Писарь канцелярии XVIII века

– Терпите, писарь, – сказала она тихо, не поднимая глаз. – Бумага стерпит все, а вот человеческая плоть – девка капризная.

Он терпел, вцепившись пальцами в край верстака, глядя на ее склоненную голову, на темные пряди, выбившиеся из-под платка, на сосредоточенную складку между бровями. В ее близости не было ничего женского, кокетливого; это была близость двух людей в осажденной крепости, где один штопает прореху в мундире другого перед следующим боем. И от этой простой, молчаливой заботы на душе у Алексея стало неожиданно спокойно. Тишина, нарушаемая лишь треском фитиля в лампе и звуком рвущейся ткани для перевязки, казалась целительной.

– Спасибо, – произнес он, когда она закончила. Голос его прозвучал хрипло.

Она лишь кивнула, убирая свои скромные лекарские принадлежности. Затем принесла две оловянные кружки и глиняный чайник, который согрела прямо над пламенем лампы. Вскоре по цеху поплыл аромат горячего сбитня – пряный, медовый, согревающий.

– Теперь за работу, – сказала она, ставя перед ним кружку. – Покажите, что вы унесли из того склепа.

Алексей полез за пазуху. Папка, которую он прижимал к себе все это время, казалась единственным, что связывало его с реальностью. Он аккуратно вытер от пыли небольшой участок верстака и разложил на нем свою добычу. Листов было немного, не больше дюжины. Несколько прошений, пара служебных записок, выписка из приходо-расходной книги. Все они были так или иначе связаны с Межевой канцелярией или с прошениями о земле, поданными за последний год.

Он отпил горячего, обжигающего сбитня. Пряная сладость растеклась по телу теплом, прогоняя остатки озноба. И его разум, ясный, отточенный годами практики, включился в работу. Весь мир сузился до этого освещенного пятачка на верстаке, до этих нескольких листов бумаги, которые шептали свои истории тому, кто умел их слушать. Анна молча сидела напротив, наблюдая за ним. Она не мешала, не задавала вопросов, понимая, что сейчас он погружен в свой мир, такой же сложный и требующий мастерства, как и ее мир литер и оттисков.

Первым делом Алексей изучил саму бумагу. Он брал каждый лист, подносил его к свету, рассматривая на просвет.

– Вот, смотрите, – сказал он, и голос его обрел привычные наставнические нотки. – Это бумага из Ярославской мануфактуры. Дешевая, с сероватым оттенком. Видите, водяной знак едва различим, а структура волокон неоднородная. На такой пишут мелкие прошения, челобитные. Шансов, что писец, работающий на таком материале, мог бы получить доступ к гербовой бумаге высшего сорта, почти нет. Откладываем.

Он отложил в сторону несколько листов.

– А это… это уже интереснее. Бумага голландская, верже. Плотная, с кремовым оттенком. Чувствуете гладкость? – он протянул лист Анне. Она осторожно коснулась его кончиками пальцев. – На такой не экономят. Это служебная записка из Коллегии иностранных дел. Почерк уверенный, казенный, но слишком быстрый, слишком «канцелярский». В нем нет той выверенности, той рисовки, что я ищу. Наш фальсификатор – перфекционист, одержимый формой. Этот же – просто опытный чиновник, для которого письмо – рутина. В сторону.

Так он отсеивал один документ за другим, объясняя свои выводы вполголоса, словно размышляя вслух. Он был в своей стихии. Страх и усталость отступили. Осталась лишь чистая, холодная радость интеллектуального поиска, охоты за истиной, спрятанной в росчерках и завитушках. Он анализировал не только форму букв, но и их ритм, расстояние между словами, поля, оставленные на странице. Для него каждый документ был как отпечаток души, снимок характера, застывший в чернилах.

Наконец, у него в руках осталось всего три листа. Все они были частью одного дела – долгой тяжбы некоего коллежского асессора Запольского о спорном участке земли под Гатчиной.

– Вот оно, – прошептал Алексей, и его глаза сузились, превратившись в два острых серых клинка. – Смотрите.

Он положил один из листов под самый свет лампы. Это было прошение, написанное витиеватым, почти каллиграфическим почерком. На первый взгляд, он был безупречен. Каждая буква выведена с невероятной тщательностью. Но именно эта тщательность и насторожила Алексея.

– Видите? – он указал на строку. – Это не письмо. Это гравюра. Человек, который это писал, не думал о смысле слов. Он думал о красоте линий. Посмотрите на наклон – он абсолютно одинаковый у всех букв, словно проведен по линейке. Живое письмо так себя не ведет. Рука дрогнет, устанет, мысль отвлечется – и наклон изменится. А здесь – мертвая, механическая точность.

Он взял другой лист, исписанный тем же почерком.

– А вот здесь… вот!

Его палец замер на заглавной букве «З» в фамилии «Запольский». Она была выведена с особым, вычурным росчерком, с петлей, уходящей далеко вниз.

– Это тщеславие, – пробормотал Алексей. – Человек любуется собственной подписью. Он вкладывает в нее больше старания, чем во весь остальной текст. Это признак… неуверенности, которую пытаются скрыть за внешней формой. Он хочет казаться значительнее, чем он есть.

Анна молча слушала, затаив дыхание. Ей, привыкшей к тому, что буквы – это просто свинцовые брусочки, которые нужно правильно расставить, открывался новый, поразительный мир, где каждый штрих пера имел свой тайный смысл.

– Но это все еще не доказательство, – продолжил Алексей, словно остужая собственный пыл. – Мне нужна та самая ошибка. Та самая деталь, которая свяжет этот почерк с поддельным указом. Она должна быть здесь…

Он снова и снова пробегал взглядом по строкам, его мозг работал с лихорадочной скоростью, сравнивая образ в своей памяти с тем, что лежало перед ним. Он искал ту самую литеру «Е». И не находил. В этих документах она была прописана иначе, более округло, без того характерного угловатого нажима. Алексей нахмурился. Неужели он ошибся? Неужели этот Запольский – еще один ложный след? Он почувствовал, как укол разочарования пронзает его.

– Может быть, это не он? – тихо спросила Анна, видя, как изменилось его лицо.

– Не знаю, – ответил он глухо. – Общий стиль… эта мертвая точность… все сходится. Но нет главной улики. Нет того самого нажима. Словно он намеренно писал здесь иначе. Но зачем?

Он откинулся на спинку табурета, потирая уставшие глаза. Цех погрузился в тишину. Пламя лампы потрескивало, отбрасывая их тени на высокий, уходящий в темноту потолок. И в этой тишине, в этом уюте рукотворного света посреди холодного, враждебного города, его мысль сделала неожиданный скачок.

«Он думал о форме, а не о движении».

Эти слова, сказанные им самим капитану Сысоеву, вдруг обрели новый смысл. Он искал ошибку в букве. А что, если ошибка была не в букве, а в самом инструменте?

– Перо, – прошептал он, и его глаза расширились от внезапного озарения. – Анна, ваш отец был гравером?

– И гравером, и типографом, – кивнула она. – Он мог отлить любой шрифт, вырезать любую виньетку. Его считали лучшим в столице.

– Он работал гусиными перьями?

– Редко. Для тонких линий на медных досках он использовал штихели. А для эскизов… – она на мгновение задумалась. – Для эскизов у него были специальные стальные перья. Он заказывал их из Англии. Они давали очень ровную, четкую линию, без нажима. Он не любил, когда перо «дышит».

Стальные перья. Новинка. Дорогая и редкая в Петербурге. Они давали именно ту механическую, бездушную линию, которую он видел в почерке Запольского. Но на поддельном указе был след гусиного пера. След нажима.

Алексей снова склонился над бумагами. Он смотрел уже не на буквы, а на сами чернильные штрихи, на их микроскопическую структуру.

– Он практиковался, – выдохнул он. – Запольский. Он привык писать стальным пером, которое не требует изменения нажима. Но для подделки почерка статс-секретаря Теплова ему нужно было использовать гусиное перо, как и положено по статусу. Он учился им работать. Учился имитировать живой нажим. И в большинстве случаев у него получалось. Он контролировал себя. Но иногда… в самых незначительных, второстепенных местах… его привычка брала верх.

Он взял третий лист – короткую приписку на полях, сделанную, очевидно, в спешке. И там, в самом конце, в малозначительном слове «прошение», он нашел то, что искал. Крохотная, едва заметная литера «е». Ее верхний элемент был продавлен в бумагу с силой, не свойственной скорописи. Это была не элегантная ошибка каллиграфа, а грубый промах гравера, слишком сильно ударившего резцом по доске. Это был тот самый шрам. Тот самый отпечаток пальца, оставленный на месте преступления.

– Нашел, – сказал он тихо, но в его голосе звучал триумф. – Коллежский асессор Запольский. Это он. Я готов поклясться на Евангелии.

Он поднял на Анну сияющие глаза. Впервые за эти страшные сутки он почувствовал не страх и не отчаяние, а уверенность. Он снова был не жертвой, а мастером своего дела. Он прочитал бумагу, и бумага сказала ему правду.

Анна смотрела на него с невольным восхищением. Она не понимала и половины его объяснений про нажимы и перья, но она видела результат. В этом тихом, измученном человеке жила невероятная сила – сила знания, способная разглядеть истину там, где другие видели лишь черные значки на белом листе.

– Хорошо, – сказала она после долгой паузы, возвращая их обоих на землю. – У нас есть имя. Но Петербург – большой город. Как нам найти этого Запольского, не попавшись в руки стражи?

Вопрос был трезвым и своевременным. Алексей нахмурился. Его талант заканчивался там, где начинались реальные улицы, патрули и шпики. Он мог найти человека на бумаге, но не в лабиринте городских переулков.

– Я не знаю, – признался он честно. – Нужно узнать, где он служит, где живет… Но любой запрос в адресном столе – это ловушка.

– Где служит, мы и так знаем – Межевая канцелярия, – практично заметила Анна. – Но являться туда – самоубийство. Нужно искать его в другом месте. Там, где он не ждет опасности.

Она взяла в руки листы, которые он изучал, и ее взгляд был уже не восхищенным, а цепким и внимательным. Она смотрела не на почерк, а на содержание.

– Тяжба за землю… – пробормотала она. – Долгое, дорогое дело. А вы сказали, он тщеславен. Такие люди часто живут не по средствам. Им всегда нужны деньги.

– Деньги, – повторил Алексей, и мысль, запущенная Анной, начала работать в новом направлении. – Человек, способный на такую подделку, сделает это не из любви к искусству. Ему заплатили. Или… заставили. Шантажом.

– А лучший способ заставить человека делать то, чего он не хочет, – это долги, – подхватила Анна. – Особенно карточные.

И тут Алексей вспомнил еще одну деталь, на которую не обратил внимания. На обороте одного из прошений Запольского были какие-то расчеты, сделанные наспех карандашом. Небрежные столбики цифр, зачеркивания. Тогда он счел это неважным. Теперь же он перевернул лист. Цифры были странными: 3, 7, туз… штосс… банк… Он не был знатоком, но даже ему было ясно – это расчеты карточной игры.

– Он игрок, – сказал Алексей. – Заядлый.

Анна кивнула, и в ее глазах блеснул огонек азарта, но иного рода – азарта охотницы, напавшей на след.