сомме, – начала она, голос дрогнул. – Он ушёл добровольцем из Голландии, хоть страна осталась нейтральной. Союзники звали – французы, британцы, – он не мог сидеть дома, когда немцы топтали поля. В июле его рота оказалась у Альберта, городка на реке Анкр. Битва на Сомме началась 1 июля – в первый день погибло двадцать тысяч, англичане шли на пулемёты, как на жатву, земля дрожала от снарядов. Он писал письма моей матери, я родилась позже, но она хранила их в коробке. – Бабушка встала, медленно подошла к полке, достала жестяную коробку, вынула листок, пожелтевший, с пятнами. – Вот, читай.Бабушка вздохнула, теребя платок, глаза затуманились.
– "Дорогая Клара, здесь ад, грязь по колено, вода в траншеях пахнет смертью. Вчера наступали у Лонгваля – проволока рвала шинели, пулемёты косили, как траву. Видел цветок в грязи – жёлтый, маленький, вспомнил тебя. Мы держимся, но каждый день – последний. Береги себя."Маргарета взяла письмо, пальцы дрожали. Почерк был неровный, чернила выцвели:
– Это было за три дня до конца. 15 июля его рота поддерживала французов – шли через поле у Лонгваля, немцы били из окопов, снаряды рвали землю. Он упал с пулей в груди, командир написал: "Пал за свободу." Моя мать ждала его у окна с письмами, я родилась в 1924-м, через восемь лет. Она рассказывала: Сомма длилась до ноября – сто дней грязи, крови, полмиллиона мёртвых. Реки текли красным, леса стали пнями. Он хотел свободы, как твоя Мата Хари, но заплатил раньше.Бабушка продолжила, голос стал тише:
– Я расскажу о ней, – сказала Маргарета, голос окреп. – Все будут про героев, а она… другая.Маргарета смотрела на письмо, слёзы жгли глаза. Она видела прадеда – молодого, с голландским упрямством, в траншеях, где цветы гибли под пулями. Бабушка сжала её руку, кожа её ладони была сухой и тёплой.
– Будь осторожна, – шепнула она, вставая. – Франция чтит кровь, не танцы. И твои одноклассники… они жестоки ко всем, но ты не прячься.Бабушка кивнула, тень тревоги мелькнула в её глазах.
Она ушла, оставив чай и слова, что звенели в голове, как колокол. Маргарета сложила листки в сумку – мокрые от дождя пальцы оставили пятна на бумаге, – выключила магнитофон, и голос Mylène оборвался, уступив место шуму воды за окном. Она встала, подошла к мутному зеркалу в углу – стекло с трещиной отражало худое лицо, длинные волосы, глаза красные от усталости. "Я не слабая," – шепнула она, сжимая кулаки, представляя Мата Хари перед казнью, её взгляд, полный огня, непокорённый даже перед смертью. Сумка легла на плечо, она шагнула к двери – в этот день, 11 ноября, её голос должен был зазвучать, даже если он дрогнет под насмешками.
Париж, 11 ноября 1994 года. Школьный коридор гудел, как улей – голоса учеников смешивались с эхом шагов по мокрому линолеуму, дождь стучал в окна, оставляя разводы на стекле. Маргарета стояла у стены класса, сжимая тетрадь с докладом, её пальцы дрожали, оставляя влажные пятна на бумаге. Внутри всё кипело – страх, надежда, упрямство, – но она шептала себе: "Я не слабая." Класс был новым для 1994-го – светлые стены, ровные парты, доска блестела мелом, но сырость пробивалась через щели, смешиваясь с запахом мела и мокрой одежды. На стене висел плакат: "Победа 1918", с триколором и силуэтом солдата, под ним – букет увядших маков, принесённый утром кем-то из учителей.
Изабель вышла к доске первой, её форма сидела идеально – выглаженная, без складок, две тугие косички лежали на плечах, как у куклы, улыбка светилась уверенностью. Утром Маргарета видела, как она репетировала перед зеркалом в коридоре, поправляя волосы и шепча текст, а потом подбежала к Лефевр:
– Мадам, вам понравится мой доклад? – голос сладкий, как мёд.
Это подлизывание бесило Маргарету – не форма, не косички, а то, как легко Изабель втиралась в доверие.
– Мой доклад об Альбере Севере, – начала она, голос звонкий, как колокольчик. – Лётчик Великой войны, герой Франции. Родился в 1895-м, сбил восемь немецких "Фоккеров" над Верденом в 1916-м – его "Ньепор" летал, как молния, пулемёт бил без промаха. В 1919-м погиб на испытаниях под Парижем, но его имя в истории.
Класс загудел, аплодисменты прокатились по партам, кто-то шепнул:
