Писарь канцелярии XVIII века

– Есть одно место, – сказал он тихо, и голос его изменился, стал глуше и серьезнее. – Место, куда даже Сысоев со своими ищейками не сунется без особого предписания.

Он подошел к самому дальнему и темному углу комнаты, где громоздилась особенно высокая стопа фолиантов в потрескавшихся кожаных переплетах. Покряхтывая, он отодвинул ее в сторону. За ней оказалась неприметная панель в стене. Старик поддел ее ногтем, и она отворилась, открыв небольшую, выдолбленную прямо в кирпиче нишу. Внутри, на куске бархата, лежали несколько старых орденов, связка писем и один-единственный ключ.

Он был не похож на изящные ключи от кабинетов и шкатулок. Этот был большим, тяжелым, выкованным из темного, почти черного железа. Его бородка была сложной, с асимметричными зубцами, а кольцо – простым, без всяких украшений. Это был ключ не для красоты, а для надежности. Вещь, чья единственная цель – открывать то, что должно оставаться наглухо запертым.

Старик взял его и вернулся к столу. Он не протянул ключ Алексею, а положил его на деревянную поверхность между ними. В свете свечи металл тускло поблескивал.

– Архив Судебного приказа, – произнес Фёдор Иванович, и каждое его слово падало в тишину, как капля воды в глубокий колодец. – Не тот, что для публики и просителей. Его задние фонды. Депозитарий. Место, где хранятся дела, отложенные, закрытые или «потерянные». Дела, которые слишком опасны, чтобы их уничтожить, и слишком скандальны, чтобы держать на виду. Там оседает весь бумажный ил нашей империи за последние тридцать лет. Доносы, следствия по делам о взятках, жалобы опальных вельмож, протоколы тайных дознаний. Если твой фальсификатор хоть раз в жизни подписывал официальную бумагу, которая потом попала не в тот ящик стола, ее копия будет там.

Алексей смотрел на ключ, не в силах отвести взгляд. Это был не просто кусок металла. Это был шанс. Единственный. Дверь, ведущая из тупика.

– Откуда он у вас? – прошептал он.

– Я служил там помощником архивариуса. Еще до твоего рождения, – Фёдор Иванович усмехнулся безрадостно. – Ушел, когда понял, что от долгого сидения в этом склепе душа покрывается такой же пылью, как и папки. Ключ должен был сдать, но… сделал копию. На всякий случай. Старая привычка – всегда иметь запасной выход. Вход там неприметный, со стороны Лебяжьей канавки, бывшая дверь для подвоза дров. Ее почти не охраняют, потому что никто не верит, что кому-то придет в голову лезть в это болото по своей воле.

Он помолчал, давая Алексею осознать масштаб открывшейся возможности. Затем его лицо стало жестким, а голос – твердым, как гранит.

– А теперь слушай меня внимательно, Алёша. Я даю тебе этот ключ не потому, что верю в твой успех. Я даю его, потому что не дать – значит обречь тебя на смерть. Но ты должен понимать: то место – могильник. Бумажный могильник. Каждый документ там – это надгробие чьей-то карьеры, чьей-то свободы, а то и жизни. И у этого могильника есть свои сторожа. Живые, которые куда опаснее мертвых. Если тебя там поймают, то капитан Сысоев и его застенок покажутся тебе милосердием. Тебя не будут даже судить. Ты просто исчезнешь. Растворишься. Превратишься в еще одну пыльную папку на полке без номера.

Он наклонился над столом, и его выцветшие глаза впились в Алексея.

– Ты по-прежнему хочешь пойти?

Алексей перевел взгляд с лица наставника на ключ, лежащий на столе. Его тяжелая, грубая форма была обещанием и угрозой одновременно. Он чувствовал его холод даже на расстоянии. За ним был мрак, пыль, забвение и смертельный риск. Но в этом мраке скрывалась единственная нить, потянув за которую, он мог распутать узел на своей шее. Выбор был между верной гибелью и призрачной надеждой. Для него, человека, чей мир всегда строился на логике и порядке, выбор был очевиден.

Он медленно протянул руку и взял ключ. Металл был холодным и тяжелым, его вес в ладони был абсолютно реальным. Это был вес его собственной судьбы.

– Да, – сказал он твердо, глядя в глаза своему учителю. – Я пойду.

Тени на Неве

Петербургская ночь не имела цвета; она была состоянием материи. Воздух, густой от морозного тумана, сгущался до осязаемой плотности, превращаясь в ледяную взвесь, что оседала инеем на воротнике и ресницах. Тишина была такой же плотной, поглощающей звуки. Редкий скрип полозьев поодаль на набережной или треск промерзшего дерева не нарушали ее, а лишь подчеркивали ее бездонную глубину. Алексей Вересов двигался внутри этой тишины, словно погруженный в воду, каждый шаг – выверенное, бесшумное усилие. Он ступал не на снег, а на тонкий, звенящий наст, хруст которого под подошвами сапог казался ему оглушительным, как выстрел в храме.

Он шел вдоль Лебяжьей канавки, где черная, маслянистая вода, еще не до конца схваченная льдом, курилась белесой дымкой. Фонари здесь не горели, и единственным источником света была далекая, холодная луна, проглядывавшая сквозь рваные облака. Ее призрачный свет серебрил заснеженные крыши, превращая город в фантасмагорический пейзаж из сахара и сажи. В руке, засунутой глубоко в карман, Алексей сжимал тяжелый железный ключ. Его холод проникал сквозь ткань перчатки, и это был не просто холод металла. Это был холод забвения, холод тысяч погребенных под спудом бумаг судеб, к которым этот ключ был единственной дверью.

Здание архива Судебного приказа со стороны канавки выглядело не как казенное учреждение, а как заброшенная крепостная стена – глухая, потемневшая от сырости кладка, прорезанная лишь редкими, заложенными кирпичом окнами. Он нашел дверь почти наощупь. Низкая, окованная ржавыми полосами железа, она была так хорошо вписана в стену, что казалась ее частью. Не было ни ручки, ни глазка – лишь едва заметная замочная скважина, забитая ледяной крошкой.

Несколько минут ушло на то, чтобы дыханием и теплом пальцев растопить лед. Ключ вошел в замок туго, с протестующим скрежетом. Алексей замер, прислушиваясь. Ничего. Лишь стон ветра в голых ветвях деревьев. Он навалился на ключ всем телом, медленно, с миллиметровой точностью поворачивая его. Механизм внутри был старым, но надежным. Тяжелые ригели отозвались глухим, низким стоном, больше похожим на вздох векового старика, чем на звук работающего металла. Дверь подалась внутрь на толщину пальца, выпустив наружу облако спертого, холодного воздуха.

Этот запах Алексей узнал бы из тысячи. Он был сложнее и древнее того, что царил в его уютной конторе. В нем смешались сухая, почти сладковатая пыль веков, мышиный помет, едва уловимая нота тления отсыревшего в нижних ярусах пергамента и что-то еще – безличное, минеральное, запах камня и забвения. Это был запах времени, пойманного в ловушку.

Он проскользнул внутрь и так же бесшумно притворил за собой тяжелую створку. Полная, абсолютная темнота. Не та, что бывает ночью на улице, где всегда есть отраженный свет от снега или звезд, а первозданная, подвальная тьма, которая давила на глаза, заставляя их болеть от бесполезного напряжения. Он выждал, давая сердцу унять свой грохот. Затем извлек из-за пазухи небольшой дорожный фонарь с одной-единственной огарком свечи и кремень. Чирканье, сноп искр, и вот уже робкое, трепещущее пламя выхватило из мрака небольшой пятачок пространства.

Он стоял в узком, сводчатом коридоре, стены которого были покрыты зеленоватой плесенью. Впереди виднелась крутая винтовая лестница, уходящая вверх, в самое чрево бумажного левиафана. Каждый его шаг по стертым каменным ступеням отдавался гулким, одиноким эхом, которое тут же тонуло в бесконечных рядах стеллажей, начинавшихся уже здесь, на нижнем ярусе.

Архив был не просто хранилищем. Он был городом. Мертвым городом, чьи улицы – узкие проходы между стеллажами, уходящими в невидимую под потолком темноту. Чьи дома – тысячи и тысячи одинаковых картонных коробов и туго перевязанных бечевкой папок. Чьи жители – миллионы листов бумаги, исписанных выцветшими чернилами, хранящих истории о взлетах и падениях, о преступлениях и наказаниях, о жадности, глупости и сломанных жизнях. Пламя фонаря вырывало из темноты названия на корешках: «Дело о взятках в Соляной конторе», «Прошение вдовы ротмистра Кузнецова», «Дознание по астраханскому бунту». Каждая папка была надгробием. Фёдор Иванович был прав.

Алексей двигался по этому некрополю с сосредоточенностью хирурга. Его разум, привыкший к систематизации, мгновенно нашел логику в этом кажущемся хаосе. Здесь все было рассортировано по ведомствам и годам. Он миновал ряды Военной коллегии, прошел мимо бесконечных стеллажей Коммерц-коллегии, пока не нашел то, что искал – сектор Кабинета Ее Императорского Величества и примыкавшие к нему дела по частным прошениям на высочайшее имя. Это был его шанс. Фальсификатор, кем бы он ни был, должен был иметь доступ к образцам почерков и бумаг самого высокого уровня. Скорее всего, он был чиновником одного из этих ведомств.

Он поставил фонарь на полку, и его неровный свет создал вокруг маленькое, уютное пятно в океане мрака. Тени от стеллажей вытянулись, исказились, превратившись в гигантских черных стражей. Алексей принялся за работу. Его пальцы, чувствительные, как у слепого музыканта, порхали по папкам. Он не читал все подряд. Он искал. Искал дела, связанные с земельными спорами, с пожалованиями, с межеванием. Искал документы, где теоретически мог фигурировать князь Орловский или его доверенные лица.

Время текло иначе в этом месте, лишенное привычных ориентиров – смены дня и ночи, боя часов, шума города. Была только тишина, шелест бумаги и его собственное дыхание. Он вытаскивал тяжелые, пыльные папки, от запаха которых першило в горле. Пыль была особенной – не бытовой, а архивной, сухой, состоящей из микроскопических частиц бумаги, кожи и клея. Она оседала на его руках, на лице, и казалось, проникала в самые легкие.

Он нашел несколько прошений, поданных на имя князя. Быстро просмотрел их. Нет, не то. Почерки были либо слишком размашистыми, либо слишком мелкими и бисерными. Ничего общего с той уверенной, но бездушной каллиграфией подделки. Он перешел к следующему стеллажу, двигая фонарь за собой. Пламя отбрасывало его тень на полки, и гигантская фигура с вытянутыми руками скользила по корешкам папок, словно призрак, ищущий в этом царстве мертвых свое собственное дело.

Именно в тот момент, когда он, потянувшись за очередной папкой на верхней полке, замер, чтобы не расчихаться от облака потревоженной пыли, он услышал это.

Это был не звук. Скорее, его отсутствие. Кратковременное изменение в акустике пространства. Словно где-то в дальнем конце прохода, за пределами светового круга, на долю секунды нарушилась абсолютная неподвижность воздуха. Затем – едва-едва различимый скрип половицы. Такой тихий, что его можно было принять за усадку старого дерева или возню мышей. Но Алексей знал звуки этого места. Дерево здесь давно перестало дышать, а мыши, если и были, шуршали иначе. Этот звук был произведен человеком. Осторожным, но живым.

Он замер, превратившись в изваяние. Фонарь стоял на полке в нескольких шагах от него, оставляя его в полумраке. Сердце, до этого стучавшее ровно и мерно, сделало один тяжелый, болезненный толчок. Сысоев? Невозможно. Они не могли знать об этом месте. Но кто тогда?

Алексей медленно, без единого звука, опустил руку и отступил в тень, вжимаясь в шершавую поверхность стеллажа. Он затаил дыхание. И стал ждать. Прошла минута, показавшаяся вечностью. Ничего. Может, ему почудилось? Нервы, натянутые до предела, могли сыграть с ним злую шутку. Он уже почти решил, что это плод его воображения, как вдруг в дальнем конце прохода, там, где тьма была гуще всего, мелькнула тень.

Она не шла, она скользила. Бесшумная, темная фигура, двигающаяся с невероятной осторожностью. Она была ниже его ростом, стройнее. Она остановилась, и Алексей увидел, как в ее руке что-то тускло блеснуло в отраженном свете его фонаря. Не оружие. Что-то маленькое, металлическое. Фигура наклонилась к одному из коробов, и до слуха Алексея донесся тишайший щелчок – звук отмычки в замке.

Вор? Грабитель? Но что красть в этом пыльном аду? Секреты?

Алексей понял, что не может оставаться здесь. Незнакомец работал в том самом секторе, который интересовал и его. Рано или поздно он доберется до его фонаря и обнаружит его. Нужно было действовать. Он мог бы попытаться уйти так же тихо, как пришел. Но любопытство, профессиональный инстинкт аналитика, оказалось сильнее страха. Кто это? И что он ищет с таким риском?

Он набрал в грудь воздуха и шагнул из тени в освещенный проход, оказавшись между своим фонарем и темной фигурой.

– Здесь нечего красть, – его голос, произнесенный шепотом, прозвучал в мертвой тишине оглушительно громко. – Разве что чужие несчастья.

Фигура вздрогнула и замерла, как пойманный зверек. На мгновение воцарилась звенящая тишина. Затем незнакомец медленно выпрямился и повернулся. И Алексей увидел, что это не мужчина.

Это была девушка. Молодая, лет двадцати четырех, не больше. На ней было темное, неброское платье, поверх которого была накинута мужская куртка, явно с чужого плеча. Голову покрывал туго повязанный платок, из-под которого выбивалась пара темных прядей. Но поразило его не это. А ее лицо. Бледное в неверном свете свечи, с высокими скулами и упрямо сжатыми губами. А главное – глаза. Большие, темные, в них не было паники или женского испуга. В них была холодная, яростная решимость и… узнавание?

Она не закричала. Она не бросилась бежать. Она сделала шаг навстречу, в круг света, и Алексей увидел, что в руке у нее не отмычка, а тонкая стальная линейка из набора гравера.

– Вы… – прошептала она, и ее голос был низким и чуть хрипловатым. – Вы писарь из Тайной экспедиции. Вересов. Я видела вас однажды в Сенате.

Узнала. Это было хуже всего. Если его узнала случайная девушка, значит, его приметы уже разосланы по всем постам.

– Кто вы? – спросил он так же тихо, но его тон стал жестче.

– Какая разница? Мы оба здесь незаконно. И ищем, похоже, одно и то же.

Она кивнула на папку, которую он все еще держал в руке: «Дела Межевой канцелярии. Князь Орловский».

– Я ищу сведения о моем отце, – сказала она, и в ее голосе впервые прозвучала живая, горячая нотка. – Он был типографом. Лучшим в Петербурге. Пропал месяц назад. Последний его заказ был от князя. Частный. С тех пор его никто не видел.

Типограф… Гравер… В голове у Алексея что-то щелкнуло. Нажим на литере «Е». Работа человека, привыкшего к резцу, а не к перу.

– Как его фамилия? – спросил Алексей, чувствуя, как разрозненные части головоломки начинают складываться в единую картину.

– Ланской. Иван Ланской.

Он не успел ответить. Они оба услышали это одновременно. Далекий, но отчетливый звук. Лязг засова у той самой двери, через которую он вошел. А затем – голоса. Несколько мужских голосов, негромких, но уверенных. Ночной дозор. Или, что было куда хуже, люди Сысоева, идущие по его следу.

Девушка – Анна, как он теперь ее мысленно называл, – метнулась к нему. Страх, наконец, проступил в ее глазах, но это был страх действия, а не паралича.

– Сюда! – прошипела она, хватая его за рукав. – Я знаю другой выход.

Она потушила его фонарь одним быстрым движением, и их снова поглотила абсолютная тьма. Теперь он был слеп, а она, казалось, ориентировалась в этом лабиринте наощупь. Ее рука крепко держала его, и он чувствовал, как она дрожит от напряжения. Она тащила его за собой, вглубь архива, прочь от лестницы, по которой приближались их преследователи.

– Они проверяют хранилище раз в ночь, в случайное время, – шептала она ему на ухо, и ее горячее дыхание обжигало холодом его кожу. – Я не думала, что они придут так рано.

Они бежали вслепую, спотыкаясь о разбросанные папки, ударяясь плечами о края стеллажей. Шум их бегства был предательским, но голоса за спиной становились все громче, а по стенам уже плясали тревожные отсветы фонарей.

– Стой! Кто здесь?! – раздался зычный окрик, и эхо заметалось по бесконечным коридорам.

Анна свернула в узкий боковой проход, который Алексей даже не заметил. Он вел к глухой стене. Тупик.

– Что ты делаешь? – прошипел он в отчаянии.

Вместо ответа она нажала на что-то в стене. Часть стеллажа с тихим скрипом подалась в сторону, открывая черный провал. Потайной ход. Он не был предназначен для людей. Это был узкий технический лаз для вентиляции, круто уходящий вверх.

– Лезь! Быстрее! – скомандовала она.

Сзади уже слышался топот сапог. Алексей, не раздумывая, протиснулся в отверстие. Внутри пахло сыростью и мертвыми пауками. Он полез вверх по вбитым в стену железным скобам, скользким и холодным. Анна последовала за ним, задвинув за собой панель. Последнее, что он услышал, был разочарованный крик стражника, наткнувшегося на тупик.

Они карабкались в полной темноте и тишине, нарушаемой лишь их собственным сбившимся дыханием и скрежетом сапог о скобы. Лаз был почти вертикальным, и скоро руки Алексея занемели от напряжения. Папка с выписками, которую он успел сунуть за пазуху, больно давила в ребра. Наконец, он уперся головой во что-то твердое. Люк. Он навалился на него плечом. Тот со скрипом поддался, и в лицо ударил порыв ледяного, но свежего ночного ветра.

Они выбрались на крышу.

Картина, открывшаяся им, была захватывающей и пугающей. Они стояли на покатой, покрытой обледенелым снегом крыше огромного здания. Внизу, в головокружительной глубине, спал город. А вокруг них, насколько хватало глаз, простирался хаотичный ландшафт петербургских крыш – скаты, трубы, слуховые окна, соединенные друг с другом, как острова в замерзшем архипелаге. Вдалеке золотом горел шпиль Адмиралтейства, а над замерзшей гладью Невы висела все та же холодная, безразличная луна.

– Сюда, – выдохнула Анна, указывая на узкий парапет, ведущий к соседней крыше. – Нужно уходить. Они скоро поймут, что мы ушли через лаз, и поднимут тревогу на улицах.

Побег по крышам был похож на кошмарный сон. Ветер пытался сбить их с ног. Под ногами скользил лед, припорошенный снегом. Они перепрыгивали через провалы между домами, цепляясь за обледенелые трубы, балансируя на узких карнизах. Алексей, человек кабинета, никогда не думал, что его тело способно на такую акробатику. Его вел не он сам, а первобытный страх и холодное присутствие духа его спутницы. Она двигалась с удивительной ловкостью и знанием дела, словно выросла на этих крышах.

Наконец, она остановилась у слухового окна на чердаке какого-то доходного дома.

– Здесь можно спуститься.

Они оказались на пыльном, заваленном хламом чердаке, среди сломанной мебели и птичьих гнезд. Отсюда по черной лестнице они спустились во двор-колодец и, наконец, вышли на тихую, безлюдную улицу. Опасность миновала. На время.

Они стояли в тени подворотни, тяжело дыша, выпуская в морозный воздух облака пара. Адреналин отступал, оставляя после себя звенящую в ушах усталость и ноющую боль в мышцах.

– Спасибо, – сказал Алексей. Это было все, на что его хватило. Он спасся, но теперь все стало неизмеримо хуже. Он был не просто беглым писарем, обвиненным в подделке. Теперь он был взломщиком, проникшим в государственный архив. За ним охотятся не только гвардейцы по старому делу. Теперь за ним будут охотиться все.

Анна посмотрела на него. В полумраке ее глаза казались почти черными.

– Мой отец… – начала она тихо, и ее голос дрогнул. – Он научил меня многому. Как открывать замки, как ходить так, чтобы тебя не слышали. Он говорил, что в нашем мире мастеру нужно уметь не только работать, но и прятаться. Я искала в архиве любые бумаги, связанные с его последним заказом. Договоры, расписки… Я думала, найду след.

Алексей полез за пазуху и вытащил папку. Она была тонкой. Он успел выхватить лишь несколько листов, прежде чем появились стражники. Но это было лучше, чем ничего.

– Возможно, след здесь, – сказал он. – Я искал образцы почерка. Почерка человека, который подставил меня, создав фальшивый указ для князя Орловского. Человека, который, как я теперь думаю, мог быть вашим отцом. Или тем, кто заставил его это сделать.

Она смотрела на папку в его руках, как на святыню. Надежда и страх боролись в ее взгляде. Их случайная встреча в пыльном склепе посреди ночи связала их судьбы тугим узлом. Они были двумя тенями в замерзшем городе, у каждого из которых была своя отчаянная цель, но теперь эти цели вели в одном направлении – к всесильному и безжалостному князю Орловскому.

– Нам нужно укрытие, – сказал он, переводя дух. – Место, где можно будет изучить это.

Анна кивнула, и на ее лице впервые появилась слабая, горькая усмешка.

– Я знаю такое место. Заброшенная типография моего отца. Там нас никто не станет искать. Там пахнет свинцом, бумагой и… одиночеством. Вам должно понравиться.

Она повернулась и пошла по узкому переулку, не оглядываясь, уверенная, что он последует за ней. И Алексей пошел. Он шагнул из тени подворотни в призрачный лунный свет, и в этот момент он понял, что его одинокая борьба за справедливость закончилась. Теперь их было двое. Двое против целой империи. И папка с несколькими украденными листами бумаги, прижатая к его груди, была их единственным оружием в этой безнадежной войне.

Шепот пергамента

Типография встретила их молчанием, густым и тяжелым, как бархатный занавес в покинутом театре. Это была тишина не отсутствия звука, а его смерти. Воздух, застоявшийся и холодный, нес в себе сложный, многослойный аромат, совершенно не похожий на сухую пыль архивов. Здесь пахло свинцом – его металлической, чуть сладковатой нотой, въевшейся в деревянные полы и стены. Пахло льняным маслом, основой типографской краски, его густым, прогорклым духом. Пахло скипидаром и старой, немытой ветошью. И под всем этим лежал тонкий, едва уловимый запах бумаги – не благородной, гербовой, а рабочей, той, что ждет своего преображения под тяжестью пресса.

Анна затворила за ними тяжелую дверь, и щелчок засова прозвучал в этом застывшем мире оглушительно. Она двигалась в полумраке уверенно, как будто ее глаза видели в темноте. Алексей же замер у порога, давая своему зрению привыкнуть. Лунный свет, пробиваясь сквозь единственное, огромное, от пола до потолка, окно, расчерченное на десятки мелких квадратов, заливал цех призрачным, серебристым сиянием. Он выхватывал из мрака громоздкие станы печатных прессов, похожие на скелеты доисторических животных, застывших посреди водопоя. Их чугунные рамы и рычаги отбрасывали на пол длинные, искаженные тени. Вдоль стен тянулись бесконечные ряды наборных касс – высоких деревянных стеллажей с сотнями мелких, как соты, ячеек, в которых спали своим свинцовым сном тысячи литер, каждая в своем гнезде, в строгом, незыблемом порядке.

Этот порядок, даже в запустении, отозвался в душе Алексея тихим сочувствием. Он провел пальцами по краю ближайшей кассы, ощутив под кожей гладкую, прохладную поверхность свинцовых букв и слой бархатистой пыли. Это место было храмом иного рода – храмом тиражированного слова, где мысль обретала плоть и кровь, чтобы разлететься по миру сотнями одинаковых оттисков.

– Сюда, – шепот Анны вывел его из оцепенения. Она уже успела зажечь масляный светильник, и его теплое, живое пламя разогнало холодные лунные тени, создав в центре огромного цеха маленький, уютный остров света. Она поставила светильник на верстак – широкий, массивный стол, изрезанный и исцарапанный, пропитанный краской и временем. – Здесь отец работал над гравюрами. Самое светлое место.

Она посмотрела на Алексея, и свет лампы смягчил резкие черты ее лица, добавил тепла темным, казавшимся почти черными глазам. Она впервые увидела его по-настоящему: не как тень в архиве или беглеца на крыше, а как человека. Бледного, измученного, с запекшейся кровью на щеке и в волосах, с порванным рукавом дорогого сукна. Его тонкие, длинные пальцы, привыкшие лишь к гусиному перу, были в саже и ссадинах.

– Садитесь, – сказала она тоном, не терпящим возражений. – Нужно обработать ваши раны. Не хватало еще, чтобы вы занесли горячку.

Алексей хотел было возразить, сказать, что бумаги важнее, но тело предательски заныло, напоминая о прыжке из окна, о безумной гонке по крышам. Он молча опустился на высокий табурет, чувствуя, как уходит напряжение последних часов, сменяясь гулкой, свинцовой усталостью. Анна исчезла в глубине цеха и вернулась с небольшой жестяной коробкой, чистой тряпицей и бутылкой чего-то темного. От нее пахло травами и спиртом.

Она работала молча, с той же деловитой сосредоточенностью, с какой, должно быть, ее отец правил медные доски для офортов. Ее движения были точными и экономными. Она осторожно смыла кровь с его щеки и руки, где его задел осколок стекла. Когда она приложила к ранам смоченную в настойке тряпицу, Алексей зашипел сквозь зубы, а в глазах потемнело от острой, обжигающей боли.