Писарь канцелярии XVIII века

Михаил Седов

Писарь канцелярии XVIII века

Чернильное сердце

Солнце, бледный и водянистый зимний гость Санкт-Петербурга, неохотно цедило свой свет сквозь высокое, расчерченное на ромбы окно конторы. Его лучи, лишенные тепла, падали на широкий дубовый стол, превращая взвешенную в воздухе пыль в мимолетное золотое крошево. Для Алексея Вересова этот свет был идеален. Он не слепил, не отбрасывал резких теней, но давал ровно столько ясности, чтобы видеть душу бумаги – ее едва заметную фактуру, тончайшие волокна, вплетенные в структуру листа, и водяной знак, различимый лишь под определенным углом, словно тайное рукопожатие между мастером-бумажником и тем, кто способен оценить его труд.

В конторе Тайной экспедиции царила тишина, сотканная из звуков усердия. Сухой, едва слышный шорох гусиного пера по плотному листу бумаги верже. Мерное, успокаивающее бормотание высоких напольных часов в углу, чей маятник из тусклой меди отмерял время с незыблемым достоинством. Легкий треск восковой свечи в тяжелом бронзовом подсвечнике, хотя день был еще светел, но Алексей предпочитал смешанное освещение, считая, что оно придает чернилам правильную глубину. Воздух был прохладным и неподвижным, напитанным сложным, почти парфюмерным ароматом, который посторонний счел бы просто запахом старины. Но Вересов различал в нем отдельные ноты: сладковатый дух старых фолиантов в кожаных переплетах, терпкую кислинку железо-галловых чернил, тонкий аромат сандалового дерева от бруска для просушки писем и едва уловимый, смолистый привкус сургуча, остывающего на печатях. Это был запах порядка, запах его мира.

Алексей обмакнул кончик пера в чернильницу из граненого стекла. Чернила, приготовленные им самим по старинному рецепту, были идеальны: ни слишком жидкие, чтобы не расплываться предательскими кляксами, ни слишком густые, чтобы не забивать тонкий разрез пера. Они ложились на бумагу с бархатистой мягкостью, оставляя за собой линию глубокого, насыщенного черного цвета, который на свету отливал фиолетовым. Он выводил очередную строку донесения, и его рука двигалась с плавной, выверенной точностью хирурга или скрипача. Каждая литера, каждый завиток, каждый нажимной элемент были не просто знаками, а произведениями микроскопического искусства. Для Вересова каллиграфия была высшей формой логики, зримым воплощением ясности мысли. Хаос внешнего мира, с его суетой, интригами и грубой силой, отступал перед безупречной гармонией правильно составленного документа. Бумага не лгала. Перо не ошибалось, если рука, что его держала, была тверда, а разум – чист.

Он заканчивал переписывать протокол допроса какого-то незадачливого купца, подозреваемого в переписке с прусским резидентом. Текст был казенным, сухим, но под пером Алексея он обретал строгую красоту. Он не просто копировал – он упорядочивал. Расставлял акценты. Его почерк был не просто разборчивым, он был убедительным. Сама форма букв внушала доверие к содержанию. В этом и заключалось его мастерство, его тихая гордость. Он был не просто писарем. Он был архитектором смысла, ваятелем официальной истины.

Взгляд его скользнул по светло-русой пряди, в очередной раз упавшей на лоб. С едва заметным раздражением он сдул ее и снова склонился над листом. Пальцы, длинные, тонкие, с навсегда въевшимися в кожу у ногтей следами чернил, крепко, но без излишнего напряжения держали гладкое тело пера. Он был на своем месте. Здесь, в этом тихом кабинете, окруженный стеллажами с пронумерованными папками, он чувствовал себя защищенным. Идеальный документ, составленный по всем правилам, был его щитом от несправедливости, от той самой ошибки системы, что когда-то сломала жизнь его отца, мелкого судебного чиновника, разорившегося из-за неверно оформленной гербовой бумаги. Алексей верил: если соблюдать порядок, порядок защитит тебя.

Ритмичное бормотание часов и шорох пера были нарушены внезапно и грубо. В длинном коридоре Сената раздались тяжелые, размеренные шаги. Не шарканье старых чиновников, не торопливая дробь курьеров, а иное – твердая, уверенная поступь нескольких пар сапог, подкованных железом. Звук этот был чужеродным для бумажного царства экспедиции, как лязг стали в библиотеке. Алексей замер, прислушиваясь. Перо застыло в миллиметре от бумаги, оставив на ней крохотную, медленно расплывающуюся точку, похожую на черную слезу. Шаги приблизились к его двери и оборвались. Наступила короткая, звенящая пауза, после которой ручка двери резко повернулась, и створка распахнулась с такой силой, что ударилась о стену.

На пороге стояли трое. Двое гвардейцев Преображенского полка в зеленых мундирах с красными отворотами, высокие, широкоплечие, с бесстрастными, обветренными лицами. Они заполнили собой все пространство, внеся в тихую контору запах морозного воздуха, влажной шерсти и оружейного масла. Между ними стоял офицер, капитан, судя по галунам на обшлагах. Лицо его было незнакомым, резким, с холодными, пронзительными глазами. Он неторопливо обвел взглядом кабинет, задержав его на мгновение на рядах папок, на столе, на самом Алексее, и в этом взгляде не было ни любопытства, ни враждебности – лишь холодная констатация факта.

– Алексей Игнатьевич Вересов? – голос капитана был таким же твердым и лишенным эмоций, как его взгляд.

Алексей медленно положил перо на специальную подставку из рога. Движение получилось выверенным, почти ритуальным. Он не любил спешки.

– Я, – ответил он ровно, хотя сердце вдруг сделало тяжелый, гулкий толчок. Он поднялся. Его скромный, но безупречно вычищенный форменный кафтан казался хрупкой броней против этих людей в мундирах.

– Капитан Сысоев, Тайная экспедиция, – представился офицер, хотя в этом не было нужды. – Именем Ее Императорского Величества вы арестованы по подозрению в государственной измене.

Слова упали в тишину конторы, как камни в тихий пруд. Государственная измена. Словосочетание было настолько чудовищным, настолько абсурдным в применении к нему, Алексею Вересову, что он на мгновение ощутил не страх, а лишь недоумение, как если бы ему сказали, что Нева потекла вспять. Его мир, построенный на точности формулировок, столкнулся с формулировкой, лишенной всякого смысла.

– Произошла ошибка, – сказал он спокойно, почти уверенно. – Я писарь двенадцатого класса. Моя работа – копирование бумаг. Какая может быть измена?

Капитан Сысоев криво усмехнулся, не разжимая губ.

– Речь идет не о копировании, а о сочинительстве. Весьма искусном, надо признать.

Он сделал знак одному из гвардейцев. Тот шагнул вперед и развернул на столе Алексея большой лист гербовой бумаги. Вересов опустил взгляд. Это был императорский указ. Он узнал форму, расположение текста, большой государственный герб в навершии. Но то, что он прочел, заставило кровь отхлынуть от его лица. Указ жаловал некоему князю Орловскому обширные земли в Таврической губернии, земли, принадлежавшие казне. Подпись «Екатерина» и витиеватая роспись личного секретаря государыни, статс-секретаря Теплова, выглядели безупречно.

– Утверждается, что сей документ – дело ваших рук, – произнес Сысоев, наблюдая за ним. – Фальшивка, подложенная в архив вместо подлинного указа о назначении пенсиона вдове генерала.

Алексей смотрел на документ, и его первоначальный шок сменялся холодным, аналитическим любопытством. Страх отступил на второй план перед профессиональным инстинктом. Он не мог не восхититься работой. Бумага была подлинной, из царскосельской мануфактуры, с водяным знаком в виде двуглавого орла. Чернила по составу и цвету были идентичны тем, что использовались в Кабинете Ее Величества. Печать… печать была приложена идеально, с нужным нажимом, без единой трещинки на воске. И почерк… Подражание манере письма Теплова было феноменальным. Та же скорость, тот же наклон, та же манера соединять буквы. Почти идеально.

Почти.

Он наклонился ниже, его серые, внимательные глаза, привыкшие различать мельчайшие детали, пробежались по строкам. Он искал не ошибку, он искал душу писца, его уникальный, неповторимый «пульс». И он нашел его. Нашел там, где никто другой и не подумал бы искать.

– Это не моя работа, – сказал он тихо, но твердо. Затем, не удержавшись, добавил: – И это не работа статс-секретаря Теплова.

Сысоев едва заметно приподнял бровь.

– Вот как? И почему же вы так уверены, господин Вересов? Может, просветите нас, темных служак?

Алексей указал тонким, испачканным чернилами пальцем на одну из букв в середине текста.

– Вот. Смотрите. Буква «Е» в слове «Екатеринославской». Видите верхний горизонтальный элемент?

Гвардейцы и капитан склонились над бумагой, силясь понять, о чем он говорит. Для них это были просто каракули.

– Григорий Николаевич Теплов, – начал объяснять Алексей с терпением наставника, – обучался письму у французского мастера. Его манера характеризуется легкостью и скоростью. Он пишет практически без отрыва пера. Верхний элемент литеры «Е» он всегда прописывает возвратным движением, без нажима. Перо скользит. Здесь же, – палец Вересова почти касался бумаги, – мы видим отчетливый нажимной элемент. Писец остановил движение, усилил давление на перо, чтобы сделать линию толще, и только потом повел ее дальше. Это микроскопическая остановка, но она выдает неуверенность. Это не почерк Теплова, это его тщательное, но бездумное копирование. Это работа гравера, а не каллиграфа. Тот, кто это писал, привык вырезать буквы резцом, а не писать их пером. Он думал о форме, а не о движении.

Он выпрямился, ожидая реакции. Он предъявил неоспоримое доказательство, логическое, основанное на знании и наблюдении. В его мире такого довода было бы достаточно, чтобы прекратить это нелепое разбирательство.

Но капитан Сысоев лишь фыркнул.

– Завитки, нажимы… Оставьте эти басни для писем к любовнице. У нас есть свидетель, который видел, как вы поздно вечером выходили из архива Кабинета. И обыск в вашей квартире уже идет. Уверен, мы найдем там и перья, и чернила, и образцы почерков.

В этот момент Алексей все понял. Холодное, ясное, как зимний воздух, понимание. Его не собирались слушать. Его логика была бессильна. Свидетель. Обыск. Обвинение. Это была не ошибка. Это была ловушка. Идеально спланированная, как и поддельный указ. Кто-то могущественный и умный подставил его, выбрав идеальную жертву – тихого, незаметного писаря, чьи навыки делали обвинение в подделке правдоподобным.

В его сознании всплыли образы, почерпнутые из протоколов, которые он сам же и переписывал. Сырые казематы Петропавловской крепости. Дыба в застенках Тайной экспедиции. Неумолимые вопросы следователя, крики, боль, от которой человек готов подписать любое признание. А потом – плаха. Или, если повезет, вечная ссылка в Нерчинск. Его мир, мир порядка и справедливости, рухнул в одно мгновение. Идеальный документ не защитил его. Напротив, он стал его смертным приговором.

– Взять его, – скомандовал Сысоев.

Гвардейцы шагнули к нему. Один протянул руку, чтобы схватить за плечо. И в этот момент инстинкт самосохранения, дикий и первобытный, взял верх над разумом аналитика. Мир сузился до этой маленькой комнаты. Он видел все с неестественной четкостью: трещинку на лакированной поверхности приклада мушкета, пылинку на красном сукне мундира, капельку пота на виске капитана.

Он действовал, не думая.

Его рука метнулась не к гвардейцу, а к столу. Пальцы сомкнулись на тяжелой, граненой чернильнице – его верном спутнике, символе его прежней жизни. Одним резким, отточенным движением он швырнул ее не в капитана, а чуть в сторону, в лицо гвардейцу, стоявшему ближе к окну.

Чернильница ударила солдата в скулу с глухим стуком. Стекло не разбилось, но густые черные чернила хлынули фонтаном, заливая лицо, мундир, ослепляя. Гвардеец взревел от неожиданности и боли, отшатнулся, заслоняясь руками. Второй замер на долю секунды, растерявшись. Капитан Сысоев выругался и потянулся за эфесом шпаги.

Этой доли секунды Алексею хватило.

Он не был бойцом. Он никогда в жизни не держал в руках ничего тяжелее книги. Но его тело, худощавое и гибкое, было натренировано долгими часами неподвижного сидения, и сейчас оно взорвалось с неожиданной для него самого энергией. Два быстрых шага – и он у окна. За спиной – крик капитана: «Держать его!».

Он не стал возиться с тяжелой задвижкой. Плечом, всем телом он ударил в переплет. Старое дерево затрещало, но выдержало. Тогда он схватил тяжелый бронзовый подсвечник со стола и с отчаянием ударил им в центр окна.

Ромбовидные стекла разлетелись с оглушительным звоном, посыпались наружу и внутрь, на пол конторы. Осколки полоснули ему по руке и щеке, но он не почувствовал боли. Холодный, влажный уличный воздух ворвался в комнату, принеся с собой шум города – цокот копыт, крики извозчиков, далекий колокольный звон.

Алексей перекинул ногу через подоконник. Второй этаж. Невысоко, но достаточно, чтобы разбиться при неудачном падении. Внизу была узкая, заснеженная улочка, один из бесчисленных переулков, змеящихся за зданием Сената.

– Стреляйте! – донесся из комнаты яростный приказ Сысоева.

Вересов не стал медлить. Он оттолкнулся от подоконника и прыгнул. Короткий миг полета, свист ветра в ушах, и он рухнул в неглубокий, но рыхлый сугроб у стены, смягчивший падение. Удар выбил дух из легких. Боль пронзила лодыжку. Но он вскочил, оглядываясь. В разбитом окне мелькнула фигура гвардейца, целящегося из мушкета.

Алексей бросился бежать. Он бежал, не разбирая дороги, хромая, чувствуя, как по щеке течет что-то теплое и липкое. Мир идеальных линий и точных формулировок остался там, наверху, в залитой чернилами конторе. Теперь его миром стал лабиринт туманных петербургских улиц. Он больше не был писарем. Он был беглецом. В кармане его кафтана не было ни денег, ни оружия. Лишь знания: о свойствах чернил, о хрупкости бумаги, о языке, на котором говорят печати. И эти знания, которые еще утром были его гордостью и ремеслом, теперь стали его единственным шансом на спасение. За спиной прогремел выстрел, и пуля со свистом впилась в кирпичную стену в шаге от него, выбив облачко красной пыли. Алексей нырнул в темную подворотню, растворяясь в серых тенях столицы. Порядок был разрушен. Начинался хаос.

Бумажный след

Город обрушился на него ледяным, безразличным хаосом. Узкие, кривые переулки, похожие на трещины в замерзшей земле, сплетались в удушающий лабиринт. Воздух, густой и влажный от близости Невы, пах сырым камнем, угольным дымом и промерзшей конской сбруей. Он обжигал легкие при каждом судорожном вдохе. Алексей бежал, подчиняясь не разуму, а глубинному инстинкту зверя, сорвавшегося с привязи. Хромота отзывалась в лодыжке острой, пульсирующей болью, заставляя его морщиться, но он не смел замедлить шаг.

За спиной крики и топот погони тонули в гулком эхе дворов-колодцев. Он нырнул под низкую, обледенелую арку, прижался к шершавой, покрытой инеем кирпичной стене и замер, превратившись в еще одну тень среди теней. Сердце билось о ребра тяжело и гулко, как церковный колокол, возвещающий о пожаре. Он закрыл глаза, пытаясь унять дрожь, и сосредоточился на звуках. Далекий скрип полозьев по укатанному снегу. Пьяный смех из окна харчевни. Вой ветра в печной трубе. Своих преследователей он больше не слышал. То ли они потеряли след, то ли прочесывали соседний квартал.

Он осторожно выглянул из-за угла. Пусто. Лишь тусклый свет одинокого фонаря выхватывал из темноты танцующие снежинки и бросал на мостовую длинные, искаженные тени. Нужно было уходить. Но куда? Его квартира – западня. Любой знакомый чиновник – потенциальный доносчик. В голове, еще гудящей от потрясения, всплыл единственный образ, единственное имя, связанное не со службой, а с чем-то более глубоким, почти сыновним. Фёдор Иванович.

Путь до Коломны, где в доходном доме на последнем этаже ютился его старый наставник, казался бесконечным. Алексей двигался как призрак, избегая освещенных проспектов, где могли стоять патрули. Он шел задворками, через проходные дворы, которые для большинства горожан были лишь темными, дурно пахнущими щелями между домами, а для него – знакомой картой, изученной за годы прогулок. Он знал, где прогнила доска в заборе, где можно перелезть через невысокую стену дровяного склада, где в глухом тупике есть неприметная калитка, ведущая на другую улицу. Эта изнаночная, непарадная география Петербурга теперь была его единственным спасением. Холод пробирал до костей. Тонкий форменный кафтан, предмет его былой гордости, не спасал от пронизывающего ветра. Осколок стекла оставил на щеке длинную царапину, и запекшаяся кровь неприятно стягивала кожу.

Наконец, он оказался перед нужным домом – старым, вросшим в землю, с облупившейся желтой штукатуркой. Поднявшись по скрипучей, стертой дощатой лестнице, пахнущей кошками и кислой капустой, он остановился перед низкой, обитой войлоком дверью. Он не постучал. Вместо этого он трижды провел костяшками пальцев по шершавому войлоку сверху вниз – их старый условный знак, означавший «дело не терпит отлагательств».

За дверью наступила тишина. Затем послышалось старческое шарканье, покашливание и лязг медленно отодвигаемого засова. Дверь приоткрылась ровно на ширину ладони, и в щели показался один глаз – выцветший, серый, окруженный сетью глубоких морщин, но по-прежнему острый и внимательный, как у ястреба.

– Господи Исусе… – просипел из-за двери голос, сухой, как шелест пергамента. – Алёша? Что с тобой, анафема?

Дверь распахнулась. На пороге стоял Фёдор Иванович – невысокий, сухой старик в заношенном халате поверх теплой фуфайки и в валенках. Редкие седые волосы торчали во все стороны, а в руке он держал тяжелую кочергу, очевидно, схваченную вместо оружия. Увидев состояние Алексея – бледное лицо, кровь на щеке, порванный рукав и безумный блеск в глазах – он ахнул, отбросил кочергу и втащил его внутрь, быстро закрыв дверь на все засовы.

– Молчи, – прошипел он, приложив палец к губам. – Ни слова.

Каморка Фёдора Ивановича была не жилищем, а скорее логовом, норой книжного зверя. Единственная комната была до потолка заставлена стеллажами, полками и просто шаткими стопками книг, перевязанных бечевкой. Они вытеснили почти всю мебель, оставив лишь узкую железную кровать, стол, заваленный бумагами и инструментами для переплетного дела, и маленькую чугунную печку, от которой исходило благословенное тепло. Воздух здесь был особенным, густым, его можно было почти жевать. Он состоял из сложного букета запахов: сухой пыли старинных фолиантов, кисловатого духа старого клея, сладковатого аромата воска, терпкой ноты крепко заваренного травяного сбора и едва уловимого запаха табака, который старик курил в своей короткой трубке. Свет от единственной сальной свечи в медном шандале тонул в этом книжном лабиринте, создавая глубокие, бархатные тени и выхватывая золотое тиснение на корешках книг. Это было убежище, крепость, построенная из бумаги и мудрости.

Не говоря ни слова, старик подвел Алексея к единственному табурету, усадил его, а сам загремел посудой у печки. Он принес таз с теплой водой, чистую тряпицу и маленький пузырек с какой-то пахучей настойкой.

– Сиди смирно, вертопрах, – проворчал он, осторожно промывая царапину на щеке Алексея. От настойки защипало, но боль была отрезвляющей. – Вид у тебя, будто ты не в Сенате служишь, а с разбойниками на большой дороге дилижансы грабишь. Рассказывай. Только тихо и по порядку. С самого начала.

И Алексей рассказал. Голос его, поначалу срывающийся, постепенно креп и становился ровным, привычно-аналитическим, словно он зачитывал протокол. Он говорил о гвардейцах, о капитане Сысоеве, об абсурдном обвинении. Когда он дошел до поддельного указа, его профессиональный инстинкт взял верх над страхом. Он не жаловался на несправедливость, он анализировал улику.

– Это была великолепная работа, Фёдор Иванович. Почти безупречная. Бумага царскосельская, высшего сорта, с филигранью, как положено. Чернила по составу идентичны тем, что у Теплова. Печать приложена по всем правилам, без смазывания, с нужной глубиной оттиска. Подделка такого уровня… это не работа мелкого мошенника. Это делал мастер.

– Мастер, говоришь? – старик закончил с раной и теперь, набив трубку, раскуривал ее от свечи. Облачко сизого дыма повисло в неподвижном воздухе. – Но ты же сказал, что нашел ошибку.

– Нашел, – кивнул Алексей. Горячая кружка с травяным отваром, которую ему сунул в руки наставник, обжигала ладони, возвращая им чувствительность. Напиток был горьким, но согревающим. – Ошибку дилетанта, спрятанную внутри работы мастера. В литере «Е». Нажим. Слишком сильный, слишком старательный. Григорий Николаевич пишет легко, его перо летит над бумагой. А этот… этот вырисовывал. Он не писал, он рисовал букву, имитировал ее форму, не понимая сути движения, породившего ее. Он думал о результате, а не о процессе. Это выдает в нем человека, привыкшего к медленной, точной работе. Возможно, гравера или картографа. Того, кто работает резцом или рапидографом, а не живым, гибким пером.

Фёдор Иванович медленно кивнул, выпуская дым. Его выцветшие глаза смотрели не на Алексея, а куда-то вглубь книжных стеллажей, словно он читал невидимый текст между корешками.

– Земли в Тавриде… Князю Орловскому… – пробормотал он. – Большая игра, Алёша. Очень большая. Ты наступил не на змею в траве, ты ткнул палкой в медведя в берлоге. Князь Орловский – это не тот человек, чьи бумаги можно безнаказанно портить. И не тот, кто станет марать руки о мелкую подделку. Но он тот, кто может заказать ее. И тот, у кого хватит власти, чтобы найти идеального козла отпущения.

– Меня, – глухо произнес Алексей.

– Тебя, – подтвердил старик. – Писарь Тайной экспедиции. Кто, как не ты, имеет доступ к образцам почерков и бланкам? Кто, как не ты, обладает достаточным мастерством, чтобы хотя бы попытаться? Для суда все будет выглядеть логично. Свидетель, который видел тебя в архиве. Улики, которые «найдут» у тебя дома. Твои собственные профессиональные навыки, которые обернут против тебя. Они не просто подставили тебя, мальчик. Они создали идеальную, непротиворечивую картину твоей вины. Документ, который будет так же безупречен, как и тот фальшивый указ.

Алексей стиснул кружку так, что побелели костяшки. Слова наставника были холодными и точными, как скальпель хирурга, вскрывающий суть проблемы. Его бегство ничего не решило. Оно лишь отсрочило неизбежное и, более того, послужило косвенным доказательством вины. В мире бумаг и протоколов тот, кто бежит, – виновен.

– Тогда что мне делать? – спросил он, и в его голосе впервые прозвучало отчаяние. – Я не могу доказать, что это не я. Мои слова о нажиме на литере «Е» для них – пустой звук.

– Верно, – Фёдор Иванович ткнул чубуком трубки в его сторону. – Ты мыслишь как обвиняемый. А нужно мыслить как следователь. Ты не можешь доказать свою невиновность. Забудь об этом. Это путь на плаху. Единственный твой шанс – доказать вину другого.

Мысль была простой и ошеломляющей. Она сместила фокус, перевернула всю картину. Не обороняться, а нападать. Не оправдываться, а обвинять.

– Найти того, кто это написал, – медленно произнес Алексей, и его глаза аналитика загорелись холодным огнем. – Найти настоящего писца.

– Именно.

– Но как? У меня есть только эта деталь, этот нажим. Этого мало. Мне нужен образец его настоящего почерка. Не подделка под Теплова, а его собственная, живая рука. Чтобы положить два листа рядом и сказать: «Смотрите. Вот подделка. А вот – его прошение о прибавке к жалованию. Наклон тот же. Росчерк тот же. И этот проклятый нажим на литере «Е» – он и здесь».

– Хорошая мысль, – одобрил Фёдор Иванович. – Но где ты возьмешь эти образцы? Тебе нужен доступ к делам. Десятков, сотен чиновников. Тех, кто имеет отношение к Межевой канцелярии, к Кабинету Ее Величества, к самому князю Орловскому. Тебе нужен архив. А для тебя теперь любая казенная дверь – это дверь в пыточную.

Они замолчали. Тепло печки, уют книжной берлоги, казавшиеся спасением, вдруг обернулись клеткой. За стенами этого дома был целый город, огромная бюрократическая машина, и каждый ее винтик, каждый писарь, каждый стражник теперь работал против него. Алексей почувствовал, как волна бессилия подкатывает к горлу. Он был лучшим в своем деле, но его мастерство было заперто в этой комнате, бесполезное, как навигационные карты для узника в подземелье.

Фёдор Иванович долго смотрел на него, на его осунувшееся лицо, на отчаяние в глазах. Он докурил трубку, тщательно выбил пепел в медную плошку и встал.