Петроградская ойкумена школяров 60-х. Письма самим себе

Дом и его двор были местом наших игр и проказ, любили ходить и на чердак. Там хозяйки обычно сушили настиранное бельё. Старшие брали гитару, покурить: вначале сушёные кленовые листья, а потом и сигареты. Вечерами в праздники, раздобыв бутылочку портвейна, с крыши наблюдали салют, город оттуда казался необычным, почти незнакомым. Двор и дом мы ощущали своими, потому без приглашений радостно принимали участие в совместных уборках снега после снегопадов. Весной за выходной день очищали двор ото льда, сбрасывая его куски в люки ливнёвки, решётки которых специально для этого снимались дворниками. Они же обеспечивали нас лопатами и ломами для работы.

На чердаке трансформаторной будки возникла стихийная голубятня, этих птиц расплодилось в городе немерено после Московского фестиваля молодёжи и студентов 1957 года. Тогдашние политические дизайнеры голубями, как птицей мира, решили недорого оформить тот международный праздник. Что-то надо было делать, ведь памятники города и здания приходили в негодность. Как-то, увидев у нас пневматику, комендант попросил пострелять этих уже «отработавших» мероприятие птиц. Но после первого упавшего к нашим ногам окровавленного голубя мы поняли свою ошибку и «отомстили» старшему «товарищу». Подкинули в его кабинет на первом этаже несколько живых птиц и плотно прикрыли дверь. За битвой с мечущимися по замкнутому объёму испуганными голубями наблюдали через окна лестниц подъездов. Жаловаться на нас взрослым АФ тогда не стал, видимо, суть понял.

Теперь об именитых обитателях дома. Жили два ректора – Политехнического и Горного, три академика, два членкора, профессоров и доцентов не счесть. Были и военные, весьма пожилые, уважаемые ветераны ВОВ: начальник артиллерийского училища; контр-адмирал Ванифатьев и генерал-полковник М.П. Константинов – Герой Советского Союза, бывший будёновец-кавалерист и даже участник Белорусского партизанского движения. Его привозил домой чёрный лакированный ЗИМ, так же до зеркального блеска всегда были начищены и генеральские сапоги. Водитель-адъютант помогал «шефу» дойти до лифта, и если мы оказывались рядом, генерал всегда радостно поднимался вместе с нами, успев расспросить об учёбе, наших играх, потрепать по голове. Дома храню подаренную тогда Михаилом Петровичем с его надписью книгу о том драматичном начале войны, когда он, кавалерист, с прострелянными ногами оказался за линией фронта в белорусских лесах и чудом добрался до местных партизан.

Рабочие дни тогдашних профессоров, для справки, длились 10—12 часов, без выходных и праздников. В основном до вузов они прошли стройки, геологические экспедиции, крупные производства, лаборатории, проектные институты и КБ. Их трудами обнаружены месторождения полезных ископаемых, разработаны теории машин и методы расчёта конструкций, исследован неизвестный ранее растительный и животный мир, построены электростанции, написаны фундаментальные учебники для подготовки инженеров и специалистов. Дома они воспитывали нас видом своего зада на рабочем стуле за письменным столом, другого времени было не много. Многие из них побывали тогда в Китае, оказывая научную и методическую помощь. Почему-то все привозили оттуда одинаковый вручную изготовленный сувенир – четверо покрытых лаком тараканов азартно играют в карты за столом. Конечно, и что-то другое. К сожалению, десятилетие хунвейбинов во многом обнулило тот труд, надолго сдержало развитие их страны. Поэтому каждый раз, услышав о желающих и у нас «пошагать вместе», мысленно сплёвываю через плечо – не дай Бог.

Мужчины нашего дома, зная друг друга, общались сдержанно, соблюдая дистанцию. Для решения личных вопросов фамильярно «по-соседски» не обращались. Конфликтов тоже не было, за редким исключением коммуналок, в которых иногда проживали по две профессорские семьи. Женщины же были более открыты и общительны, ходили друг к другу в гости, приглашали домой приятелей своих детей, часто занимали по очереди небольшие суммы денег на отдых, покупаемое ребенку пианино, какую-то мебель. Они знали каждого из нас, бабушки ещё сидели на дворовых скамьях, воспитывали советами и назиданиями, девушкам желали «женихов хороших и пятёрок в сессию».

В доме до сих пор существует детский сад, в который некоторые из наших школяров ходили. На первом этаже дома со стороны проспекта был большой обувной магазин, нас же, мальчишек, больше интересовало его крыльцо во дворе, куда привозили ящики с обувью. После распаковки эти ящики какое-то время лежали рядом с крыльцом, и мы могли для своих столярных поделок изъять из них несколько досочек, иногда и из редкого бука.

С годами обитатели дома менялись, появлялись новые. В квартире, где когда-то в 60-х жила семья индонезийского дипломата, а его дети учили нас незнакомой в ту пору игре в бадминтон с воланами из натуральных перьев, поселился солист оперы тогда Кировского театра – бас В.М. Морозов («Петр I», «Маяковский» и др.). На пятом этаже после ремонта в квартиру въехал шахматист М.Е. Тайманов с очередной женой.

Ныне в доме живут новые люди, тоже по-своему «уважаемые». Надстроили мансарду, сквер во дворе, конечно, уничтожен, всё заасфальтировано под парковочные места главных членов их семей – автомобилей.

Мы любили свой дом и его двор, радостно возвращались сюда из школы, потом из института, с работы, из командировок, из армии, с летнего отдыха. Мы выросли здесь, тут прошли юность и молодость, здесь родились наши дети. Тут мы простились с нашими дедами, кто-то потом и с родителями. Мы и близкие обитали в этом доме долгие годы, а он всё это время был, безусловно, нашей Обителью.

Завершая этот в чём-то немного грустный очерк, не могу не вспомнить самые пронзительные и памятные эпизоды той поры. На западной притенённой части дворового сквера когда-то для симметрии «воткнули» два прутика черемухи. Росли они быстро, превратились в деревья, сильно вытянутые вверх к скупым лучам солнца. В течение года в тёплое время они по этой причине болели, на листьях появлялись красные бугристые пятна и тля. Но каждый раз в начале мая происходило чудо. Чудо «нежного содрогания», извержение белоснежного пенного восторга. Волшебный запах черемухового цветения заполнял двор, проникал в открытые форточки и окна. Дом на эти пару дней затихал в какой-то истоме. Это был аромат первого судьбоносного слияния, аромат короткой сладостной вспышки, что способна зажечь костер, согревающий тебя до конца жизни.

В легких сандалиях

Ты прибежала ко мне

После ночного дождя.

Шёпот слов сладких,

Небрежно откинуты пряди со лба,

Жемчужные серьги дрожат.

И сердце вот-вот разорвётся…

Запах черемухового цветения пронизан юностью, первыми ростками взрослого счастья, «нитями» малой родины. Наверное, у кого-то эту роль играли другие ароматы. У Рахманинова это была сирень, ветви которой скрывали его первые свидания с Верочкой Скалон. У кого-то «таяние» души наступает в пору цветения жасмина. Но, уверен, нет ничего пронзительнее сладостно-горьковатого аромата черёмухи – он являет собой кратковременную вспышку таинства Весны Священной.

2.3. «В КРУГУ ДРУЗЕЙ И МУЗ».

СКВЕР НА КАМЕННООСТРОВСКОМ

Так называлась небольшая книжка о Приютинской усадьбе Олениных под Петербургом, где любили бывать и приятельски «поэтически балагурить» Пушкин, Гнедич, Крылов и многие выпускники ещё Царскосельского лицея тех лет. Решился под шапкой этого заголовка изложить разрозненные воспоминания о вольном игровом общении на прогулках наших школяров из ближайших домов по улице Рентгена и на Кировском проспекте. А местом роения этого уличного круга, его Гайд-парком или Масляным лугом был, безусловно, наш сад на Кировском между домами 25 и 27. Ныне это сквер Низами с установленным одноимённым памятником. И, сохраняя безусловное уважение к этому средневековому деятелю персидской словесности, праведнику и поборнику моногамии, пытаюсь представить, в какой части Гянджи был бы установлен, полученный подобным образом в дар, например, памятник гусляру и сказителю Садко – современнику и в каком-то смысле коллеге Низами по поэтическому жанру? Неужели тоже на одном из центральных проспектов их культурной столицы? Для обывателя Петроградской, школяра тех лет, ныне выгуливающего в нашем саду внуков, фигура Низами имеет отношение к истории и духовной жизни Петербурга, этого конкретного сквера, да и к их жизни не более чем Старик Хоттабыч или Ходжа Насреддин. Почему бы тогда не Омар Хайям? Пусть и такой же «марсианин» на этом месте, тоже писавший на фарси. Хотя, оказалось, по нашему поводу – следующее:

Как часто, в жизни ошибаясь,

Теряем тех, кем дорожим.

Чужим понравиться стараясь,

Порой от ближнего бежим.

Возносим тех, кто нас не стоит, а

Самых верных предаём.

Кто нас так любит, обижаем, и

Сами извинений ждём…

В общем, заглядывая в наш сад с Каменноостровского проспекта, сегодня, в переводе на язык ощущений, понимаешь – теперь и это, ну… не совсем наше. Ещё один сюжет превращения «нашего» в «не совсем наше» за последние десятилетия Петроградской школьного детства и юности.

Тот наш сад с просторной спортивной площадкой возник в 50-е на послеблокадном пустыре, и даже в 60-х на его территории в толще грунта обнаружилась авиационная бомба. Обширные площади газонов пересекались дорожками из укатанной гранитной крошки. Одну из них, ведущую к улице Л. Толстого, можно было бы назвать и аллеей. Её с двух сторон обступали старые высокие тополя, в ветвях которых весной по-свойски гнездились грачи. У главного входа с Кировского в тёплое время года встречал внушительный цветник, обрамлённый гранитным бордюром и окружённый каштанами и липами. Его сложная цветочная композиция в течение сезона обновлялась, но неизменно сладко пахло резедой. Куртины разросшихся кустов сирени, жасмина и шиповника создавали естественное зонирование сада, выгораживая в нём уголки «по интересам». В их зарослях мы проделывали ходы, таинственно скрывавшие нас от посторонних. В сентябре из побегов жасмина изготавливали «шпаги» для мушкетёрских дуэлей, их сердцевина была мягкой, и травм в «поединках» не возникало. Осенью поспевали плоды барбариса цвета киновари, они вязали и кислили язык. Мы рассовывали по карманам белые бусины снежноягодника а, высыпав горсть этих «жемчужин» на дорожку, с наслаждением прихлопывали ногой, радуясь звукам лопающихся шариков.

Самым притягательным местом в саду была для нас спортивная площадка, обтянутая по периметру сеткой-рабицей. Зимой там заливались каток и устанавливаемая к морозам катальная горка. Ну а в тёплое время, конечно, гоняли в футбол. Наши школяры из близ расположенных домов проводили тут с приятелями часы, а взрослые могли здесь без проблем отыскать своего загулявшего сорванца и отправить домой, садиться за уроки. Иногда мы, правда, отлучались в подвальчик тира на улице Л. Толстого либо на территорию 1-го Меда, а иногда, озоруя, бегали к трамвайным путям и в углубление рельса выкладывали монеты, обычно пятачки, а то и капсюли к охотничьим патронам, продаваемым в спортивном на Большом. Несложно сообразить, что случалось, к восторгу мальчишек, при прокатывании по ним стальных колёс очередного трамвая. Девочки играли в саду обычно где-то рядом, и мы краем глаза следили за их реакцией на наши проделки.

Об одном явлении той поры расскажу подробнее. Речь пойдёт о своеобразном футбольном шорт-треке. На небольшой части нашей площадки, а осенью даже на уже пожухлом травяном газоне, взрослые заводские парни из соседских домов вечером после тяжёлого рабочего дня устраивали мини-футбол «под скамеечку» на деньги. Воротами служили обычные садовые скамьи. Играли 3 на 3 без вратарей. Нас, наблюдавших это действо юных футболистов и, конечно, уже болельщиков того настоящего, своего «Зенита», это зрелище завораживало. Невероятная подвижность на грани акробатического эквилибра, потрясающая «цирковая» техника дриблинга – владения мячом. Мы тогда этот навык называли умением финтить или «мотаться». Попасть под низкую скамейку было невероятно сложно. Такие удары, осуществляемые оттянутым подъёмом стопы в нижний угол ворот, для вратаря на настоящем футбольном поле трудны и опасны. Иногда для комплектности кого-то из нас приглашали поиграть в одной из таких команд. Конечно, без финансовых обременений. Кроме этого мастер-класса владения мячом мы познакомились тут и даже очаровались столь же виртуозным русским «трёхэтажным», весьма полезно и органично сопровождавшим ту азартную мужскую борьбу. Этот филологический навык, который, будучи в заключении на Соловках, изучал даже академик Дм. Лихачёв, позволил впоследствии легко утверждать свой «авторитет» в различных компаниях сверстников. В пионерском лагере владение мячом, приправленное «острым» словом, не потребовало лампы Аладдина, чтобы стать своим в новом коллективе подростков.

Какие ещё навыки шли в актив школяра? Конечно, игра на гитаре, прочие спортивные умения: ловкая игра в бадминтон, пинг-понг, а также карты и фокусы. Но главное – это устный жанр, умение интересно рассказывать, знание анекдотов и баек, чувство юмора, вернее, способность его импровизационно генерировать.

Взрослым это тоже не мешало, а бывало и спасительно. Вспомним историю писателя Роберта Штильмарка, советского боевого офицера, фронтовика-орденоносца, попавшего уже в 45-м по доносу в колонию с уголовниками, конечно, для «перевоспитания». Его там, подобно Шахерезаде, выручил талант рассказчика и фантазёра. А все наговоренные истории легли впоследствии в основу его знаменитого приключенческого романа-бестселлера «Наследник из Калькутты».

Кто-то спросит: а при чём тут заявленные музы? Немного отвлекаясь, поясним. За спорт и подвижные игры спасибо Терпсихоре (танцы) и Полигимнии (пантомима). А за наш мир устных творений – Талии (комедии), Каллиопе (эпической поэзии), Мельпомене (трагедии), Клио (истории) и, конечно, Эрато (любовной поэзии). Матери же этих замечательных сестёр-муз Мнемозине, «дежурной по стране» нашей памяти, мы обязаны и возможностью написания этих строк.

Каждое лето, кто где, мы, как губка, обогащались историями о «чёрной комнате», анекдотами про учительницу и Вовочку, нашего неунывающего чукчу, Василия Ивановича, забытые носки которого до сих пор стоят за печкой, от «Армянского радио» и про тётю Соню. Осваивали песни про тигров, которые «каждую пятницу кого-то жуют под бананом», про чемоданчик, что лежал на полочке и был ничей. И, вернувшись в город, встречаясь в нашем саду – приюте друзей и муз, мы, словно мошкара, роящаяся в лучах осеннего вечернего солнца, устраивали дружеские по-своему интеллектуальные «сессии» по обмену этим драгоценным контентом. Такое общение было каким-то недостающим в школе, но очень важным предметом нашего взросления. Появлялись вопросы: почему одно и то же у кого-то получалось смешно, а у другого нет; в чем вообще секрет смешного? Почему владение этим умением смешить так притягивает и повышает авторитет в кругу школяров, а главное – у девочек? Почему-то им нравились подобные остряки. Сколько их потом угасло от приятельства с зелёным змием! Связано ли это как-то между собой? Может, человек с чувством юмора более тонко устроен и потому раним? Правда, замечали, что «остроумие», как нарочно, куда-то девалось при общении с теми, к кому был неравнодушен и кому хотелось понравиться. Несли такую «пургу», что даже сейчас стыдно.

Кроме нашего подросткового «народного» юмористического фольклора мы впитывали и по-школьному трансформировали «официальный» эстрадный юмор той поры. Вспомню скетчи, исполняемые Лившицем и Левенбуком, Тарапунькой и Штепселем, Карцевым и Ильченко, конечно, Аркадием Райкиным. Допевали свои последние куплеты под крошечную гармошку-концертино Рудаков и Нечаев, дуэт куплетистов «Ярославские ребята». Без внутренней критики, на ура воспринимали и шутки из кинокомедий «Весёлые ребята», «Пёс Барбос», «Операция Ы», «Полосатый рейс», даже из «Питкина». На первых же переменах делились запомнившимся из радиопередач нашего детства – воскресного «Доброго утра» и «Опять двадцать пять».

Но время не остановишь, и мы, школяры той далёкой поры, ныне уже ветераны, а многие и совсем «далече». С грустью можно лишь сожалеть о том живом, чутком и отзывчивом нашем подростковом мировосприятии. Сегодня же, нацепив очки, вяло постим в «Одноклассниках» и «ВКонтакте» чужие сентенции и фотографии, кулинарные рецепты, а то и просто «казённые» открытки с банальными пожеланиями. Мы стали скупы и немногословны в комментариях, а часто обходимся и без них, будто исподлобья, обиженно и настороженно наблюдая за происходящим. А ведь

…чем дальше живем мы, тем годы короче,

тем слаще друзей голоса…

Конечно, живые, человечьи, тёплые голоса. Неужели так быстро наступила «осень патриархов» – дорогих так незаметно уже состарившихся однокашников нашей незабвенной школы? С грустью вспомним неунывающего Ходжу Насреддина, любившего поддержать добрых людей, восклицавшего: «Да продлит Господь (Аллах) ваши дни!» Примем в дар это пожелание и будем здоровы.

Старые люди любят подарки, но уже не как дети, им важнее внимание, уважение их культурного кода и ценностных представлений. Вернусь к памятнику в нашем саду. «Википедия» сообщает, что сама скульптура – это подарок городу к его 300-летнему юбилею. Но установка-то именно в нашем сквере – это, видимо, уже «переподарок» нам, жителям Петроградской (или кому-то ещё?). В быту подобные неуместные (неудачные по месту расположения или не тому адресованные) подарки обычно хранят в неразвёрнутом виде для последующего передаривания при случае. А ведь он был бы на своём месте у заведения, обучающего фарси, допустим, восточного факультета университета. Здесь же, в нашем сквере, вместо медового аромата цветника стало подозрительно попахивать чьим-то нефтедолларовым алаверды.

А к минувшему 300-летию Питера прежде всего хотелось бы восстановления изумительного памятника Михаила Шемякина «Первостроителям Петербурга» у Сампсониевского собора, позорно и ныне стоящего разгромленным уже при трёх губернаторах города. На Большой Монетной у дворца Горчаковых вместо случайно и неуместно там оказавшегося бюста Петра, доставшегося после вандализма у одноимённого стадиона, конечно, должен находиться Александр Михайлович Горчаков, выдающийся дипломат и настоящий «железный» канцлер России, однокашник Пушкина из первого выпуска Царскосельского лицея – предтечи нашего. Ну а в любимом сквере на Каменноостровском видится как по-свойски, а главное по праву вернётся в родные пенаты уже как памятник выдающийся выпускник «нашего» Лицея Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, наверняка гулявший по этим местам в свои ученические годы. Забыт он, кажется, основательно, а может, его «Город Глупов» и сегодня кого-то настораживает, ассоциируясь с современными реалиями? Будем с надеждой ждать следующих подарков уже, наверное, к 350-летию города, в 2053 году. Как бы дотянуть? Вот погуляем.

3. ALMA MATER НА КАМЕННООСТРОВСКОМ ПРОСПЕКТЕ

3.1. ШКОЛА

Мой друг, я искренно жалею

того, кто, в тайной слепоте,

пройдя всю длинную аллею,

не смог приметить на листе

сеть изумительную жилок,

и точки желтых бугорков,

и след зазубренный от пилок

голуборогих червяков.

Вл. Набоков

Важнейшей частью «саги» о школьных годах советских александровцев являются воспоминания о нашей школе, alma mater – благодетельной матери-кормилице в переводе с латыни. Ей она и была для нас. Вспомним её как комплекс зданий и как социальный организм с регулярно, на 1/10 часть в год, обновляющимся коллективом учащихся и, ох как неспешно, ревниво дрейфующим преподавательским корпусом.

Что касается замечательных архитектурных достоинств и дореволюционной истории Александровского лицея – это всё сегодня присутствует в Интернете, издана монография, стали доступны фотографии лицеистов и преподавателей той поры, известны фамилии выпускников всех лет, описаны блестящие карьеры наиболее выдающихся. Особо драматичные страницы – это судьбы выпускников 1917 года, закрытие Лицея и «зачистка» всех и всего, что связано с ним, вплоть до завершающего разгром в 1925 году «Дела лицеистов».

Мы же, школяры 60-х, застали помещения бывшего лицея, как в чеховском «Вишневом саду», уже «нарезанным» на три обычные советские школы. Кроме нас, двумя этажами выше, – 68-я, а с торца и вечерняя. Флигель в парке, бывший дом директора Лицея, стал общежитием для некоторых учителей и сотрудников (ныне консульство). Второй флигель, со стороны тогда улицы Скороходова, использовался под слесарные мастерские. Слева, в бывшем корпусе воспитателей Лицея, разместился Радиевый институт (РИАН), работавший тут в густонаселённом районе города с опасными радионуклидами и излучателями, со смертельным содержимым «мусорных» баков в своём дворе, легкодоступным любознательным пронырам-школярам. Основатель института и гениальный пророк ноосферы – сферы космического разума – Владимир Иванович Вернадский трижды бы перевернулся в могиле, узнав о причине гибели одного из наших мальчишек. Сзади, со стороны пристроенного актового зала, поступательно отвоёвывая часть бывшего лицейского парка, вплотную приближались корпуса завода «Пирометр». Как такое соседство могло сложиться и каковы действия руководства школы – это вопрос № 1.

Тем не менее наш сад (остатки лицейского парка) со стороны Каменноостровского проспекта, благородство архитектуры и интерьеров (вернее, тогда их остатков) основного корпуса бывшего Лицея производили впечатление и настраивали школяров на серьёзный и даже возвышенный лад. Узоры лепнины стен и фризов, кованая решётка лестницы, её уже подостёртые ступени из пудожского доломита, чудом сохранившиеся парадные зеркала с тусклой позолотой рам были отголосками родства этого Лицея ещё со своим предтечей – Царскосельским, пушкинским. А «вишенкой на торте» для нас был, безусловно, объёмный двухметровый бронзовый бюст поэта, стоящий в просторном вестибюле первого этажа. Поэтому, подписывая каждый раз свою новую тетрадку, строку «школа № 69 имени А.С. Пушкина» мы выводили особо старательно. А касаясь ладошкой его прохладного, с зеркальной патиной сюртука, уже не боялись очередного сочинения или контрольной. Этот бюст исчез в 90-е, как и каменные старинные плиты дорожки к крыльцу Лицея. Где они и почему исчезли – вопрос № 2.

Наша школа долгие годы была живой и успешной. В старомодном, чопорном, как и сам директор, его кабинете блистали в витринах спортивные кубки и медали, впечатлял веер победных грамот – свидетельств различных школьных успехов и достижений. На одной из стен актового зала висели мраморные доски с выбитыми золотом фамилиями выпускников-медалистов. На высшем уровне были обустроены кабинеты физики, химии и биологии. Ещё даже с дореволюционными приборами, штативами и прочим почти музейным оборудованием. А, сидя под портретом А.С. Попова, работая с подобным раритетным амперметром, казалось, что и ты на пороге открытия, допустим, неизвестных ещё науке радиоволн. Конечно, что-то и пополнило приборное «богатство» кабинетов в послевоенное время, например, уже советские микроскопы для изучения растительных клеток (обычно препаратов репчатого лука). Эти кабинеты также были «серьёзно» оборудованы специальными боксами-вытяжками, имели лаборантские помещения.

В классе музыкальных занятий (пения) и на сцене актового зала стояли кабинетные рояли, может, «Ратке», «Беккер» или «Мюльбах» производства петербургских дореволюционных фабрик. Правда, настройщиков мы не видели ни разу. Предмет «пение» не требовал особых усилий. Начинали с разучивания «У дороги чибис» и, уже первоклассниками, приблизились к печальной догадке, что естественное желание ребёнка петь после таких уроков пропадёт навсегда. Во многом так и случилось. А пик абсурда пришёлся на седьмой класс с «изучением» педагогического «хита» Дм. Кабалевского «Петя и волк» на музыку С. Прокофьева. Либретто – надуманная «манная каша», а музыка пусть и упрощённый парафраз своего же балета «Ромео и Джульетта», но всё равно не для уха подростка. Респект лишь, спасительно подоспевшим в те годы, Битлам. Сегодня почти в любой стране, наблюдая умение и желание танцевать уже с детских лет свои народные «хоро» и «зикр», знание и исполнение в любой компании «базовых» народных песен, с горечью осознаёшь себя обделённым и даже будто за что-то наказанным. Может, они для нас были кем-то запрещены? И как насмешка воспринимается традиционное исполнение музыкантами любого зарубежного ресторанчика «русской песни для русских друзей…», чего-нибудь вроде «Миллион алых роз». Такими мы видимся со стороны, да и сами другого почти не знаем и не поём. «Спасибо» школьным урокам пения, да и «ритмики» – так стыдливо называли тогда факультативные платные занятия танцами (которым также толком не научили).