Мемуары ополченца «Посетитель»

Основная причина восстания, как я это вижу, – национально-освободительное движение. Оно вобрало в себя и перемешало столь разнородные силы, что сейчас невозможно даже представить, какой социальный проект может породить эта гремучая смесь. Стоит поговорить с любым добровольцем, чтобы в этом убедиться, – он и против капитализма и за частную собственность, он и интернационалист и за Православную Русскую Сталинскую Империю под руководством Путина – всё сразу! Эта Революция – поход русского человека за Правдой, за Царствием Божьим на земле.

Начинает поступать оружие. Третий день подряд разгружаем по несколько «Газелей». Наконец-то получаем РПГ-7 и ПТУРС[3]. Боевой дух повстанцев растёт. Стрелковое оружие, особенно ПК, старое, отполированное в прямом смысле до блеска. Гранатомёты – антиквариат. Станковые пулемёты «Утёс» же, наоборот, даже не расконсервированы, в масляной бумаге и полностью разобраны.

82-миллиметровый миномёт собирают и устанавливают у штаба. Окружаем трубу на сошках кучкой любопытствующих. Год выпуска – 1939, гласит бирка на стволе.

На батальонном построении выясняется: из четырёхсот человек никто раньше не обращался с миномётом, никто не знает, как из него стрелять. Расчёт набирают из желающих пойти в миномётчики.

Сразу после разгрузки очередной машины наши командиры безуспешно пытаются зарядить ДШК[4]. Их возня собирает толпу зевак. Задача решается общими подсказками и «методом тыка». Человек в обтянувшей огромное пузо ВДВшной тельняшке грузно мостится на стульчик и жмёт гашетку. Короткая очередь уходит в сторону аэропорта.

По слухам, «железо» идёт из Солигорска, то ли от украинских военных, сочувствующих восстанию, то ли куплено за деньги.

Средний возраст ополчения сорок-сорок пять лет. В строю много людей этого возраста. Диспропорция объясняется просто: сорок плюс – последнее советское поколение, способное держать оружие, – последние Мальчиши-Кибальчиши. Восстание Донбасса понимается этим поколением ещё и как возможность реванша за развал Советского Союза. «Тогда, в девяносто первом, отсиделись по домам, просрали страну! Теперь, если выстоим, поднимется Северный Казахстан, Белоруссия! Восстановим Родину!»

Каждое утро в спортгородок приходит немолодая женщина. Опрятная, в светлой косынке, она подолгу сидит одна на длинной скамье. Рано или поздно к ней подсаживается высокий, угловатый подросток. У юноши полупрозрачные тонкие пальцы, спокойная, оголяющая малокровные дёсны улыбка. Это её сын. Женщина плачет и кормит подростка пирожками. Мальчик ест, улыбается и гладит мать по голове и плечам.

Из разговора с командиром штурмового взвода узнаю – парень из его подразделения. Мать каждое утро приходит в часть и умоляет сына уйти домой. Она уже была и у комбата, и у взводного. По её просьбе они приказывали бойцу покинуть батальон, но он остался.

Вы представляете себе?! Слёзы матери! Я бы не выдержал. Мальчишка физически совсем никакой, но дух! Дух – словами не выразишь! – восхищается комвзвода.

* * *

Боевая тревога. «Заря» штурмует ВВАУШ[5]. В атаке участвуют первые три взвода батальона. От нашего четвёртого взвода в бой идёт Владимир Луганский. Он снайпер, вооружён СВД.

В то же время есть информация, что хохлы нападут сегодня ночью на расположение «Зари». Командиры нервничают, звучат взаимоисключающие приказы. После нескольких вводных я – второй номер расчёта ПК. Первый номер Андрий, недавно пришедший ополченец из местных. С его слов, в армии он был пулемётчиком. Получив машину, два магазина, два цинка и сменный ствол, поступаем на усиление караула КПП, в распоряжение Тимура. Вместе с батальонным оружейником кое-как разбираем пулемёт и пытаемся определить, не спилен ли боёк. Оружейник видит затвор впервые, Андрий тоже практически ничего не помнит. Он, как и я, служил двадцать пять лет назад. Набиваю две ленты – шестьсот патронов, четыре – два: четыре простых, два трассирующих. С горем пополам заряжаем оружие. Наша точка – комната второго этажа военкомата, прямо над КПП. Андрий вешает на гвоздь резиновый жгут, а мне протягивает упаковку стерильного бинта. Я удивлён, но через секунду догадываюсь, для чего это. Мне и в голову не приходило, что нас могут ранить.

Выглядываю из разбитого окна – под ним сидят ребята нашего взвода. Они в обороне периметра со стороны Краснодонской. Ими командует Костя Корчак, который нарядился в маленький чёрный берет с красной звездой и стал похож на товарища Че с известного портрета. Спускаюсь к Тимуру:

– Они тут бестолково торчат. Может, их по этажам раскидать?

– Давай, давай, забирай половину, расставляй! – распоряжается Тимур и отворачивается, отвлекаясь на другие дела.

Не без возмущения со стороны Корчака, увожу троих. Диму Стехина забираю себе, остальных ставлю в соседние комнаты. Виктора, он сильно на взводе, прошу не нервничать и, если что, не палить без команды. Виктор обижен недоверием.

Смеркается. Город вымирает. В полной тишине воют машины скорой помощи. Одна из них заезжает на территорию части.

– Пулемётный расчёт! В скорую! – командуют с КПП. Гремя магазинами, бросаемся на лестницу. Тут же звучит:

– Отставить! – бежим обратно.

Напряжение растёт. Начинаю чувствовать острый, будоражащий запах человеческих тел, находящихся в стрессе. Неожиданно позицию заливает светом.

– Тимур! Прожектор с автовокзала включили. Надо гасить, – кричу я вниз.

– Оттуда мы как на ладони, а их не видно будет, слепит, – поддерживает меня гранатомётчик.

– Вижу, – отзывается командир. – Начнётся – расстреляем.

– Начнётся – будет не до того. Не надо расстреливать, надо с администрацией вокзала договориться, чтобы выключили.

Через минуту трое автоматчиков уходят в сторону автовокзала. Фонарь гаснет.

Я чувствую себя в своей тарелке – деятелен и вездесущ. Согласовываю пути отхода, оборудую резервную позицию с сектором обстрела батальонного плаца, обхожу посты второго этажа. Впечатляет «Утёс», установленный в баррикаде над запасным входом. За станком сидит лопоухий юнец, похожий на худого павиана. От моей болезни нет и следа, испытываю прилив энергии, разве что голос садится окончательно.

Ночь идёт тревожно: то с выстрелами и сиренами в погоне за какими-то «Жигулями» проносятся милицейские машины, то снова приезжает скорая, то у КПП тормозят две иномарки, из которых выгружают прямо под батальонные ворота мешки и коробки – гуманитарную помощь. Чудом не стреляем в благодетелей. Самообладание сохраняет только командир караула.

– Миша! Не стрелять! Не стрелять без команды!

Глубоко за полночь позицию инспектирует Михалыч – доброволец из России, совсем седой старик. Он вроде как инструктор по боевой подготовке. Я задаю ему много вопросов о возможных направлениях штурма, о последовательности действий в случае боя. Михалыч отвечает уклончиво, не вдаваясь в детали. Перед уходом он спрашивает:

– Первый раз? Ты, Миша, главное, не убеги, когда начнётся. Не обосрись, главное. А остальное – Господь поможет.

К батальону, построенному на плацу, обращается начальник разведки:

– Спасибо всем. Всем – кто был там. Спасибо всем, кто был здесь. Вчера Бог был с нами!

Горячая волна проходит по сердцу.

Училище штурманов, в котором дислоцировалась украинская военная часть, – взято. Гарнизон, его оборонявший, – пленён. Наши потери – двое раненых. Один тяжело, он в госпитале, второго я встречаю утром в умывальнике четвёртого этажа. Он стирает штаны. Голова бойца забинтована. На затылке сквозь повязку проступают жёлто-коричневые разводы. Парень громко разговаривает сам с собой.

Пересекаю плац по диагонали. Навстречу идёт красивый молодой человек и, улыбаясь, протягивает руку. Жму её, улыбаюсь в ответ:

– Рад познакомиться.

– Мы же знакомы! Вчера вместе баррикаду строили – на крыше штаба! – напоминает он.

Я делаю вид, что вспомнил:

– А! Ну, да, конечно!

– Мы ведь теперь – одна семья.

– Верно, брат! Спасибо!

Уезжаю домой. Прощаюсь с ребятами. Обещаю Виктору помолиться за него. Гена агитирует остаться:

– Куда ты больной попрёшься? Подлечись. Обещаю ему, что вернусь в июле-августе.

– В августе? Да мы уже во Львове будем в августе! – предупреждает Гена.

– Слышь, мужики, тут говорят, даже из Норильска один есть! Во забрался! – встревает в разговор пожилой ополченец, мастерящий что-то неподалёку от нас.

Признаюсь деду, что один из Норильска – это я. Смеёмся.

Четыре часа в автобусе до пограничного перехода «Должанский». Ужасно трушу. Руки несколько раз мыл мятной зубной пастой, но они всё равно пахнут оружейной смазкой. Если на границе будет собака, натасканная на смазку, – мне конец. Хотя я не знаю, есть ли в принципе собаки, надрессированные на такой запах. Пограничник заходит в салон и собирает паспорта. Проверка идёт немыслимо долго. Вместе с пассажирами выхожу на улицу. До нейтральной полосы не более ста метров. У КПП украинские солдаты и капонир с БТРом. К автобусу подходит низкорослый офицер и заговаривает со вторым водителем. «Меня разглядывает!» – уверен я. Не сомневаюсь, что уже выдал себя – затравленный, бегающий взгляд, дёрганые движения, неестественные позы. Понимаю – если через несколько минут нас не пропустят, я просто побегу в сторону России. Побегу – чтоб всё решилось. Наконец раздают документы. Собрав остатки выдержки, равнодушно беру паспорт. Но автобус так и не трогается с места. Стоим. Не выдерживаю и подхожу к водителю:

– Что там?

– У мужика документы не в порядке. На детей. Решают.

– Долго? Не знаешь… а можно самому пройти?

– Конечно. А какая разница? – там придётся ждать. – Шофёр смотрит на меня с подозрением.

– Подожду вас на той стороне, – отвечаю я и выхожу. Это глупость, самоубийство, истерика – но больше я терпеть не могу. Пограничники болтают между собой на хорошем русском и лишь мельком заглядывают в протянутый листок «вибуття». До России четыреста метров. Бесчисленное количество раз переставляю чугунно-ватные ноги – шагаю в сторону родной земли. Мне кажется, что иду, но не удаляюсь от глядящих в спину солдат. Похоже на обречённое убегание в детском кошмаре.

Наконец Россия. Оказывается, сегодня не жаркий день, накрапывает грибной дождик, воздух мягок. Вокруг спокойно и тихо, свет неярок, звуки приглушены. Начинаются ломота и озноб. От любого движения бросает в холодный пот. Погружаюсь в болезнь – состояние тревожного обморока наяву.

Часть 2. ДНР

18.08.2014–29.08.2014

Контрольно-пропускной пункт «Мариновка» разгромлен. Надкусанное, нарезанное причудливыми спиралями железо металлоконструкций воет на ветру. Подхожу к административным постройкам. Вокруг накренившейся мачты с флагом ДНР воронки. По склонам пологого холма, в ковыле, чернеет подбитая бронетехника.

Из-за перегородившего проезжую часть бетонного надолба появляется вооружённый человек. Первым тяну руку:

– Миша.

– Денис, – приветливо отвечает он.

Появляется ещё один тип с автоматом и представляется Игорем. Говорю, что пришёл в ополчение. Денис уходит доложить обо мне и скоро возвращается:

– Сейчас, к тебе командир подойдёт.

В ожидании начальства знакомлюсь с ребятами. Парни «самоходы», как и я.

Денис из Владивостока, служил прапорщиком в погранчастях ТОФа[6].

– Не так давно уволился, и вот опять: здравствуй, оружие! Игорь не конкретизирует:

– С России.

Игорь интересен: тёртый жизнелюб, маленький, мосластый, неопределяемого возраста. Сразу видно – человек способен на многое. На обветренном лице Игоря господствует крупный синий нос, хитрые глазки бойко стреляют из-под фиолетовых подглазий.

– С Норильска! Это где? У меня одноклассник в Тюмени! Да, на железной дороге… Сколько добирался? Пешком… Ха-ха… Видать, сильно-то не заебался! – и он уже запанибрата хлопает по моему округлому, обтянутому майкой, животу.

– Не переживай, на войну всех берут. До начальства щас сходишь, и вертайся ко мне.

Игорю не терпится попотчевать меня резко пахнущей жидкостью, которую разливают бойцы, появившиеся справа от нас. Видимо, команде «Полундра!», вызванной моим появлением, дан отбой. Полная пятилитровая бутыль ходит от кружки к кружке.

– Ты чё можешь? – интересуется Игорь и, не давая ответить, советует:

– Правильно, не признавайся! Я в Чечне две каптёрки вагонкой обшил: полкан наш, Ермолаев, как узнал, что я по электрике шарю, запряг по полной.

В глубине КПП появляются две фигуры и направляются к нам. Игорь исчезает. Рядом остаётся Денис.

– Это командиры отряда, решать по тебе будут. Тот, который мелкий, – позывной Купол, длинный – позывной Второй. Сильно не выёбывайся, – инструктирует он.

Купол – ладно скроенный, щеголевато экипированный воин, выглядит заторможенным. Второму не старше тридцати, одет в чёрную майку с большой нашивкой «Новороссия». На нём офицерская портупея и висящий «по-матросски», едва ли не у колена, «Макаров». У Второго ледяной взгляд и властная мина. По всему видно: Купол исполнитель, солдафон, а «товарищ Второй» – идеолог, делает Революцию. На правой щеке «комиссара» выпуклый багровый шрам: след то ли от лёгкого ранения, то ли от недавно выдавленного фурункула. По тягучим движениям, по сквозящему в глазах, недоступному для простого смертного знанию, но особенно по той суете, какую вызывает его появление, угадывается: Второму доводилось расстреливать.

Командир утомлён; не здороваясь, он приступает к делу:

– Вы кто? Были в «Заре»? Почему покинули? Дезертир? В отряд? Нет, только через комендатуру. Проверим.

Попутным такси еду в военную комендатуру ДНР.

– Да разве вы, русские, люди?! В вас же ничего человеческого нет! – водитель такси отпускает эту реплику, не адресуя её ни к кому из присутствующих.

В машине кроме меня едут поддатый дед и объёмная, агрессивно наштукатуренная женщина. Маневрируя между воронками и сожжённой украинской колонной, мы несёмся в Снежное. На землистом, исчерченном морщинами лице таксиста удивлённо-озлобленное выражение. Это первые слова, которые я слышу от местного жителя.

До военной комендатуры добираюсь уже к вечеру. Место, где она находится, называется «на Фуршете»: название обусловлено соседством с одноимённым рестораном. На крыльце двухэтажного кирпичного здания объясняю первому же попавшемуся вооружённому человеку, что ищу коменданта. Но коменданта на месте нет, и меня заводят в штаб, который, оказывается, расположен в соседнем крыле. Помещение бывшего банкетного зала заставлено столами. Они покрыты топографическими картами и уставлены отрывисто гавкающей армейской связью. За столами в усталых позах сидят военные. Чувствуется, что люди заняты тяжёлым, но любимым делом. Представляюсь и излагаю ситуацию в духе лёгкой кляузы на Второго. Мужчина, стриженный бобриком, прихлёбывает чай из стакана в мельхиоровом подстаканнике и, скорее, чтобы немного разгрузиться, чем принять во мне участие, откликается:

– Второй не взял? Вы из Норильска?! – переспрашивает он с недоумением. Присутствующие вяло улыбаются.

– Во дожили! Уже не берём добровольцев! Кто вы по ВУСу[7]? Связист? Ничего не помните?! Жаль, очень жаль! Связисты нужны. Ну не помните, тогда в пехоту, в окопы. Ладно, подождите коменданта, Николаича, он вас устроит. Подождите на улице. Здесь уши греть не надо.

Выхожу. Через минуту обо мне забывают.

Где-то неподалёку грохочет. От нарастающего раската дрожат земля и стены. Снующий около штаба люд разом останавливается и поворачивается в сторону грохота. На крыльцо высыпает «генералитет». Командиры заметно спокойнее остальных. Мне слышны их реплики:

– Из-за террикона бьют… Двести? Не меньше… Откуда подтянули?

Все напряжены. Но разрывы больше не повторяются, и штабная маета идёт своим чередом.

Запрокинув голову, смотрю на небо. Разгорающийся Млечный Путь висит надо мной. Холодает.

* * *

Мёрзну. Тёплая толстовка осталась в такси. Все двадцать километров пути от КПП до города я ожидал обстрела и нервничал. Прощаясь на «Мариновке», Денис предупредил, что дорога на Снежное хоть и тыловая, но обстреливается отступающими от Саур-Могилы украми. Я так обрадовался, доехав до места, что выскочил из машины, забыв в ней свою толстовку. Теперь натягиваю на себя всё, что осталось, – вторую майку. Помогает мало.

Артём, дневальный по штабу, ведёт меня в столовую. Мы шагаем по тёмному городу: уже час, как Снежное полностью обесточено. Ужинаем при свете светодиодных фонарей. После «первого» – кашеобразной массы, ингредиенты которой невозможно определить на вкус, хочу сразу перейти к чаю с хлебом, но не успеваю. Немолодая сутулая женщина ставит передо мной тарелку с картофелем в бульоне. В похлёбке плавают кости и волокна мяса.

– Немного не доварилось, свет отключили. А газ закончился – баллоны со вчера пустые. Кушайте, – устало жалуется она. Боясь обидеть кухарку и своих сотрапезников, давлюсь холодной, полусырой картошкой. Пока, преодолевая спазмы, я глотаю «второе», чай заканчивается.

Чаем, чуть позже, угощает Артём. Он наливает мне полкружки восхитительно сладкого, душистого напитка из своего термоса. Военный комендант так и не появляется. Около трёх часов ночи караульные отправляют меня спать в подвал штаба. Спускаясь по ступенькам, с удовлетворением отмечаю толщину стен. Звук артиллерийской канонады становится далёким и убаюкивающим. По закоулкам и отсекам катакомбы спят люди. Пахнет бетоном и плесенью. Ложусь на перевёрнутые пищевые коробки, составленные топчаном. Засыпаю, но вскоре пробуждаюсь от холода и комаров. Чья-то заботливая рука накрывает меня куском лёгкой синтетической ткани. «Штора», – догадываюсь я.

Ранним утром, ещё едва светает, выхожу из бомбоубежища на двор. По нему слоняются солдаты в российской «цифре». Тарахтит бензогенератор. Равномерно гудят далёкие залпы. Во рту тяжёлый привкус меди – привкус трусости.

Наконец-то военком на месте, и я иду к нему в кабинет. Николаич – военный комендант гарнизона – оказывается крепким мужчиной средних лет со злым лицом и кокетливой стрижкой. Выслушав меня, комендант изрекает:

– К Малышу.

Ополченец с позывным Сержант – начальник караула и штабной старшина – записывает мои паспортные данные. В потухшем взгляде Сержанта угадывается матёрый тыловик. После назначения на место службы меня вместе с ночным караулом отправляют досыпать в военкомат. Идём по пустым неровным улицам. У одноэтажного барака вижу солдат и женщин в белых халатах, сидящих на фоне сохнущих простыней. Люди заняли снарядные ящики и скамейки. Многие бойцы в бандажах и повязках, рядом с некоторыми лежат костыли. Раненые отвечают на моё внимание сдержанно-гордыми взглядами. Выздоравливающие и госпитальный персонал похожи на посетителей летнего кинотеатра, засидевшихся до утренней серости у погасшего экрана. Это зрелище почему-то меня успокаивает.

Комната, выделенная под ночлег, находится на втором этаже военкомата. В ней пусто, лишь ворох старой одежды у входа.

– Располагайся здесь, – указывает один из бойцов на толстый матрас, расстеленный в углу.

– Этому уже не понадобится. Да не… в хорошем смысле… Занимаю указанное место. И подушка! И ватное стёганое одеяло! Вот это комфорт!

Из окон комнаты открывается вид на Саур-Могилу. Там – ад. До высоты не близко, но всё, что на ней происходит, видно хорошо. Чёрные столбы земли с огненными вспышками у основания беспрерывно поднимаются над холмом. Взрывы идут то рядами, то вразнобой, то в шахматном порядке. Короткие паузы между залпами заполняют одиночные, чудовищные разрывы. Их гул доходит не столько звуком, сколько содроганием пространства. «Если там, под обстрелом, остались живые, разве они не сошли с ума?» – думаю я и спрашиваю стоящего рядом ополченца Владимира:

– Это кто херачит?

– Наши, – отвечает он.

* * *

Насмотревшись на артобстрел, ложусь читать поднятые с пола газеты: «Донецкий Кряж» – издание донецкого ополчения – и украинскую патриотическую малотиражку, выпускаемую для военнослужащих ВСУ. В украинской натыкаюсь на забавный фотоколлаж – Владимир Путин склоняется над картой Украины, держа в руках бензопилу. Ухмылка российского президента и направление режущей поверхности инструмента не оставляют простора для фантазий – будет пилить. «„Дружба“ – наше главное оружие!» – гласит подпись под карикатурой.

Днём отправляюсь на городской рынок, докупить часть военной формы, ремень и кое-что по мелочи. Кстати, офицерскую камуфлированную куртку мне дарит лично военный комендант Снежного.

Иду по прифронтовому городу. На центральной улице вижу несколько разбитых зданий. Средний подъезд одной из хрущёвок полностью разрушен – мешанина кирпичей и гнутой арматуры. Вокруг разбросаны остатки жилого скарба. Вчера, по дороге в штаб, я уже видел несколько вывороченных наизнанку квартир на верхних этажах панельных домов. Это работа украинской штурмовой авиации – по жилым кварталам били НАРами[8]. Рядом с домами объектов ополчения нет.

Город запущен и полупуст. По проезжей части, не тормозя на ямах, летают машины с включённой «аварийкой» – сигналом армии ДНР. Местное население выглядит подавленным. Лица некоторых встречных женщин выражают открытую ненависть ко мне – человеку в хаки. Редкие мужчины в цивильном затравленно отводят глаза или пытаются смотреть «сквозь».

Повсюду отряды по двадцать-тридцать человек. Бойцы одеты в причудливую смесь из комплектов военной и туристической униформы. Вооружены бессистемно – АК всех модификаций, карабины. Контингент самый разный и по возрасту, и, насколько можно судить, социальному статусу. В одной из групп отмечаю высокого парня: суровое лицо, правильные черты, ухоженные волосы стянуты в конский хвост. Юноша выделяется из толпы не только ростом, но и экипировкой: на нём пилотка австрийских горных егерей, олимпийка «Найк», белые шорты и жёлтые пластиковые вьетнамки. Повстанец шествует с полным холодного достоинства видом. На плече молодого воина «окурок»[9].

Замечаю: многие из ополченцев с любопытством озираются по сторонам. В свою очередь, их недружелюбно разглядывает мирное население. Видимо, группы «рыболовов-охотников» – это мои беспокойные сердцем сограждане, путинские туристы.

Рынок малолюден. У самого входа сталкиваюсь с маленьким рыжебородым чеченцем. Он идёт, широко размахивая огромным, в его почти детской ручке, пистолетом. «Макаров» выглядит большим из-за прикрученного к стволу глушителя. Бородач кричит небольшой компании, стоящей чуть левее от первых ларьков:

– Э! Пырчаткы нада… гдэ пырчаткы?

Окружающие смотрят на него со страхом и интересом, словно на сказочного карлика Черномора.

Городской рынок Снежного обсуждает события прошедшей ночи – разрушение украинской артиллерией подстанции в соседнем Зугрэсе. Именно этот артналёт и «выключил» электричество. Из подслушанных разговоров узнаю: в городе уже две недели нет воды, и отключение света воспринимается горожанами как окончательная катастрофа. Но всё же лейб-тема пересудов другая:

– Когда Путин всё это закончит?!

И сторонники, и противники ДНР (последние, как мне показалось, находятся в меньшинстве, но высказываются безбоязненно) сходятся в одном: уже не так важно, кто победит, главное, чтобы это произошло как можно быстрее.

В отряд к командиру с позывным Малыш меня направляют вместе с бойцами штабного караула. Всего нас получается четверо: я, Ваня Домнин, Володя Криволапов и пока находящийся в увольнении Юра Олейник. С Ваней и Вовой мы сразу становимся друзьями. Ребята удивляются, что я приехал всего на десять дней, но заранее прощают меня, сочтя кем-то вроде туриста-экстремала.

Начинается подготовка к убытию в отряд. Появляется масса дел. Сначала идём обедать в столовую. Раздатчица пищи протягивает мне посудину с щедро наваленной капустной жижей. Чтобы удержать тарелку, женщина глубоко погружает большой палец в её содержимое. Ем с аппетитом – в конце концов, этот кривой, серый ноготь уже омыт несколькими сотнями таких борщей.

Из столовой направляемся в комендатуру получать оружие, боеприпасы, бензин и пропуск на машину. Пока ребятам частями выдают всё необходимое, я слоняюсь среди ополченцев и слушаю их разговоры. Большеголовый, убелённый сединами мужчина в военном кителе и светлых вельветовых брюках вспоминает:

– После наступления скольких я похоронил? Восемнадцать человек. Ничего о людях не знали, ни документов, ни кто откуда. Имя или позывной, и всё. На многих оплотовских гробах так и писали, например: «Оплот. Марина». А кто она, эта Марина? Хрен знает. Мусульман отдельно хоронили. Палку в землю воткнули, имена на бумажке: «Иса», «Муса» – написали, скотчем примотали, и всё.

– А местные погибшие были? – вклиниваюсь я.

– Не знаю, – мужчина подтягивает сползший с плеча СКС[10]. – Местных не хоронил.

– Да, потом родственники приходят, ищут. Где? Что? А хуй его знает… – поддерживает рассказчика коренастый пожилой дядька с вдавленным носом и низким лбом. «Боксёр» тоже вооружён карабином и тоже наполовину в гражданском.