Мемуары ополченца «Посетитель»

К восьми утра приезжаю на Краснодонскую. Вокруг суета, никому нет до меня дела. Плотницкого ловлю на КПП, когда он выезжает на своей «Ниве» в город. Высовываясь из окна машины, комбат говорит:

– Для вас ничего. Хотите – оставайтесь.

Иду в штаб записываться в батальон. Заявление-анкету заполняю в коридоре вместе с ещё несколькими кандидатами. Военный психолог – симпатичная скуластая девушка, спрашивает:

– Как вы объясните, только обязательно одним словом, ваше решение вступить в ополчение?

Испытываю лёгкую фрустрацию: подготовленная речь, в которой нашлось место отсылкам и к героической истории моего деда-фронтовика, и к анализу общемировой геополитической обстановки, оказалась не нужна.

– Одним? – с трудом подбираю это единственное слово: – Несправедливость.

За соседним столом молодящаяся брюнетка беседует с юным белобрысым мускулистым юношей.

– Какой год? Девятнадцатый? А вид спорта? Борьба? А мама знает? Получил повестку в Украинскую армию? Решил идти не к ним, а к нам?! Молодец! Завтра? Ну, давай. Приходи завтра. Ждём.

В коридоре штаба жду оформления в батальон. Из комнаты в комнату водят помятого человека со связанными за спиной руками. Дверь очередной инстанции закрыта не плотно, и мне слышно, что там происходит.

– Я сейчас тебя на подвал посажу и забуду там… на несколько дней. Без жратвы и воды… – некто, видимо хозяин кабинета, описывает не очень радужное будущее арестованного.

– Если нарушил чё, преступление совершил, так давайте меня к прокурору, давайте обвинение, адвоката давайте, судью – судите! – скорострелом мечет тот, кому угрожают. В кабинете – резкие движения, звучат хлёсткие удары.

– Сука! Адвоката тебе? В стране гражданская война! Сука! Пристрелю! Дневальный! На подвал! – заходится фальцетом начальник. Связанного выводят, он ошалело озирается.

«Вот так – гражданская война. Всё по-серьёзному»: я гляжу в серые, испуганные глаза задержанного.

На крыльце штаба ко мне подходит худой человек с неприятным быстрым взглядом и приглашает в разведвзвод. «Должно быть, бывший мент», – решаю про него и соглашаюсь стать разведчиком. Внезапно к «менту» подходит некто черноусый в застиранной афганке и забирает меня в четвёртый взвод.

– Гена, – представляется он.

Гена похож на армянина – жгучий брюнет, сросшиеся брови, орлиный нос.

– Ну, тебе чё, двадцать лет? Бегать, прыгать, ползать? В тридцатиградусную-то жару? Не потянешь ведь! – поясняет Геннадий моё непопадание в батальонную разведку.

Возразить нечего, он прав – физически я готов слабо. Лишний вес, сердце, склероз – в общем, не Виталий Бонивур, по крышам, отстреливаясь от преследования, не уйду.

– У нас ребята все взрослые, мужики нормальные. Мы пехотой будем. Ты вот скажи, в чём видишь свой воинский подвиг? – озадачивает меня Гена. Без сомнения, Гена в прошлом кадровый офицер.

– В чём подвиг? Приказы начальства выполнять, – отвечаю я.

– Вот! Правильно! Сразу видно – наш человек! – одобрительно кивает черноусый.

Так я попал в четвёртый взвод батальона «Зари».

В курилке многолюдно. Смотрю на ополченцев. Хочется плакать от страха и восторга. Вот они: угловатые, неказистые, тощие, пузатые, всех возрастов, пришедшие умирать «в чём не жалко». Плохо леченные, щербатые рты, несмешные шутки, кислый запах дешёвых сигарет. Из разговоров понятно – многие даже издалека не видели автомата. Мясо с овощами (примечание: офицеры вермахта называли бойцов фольксштурма «варево» (Kochtopf), «смесь старых костей и мяса с зелёными овощами»). Мой народ. Святая Русь.

На 20 мая батальон «Заря» насчитывает приблизительно сто пятьдесят человек. Деление – повзводное. Первые два взвода – штурмовые, третий – разведка. Эти подразделения почти полностью вооружены. Остальные три взвода, включая наш, – безоружны и заняты на инженерных и хозяйственных работах. Мы строим баррикады из мешков с песком, тащим наряды по кухне, по КПП. Работы много, работа тяжёлая.

Личный состав батальона размещён на четвёртом этаже военного комиссариата Луганской области. Бытовые условия вполне сносные. Каждый взвод располагается в отдельной казарме с двухъярусными нарами. Питание три раза в день.

Гена не обманул – ребята во взводе замечательные. Средний возраст мой: сорок пять. В основном местные, луганские, и из области. Россиянин, кроме меня, один – Сергей из Краснодара.

Первый, с кем знакомлюсь в казарме, Виктор – пожилой высокий мужчина в старомодных очках с роговой оправой и парусиновой кепке. Из-за толстых линз глаза Виктора кажутся огромными и грустными. Виктор рекомендует себя краснодеревщиком. Однако навыки обращения Виктора с инструментом (мы на пару заколачиваем окна фанерой) вызывают сомнения в его искренности. Виктор представляет меня своему другу, Владимиру. Вова прямая противоположность Виктору: коренастый, физически развитый, ухватистый рецидивист, пятнадцать лет отсидевший в колонии. У Вовы нервный тик – мышцы его лица постоянно двигаются: он то принюхивается, то вытягивает губы трубочкой, то щурится, склоняя голову набок. Это делает его похожим на сильную, но глупую птицу. Сдружились Вова и Виктор на религиозной почве – оба чрезвычайно набожны.

Приходит командир взвода Константин Корчак – скуластый силач. Он протягивает шершавую лапу потомственного шахтёра и гэкающим басом расспрашивает меня, кто я, откуда и зачем.

Пока возимся с окнами, знакомлюсь с личным составом: Сергей Ефремов – пенсионер, бывший бригадир забойщиков, житель Краснодона. Лукьяненко – прапорщик в отставке, Валера – загадочный молодой человек из Львова, Владимир Ильич Луганский – шахтёр. Маленький, скромный Дима Стехин – водитель, Саша – бочкообразный, с большой бородавкой на белой, рыхлой шее – лейтенант милиции. Когда я спрашиваю Александра, почему он, будучи офицером, не командует каким-либо подразделением, Саша смущённо улыбается, а ребята гогочут: «Миша! Это же украинский лейтенант милиции, это от силы – советский ефрейтор!».

В следующие дни взвод активно пополняется. Приходит золотозубый Коля – бывший сотрудник ДАИ. Когда Николай озвучивает свою профессию, я беспокоюсь, что сослуживцы будут постоянно напоминать ему о коррупционном прошлом. Но этого не происходит – с Колиной биографией все подчёркнуто тактичны. Валера – лисичанский шахтёр, приходит через два дня после меня. «Пограничник», – представляется он. Валера – уже опытный революционер, участник захвата «коробки». Немного позже я увижу его, сильно осунувшегося, в телерепортаже из Луганского госпиталя. Он будет ранен у посёлка Металлист.

Много приходит чудесного народу. Об одном только Гарике Гагосяне – молодом оперном певце из Одессы, уже выступавшем на одной сцене с Басковым и прочими эстрадными знаменитостями, – надо писать отдельную повесть. На моих глазах этот пухлый армянский мальчик впервые в жизни взял в руки АК – бережно, с пиететом, как будто прикасался к незнакомому музыкальному инструменту. Через три дня Гарик ушёл в штурмовой взвод. Через пять – уже обучал сборке-разборке Калашникова прибывающих. Ему было очень нелегко – Гарик худел на глазах.

Нигде и никогда прежде я не встречал таких особенных людей. Людей, добровольно поднявшихся в атаку, в полный рост, поодиночке. Каждый – один на один со своим страхом, прямиком из сытой, мирной жизни. И каждый – перерос самого себя. Отсвет этого перерождения был виден на лицах.

Бойцы четвёртого взвода заряжены трудовым энтузиазмом и духом коллективизма. Лишь несколько человек не испытывают рвения в работе: возрастной Виктор – по немощи тела, его друг Вова – по многолетней привычке, что за него пашут «черти», и строящий из себя крутого вояку крымский казак Миша. Никто, кроме этих, не отлынивает и честно отдаёт все силы службе.

Это удивительная связь – связь людей, ещё ничего не переживших вместе, но знающих – испытание грядёт, и оно будет грозным.

Все напряжены. Это не очень заметно внешне, но, когда я иду в увольнение, несколько человек просят купить для них в аптеке закрепляющее.

– Никаких нервов не хватает с этими делами, – поясняет Виктор. Я понимаю, о чём идёт речь: у меня самого кишечник совсем недавно восстановил работу. Вова поручает приобрести ещё и настойку валерьянки. Как выяснилось позже – этот, с виду уверенный в себе, местами даже хамоватый человек, флаконами хлещет успокоительное.

– Кто хочет участвовать в боевых действиях – шаг вперёд! Совершенно чётко понимаю смысл и значение сказанных командиром батальона слов. Я стою в первой шеренге прямо перед Плотницким – лицом к лицу, и не могу шелохнуться – испугался. Вокруг начинают выходить. Опомнившись, одним из последних, делаю шаг вперёд.

– Все. Сто процентов, – подводит итог командир разведки, стоящий рядом с комбатом.

– Никого не держу. Идите – воюйте! – Венедиктыч строго глядит на взвод.

– Для тех, кто остаётся: оружия пока нет. Надеюсь, скоро будет. Как только появится возможность, всех вооружат. Сейчас вооружены наиболее подготовленные. Если начнётся бой, вы встанете рядом и будете помогать: заряжать магазины, пока не уб… пока не освободится оружие, раненых оттаскивать. Кто согласен – оставайтесь. Никого не имею права держать. – Помолчав, комбат произносит: – Спасибо.

После построения взвод обсуждает слова Плотницкого. Многие раздражены отсутствием оружия и открыто выражают недоверие руководству батальона. Я участвую в брожении, но высказываясь в том духе, что командиры поступают рационально, вооружая в первую очередь более молодых и физически сильных: тех, кого можно быстро хоть чему-то научить. В разговоре принимает активное участие человек, которого я вижу впервые. Чужак смело берёт на себя роль ведущего, перебивая всех, в том числе и меня. Он убеждает: начальство всё делает правильно, командиры знают гораздо больше, чем сейчас могут говорить. Крупный, импозантный мужчина, возрастом к пятидесяти, цепко следит за выступающими. Когда все сходятся на том, что надо терпеть и ждать оружия, он исчезает так же незаметно, как и появился.

Первые дни моего пребывания на территории батальона ещё встречаются ополченцы, скрывающие лица под повязками. Вскоре все «ковбои» снимают платки – обратной дороги нет.

Обсуждаем положение дел с только что пришедшим во взвод добровольцем Сергеем Козловым.

– Ты не находишь странным, что хохлы нас не трогают? Я, например, под президентские выборы приехал. Думал, самая война начнётся. По идее, они до выборов должны были задавить нас. Хотя бы в Донецке и Луганске. Какие же выборы без двух областных столиц? Я вот по городу прошёлся – личное впечатление: полк, ну, как максимум, бригада, плюс немного «воздуха» – на Луганск вполне достаточно. Наш батальон «Заря», например, – мы почти безоружны, все в одном здании сидим, и почему-то на самом верху, на четвёртом этаже. Два штурмовика, и погасла «Заря». Поддавки какие-то. Может, договорняк в высших эшелонах? – делюсь сомнениями я.

– А что если ВСУ боятся близко к границе основные силы подтягивать? Боятся, что Россия отрежет одним броском? На «ленте» вроде тысяч тридцать русских стоят – хватит на то, чтобы коммуникации перерезать, – предполагает Сергей.

– Войска?! А зачем войска-то подтягивать? Я же говорю: на Луганск сейчас одного полка хватит. Одного! Ну, если не захватить город полностью, то взять под контроль ключевые точки, картинку сделать, под выборы. И гнать население голосовать за Порошенко. Но это сейчас полка достаточно, а через месяц? – кипячусь я.

– Не знаю. Может быть, Украина специально тянет, провоцирует Россию на вторжение? Зачем гадать и фарисействовать? – наше дело маленькое – защищать итоги народного референдума.

Видно, что Сергею неприятен этот разговор. К нам подсаживается друг Козлова, Александр.

– Проблема украинской армии – отсутствие частей, способных выполнять боевую задачу, неся при этом серьёзные потери. Проще говоря, отсутствие боеспособных частей, – по-военному чётко формулирует он.

Александр только вчера пришёл в «Зарю», и он тоже военный вертолётчик в отставке. У него крупные черты лица, со лба свисает вихор.

– Нету, нету у ВСУ сейчас командиров, готовых провести штурм города. Боятся за один бой сто-двести человек положить, да более полутысячи ранеными. Ответственности боятся, – уверенно рассуждает Александр.

– Промедлят – потеряют значительно больше, – говорит Сергей.

– Военлёты? А можно нас штурмовиком прямо в здании военкомата накрыть? Насколько возможно технически? – задаю волнующий меня вопрос.

– Можно. При выполнении определённых условий – можно. Они как раз сейчас злые. Их под Славянском посбивали. Я созванивался, с некоторыми учился в училище, гробы первые получили – ожесточились, – Александр сплёвывает.

Звучит команда на построение.

Осенью 2014 года Сергей Козлов станет начальником штаба народной милиции Луганской Республики и получит звание генерала. Сегодня Сергей вооружён палкой и бегает в составе четвёртого взвода по периметру территории военкомата, отрабатывая тактику ведения боя в городских условиях. Мы с ним в одном отделении. В азарте беготни я кричу на будущего полководца ЛНР.

Удивлён, сколько здесь от России. Русская речь чистая, суржик – редкость, мова не слышна. В городе – всё на русском: вывески магазинов, наружная реклама, всё, кроме билбордов федеральных сотовых сетей. Деньги – украинскую гривну – многие называют рублями. Сообщая о своих зарплатах или пенсиях, жители Юго-Востока не редко называют две цифры – в рублях и в гривнах. Неоднократно слышал, как в разговорах между собой местные уточняют: «…это украинскими рублями, гривной…» При мне рыночная торговка в качестве аргумента, почему более нельзя уступить в цене, переводит стоимость товара в рубли: «Женщина! Куда ж дешевле? За триста российских отдаю! Поезжайте в Ростов – купите там такую же майку за тысячу!» – и это после двадцати трёх лет хождения украинской валюты!

Провожу среди бойцов взвода небольшое исследование. Его результаты красноречивы: из двадцати пяти граждан Украины все двадцать пять хотя бы раз приезжали в Ростов-на-Дону, двадцать – бывали в Москве. В то же время лишь пятнадцать посещали Киев и только один из участников опроса бывал во Львове. Этот единственный, Валера, там и родился и до последнего времени жил.

Ополченцы из местных Валерой восхищаются и одновременно подозревают его в шпионаже. На львовчанина смотрят, как на немца, приехавшего из Берлина летом сорок первого с целью вступить добровольцем в РККА.

– Здравия желаю, товарищ главнокомандующий!

«Заря» репетирует встречу с главой Республики и командующим её вооружёнными силами, Валерием Болотовым. В перерыве между попытками, краем уха слышу: «Прикинь, вчера сержантом был, сегодня – командующий! Карьера!»

С десятой попытки «Здрвь желаю…» звучит более-менее сносно. Над строем поднято чёрно-золотое знамя батальона.

Зелёная «Лада Приора» с лихим креном в повороте влетает на плац. Государственный номер машины наполовину заклеен флагом ЛНР. Сцена полна символизма – революционная верхушка ещё не рвётся к роскоши, но флажок, старательно примотанный к номеру прозрачной клейкой лентой, – верный признак воли к власти. Из задних дверей машины выскакивают люди в ОМОНовском камуфляже и бронежилетах. Командующему открывают дверь и помогают выйти из машины. Комбат делает подход и доклад. Кричим приветствие.

– Говорить буду негромко. Пока сил после ранения мало. Оружие получите. Батальон «Заря» будет моей личной гвардией. Вопросы? Спасибо за службу, – Болотов бледен, движения плавные, несколько раз машинально гладит левый бок.

– Вольно. Разойтись! – рыкает Плотницкий. Командиры восстания идут в подвал, инспектировать небогатый арсенал батальона. В метре от меня проходят два человека из будущего учебника истории.

В казарме круглосуточно работает телевизор. Смотрят по нему исключительно телеканал «Россия 24». Российские телевизионные новости про Украину в целом и про Луганск в частности – основной источник информации о событиях, происходящих здесь, то есть с нами и вокруг нас, – такой вот парадокс. Местные безоговорочно верят каждому слову, произнесённому с экрана. То, что сказало телевидение РФ про украинский кризис, для ополченцев – истина в последней инстанции. Вера в Россию и в Путина – колоссальна. Любое действие или бездействие, любые слова и даже молчание – всё истолковывается как стремление Путина спасти Донбасс. Сомнение в Путине расценивается как предательство.

Один раз предлагаю переключить «ящик» на любой украинский телеканал – посмотреть, кто у них там лидирует на выборах.

– Да на кой тебе оно надо! Там всё пиздят. Не смотри туда, – отзывается с нижних нар крошечный, размером с шестиклассника, Виталик. Когда же, комментируя новостной сюжет, я высказываю мнение, что Россия должна оказывать помощь активнее, а Путин, обещавший защитить русских, с защитой почему-то не торопится, в казарме устанавливается полная тишина. Ко мне подходит Виктор.

– Миша! Ты откуда? Ты что такое говоришь? Ну ты даёшь!

Я отмалчиваюсь. И не только потому, что испугался, но и потому, что понимаю – отравлять сомнениями людей, которым скоро в бой, – подлость.

Независимость, за которую единодушно голосовали жители областей, понимается ими как пустая формальность – необходимая хитрость, прикрывающая РФ на международной арене. Голосовали они, конечно, за присоединение к России, за «возвращение домой». По истечении двух недель местные начинают осознавать: «Крымского сценария не будет. Пока Путин Крым не вытянет, нам придётся ждать». Это мнение уже теснит первые надежды на быстрое вхождение в состав федерации, однако вера в то, что всё закончится присоединением, – фундаментальна и неколебима: «Россия нас не бросит. Мы и есть – Россия».

Скученность и общая посуда делают своё дело – я заболеваю. Возбудитель, легко переносимый коренными жителями (они лишь слегка подкашливают), вызывает у меня тяжёлую реакцию. Батальонный врач – аккуратный мужчина в легкомысленных «мушкетёрских» усиках – погружает в моё горло тампон, пропитанный люголем. На время становится легче.

Вирус провоцирует обострение моего аутоиммунного процесса, уже несколько лет находящегося в стадии ремиссии.

Казарма просыпается рано. По распорядку дня подъём в шесть тридцать утра, но уже в пять практически никто не спит. Я пробуждаюсь от того, что сквозь сон начинаю прислушиваться к улице. Звуки работающего двигателя выделяются подсознанием из прочих шумов: Вертолёт? Танки? Иногда далёкий гул первого рейсового автобуса, несущегося по пустому городу, принимается за гудение бронетехники. Оказывается, не я один такой.

– Всю ночь самолёты летали, – жалуется Павел Пограничник.

– Да, вроде заходил на посадку, часа в четыре… вроде как транспорт, – подтверждает Владимир Ильич. Недалеко Луганский аэропорт, который занимает украинская армия.

Впервые с противником сталкиваюсь на центральном городском рынке, куда приезжаю покупать военную форму. У железного контейнера, где мы с Гагосяном примеряем камуфляж, останавливаются двое. Обращаясь к хозяину торговой точки, один из подошедших говорит:

– Командир сказал, с каждого комплекта по сто пятьдесят теперь. Всосал, носатый?

Азербайджанец смеётся и что-то неразборчиво картавит в ответ. Мужчины как на подбор – среднего возраста, невысокие, крепкие, в одинаковых серых майках и шортах. Толстые золотые цепи и большие пакеты с едой в мускулистых руках делают их похожими на рэкетиров, собравшихся в баню. Они оценивающе нас рассматривают. Тот, что чуть ниже ростом, дерзко впивается в меня: «Олень смешной, ты-то куда?!» – говорит его презрительный взгляд. Отвожу глаза.

– Бандосы местные? – интересуюсь у продавца, когда мужчины уходят.

– Нэ! Эта афицэри с баталона «Данбасс адын». Здэс в арапарту стаят. Мэна дрочат, что вам, сэпарам, форма прадаю! – лыбится предприимчивый перс.

По телевизору весь день крутят сюжет о гибели отряда ополченцев в районе Донецкого аэропорта. «Россия 24» в подробностях смакует последствия засады. Один за другим идут прямые включения: в шакальей течке, корреспонденты ведут репортажи из морга и на фоне искорёженного остова грузовика. В кадрах – бесформенные кучи обугленных тел, куски человечины. Настроение подавленное. Ребята смотрят на экран неотрывно и молча.

– Это какой гений догадался во всей красе трупы показывать? Это они нам боевой дух поднимают? – наконец не выдерживает замком взвода Ефремов. – Переключите на хуй…

– Нет! Правильно делают. Правильно. Пусть каждый посмотрит – куда полез и что из этого может получиться. А то у многих тут детство в жопе играет. Вот так принесёт домой жена пакет фарша: «Дети, это ваш папа – попрощайтесь!» Смотрите и думайте. Каждый – пока не поздно, – зло говорит Луганский.

Население западных областей воспринимается жителями Юга-Востока как расово чуждое. Местные нередко высказывают сомнения в том, что галицийцы, стержневые носители идеи вхождения Украины в Европу, – славяне. Национальные и бытовые привычки «западенцев», особенно их сельской части, вызывают у ополченцев брезгливое удивление и являются объектами шуток.

Ночью Стефановский берёт «языка»: солдат ВСУ, контрактник, вёл наблюдение за дорогой в аэропорт, когда был обнаружен нашей разведкой. Я и Лукьяненко охраняем пленного. Роль надсмотрщиков и конвоиров неприятна, но это приказ. Бедолагу зовут Валера.

Содержат пленного в глухой комнате первого этажа. Мы с отставным прапорщиком караулим его, сидя в коридорчике, напротив двери. В полдень я приношу узнику обед из столовой. Утром, когда солдата вели к Плотницкому, его лицо неприятно поразило меня: пепельного цвета, застывшее в параличе. К середине дня Валера выглядит уже не столь жалко – он ещё сильно испуган, но уже проявляет живой интерес к содержимому тарелок.

После того, как арестант съел пайку, вручаю ему ручку и несколько листов бумаги:

– Валера, тебя просили написать про твою часть, – передаю я распоряжение начальника особого отдела.

– А? Писать? Про что писать? – голос его дрожит.

– Пиши всё, что знаешь. Чем больше, тем лучше. Количество, сколько вас там, чем вооружены, где что расположено. Особист придёт – будешь пояснять написанное, – стараюсь я доброжелательным тоном успокоить арестованного.

Приходит особист. Он приказывает вывести из комнаты «языка» и остается в ней один. Через две минуты особист выходит с длинным куском толстой стальной проволоки в руках:

– Ребята! Вы бы хоть камеру проверили, прежде чем его сюда сажать! Под кроватью валялась. Он же мог вас этим… – особист имитирует колющие движения проволокой в район моей шеи. Да, тюремщики из нас никудышные.

Офицер беседует с пленным часа два.

Через несколько дней Валеру отпустили. Последнее время «язык» уже практически не охранялся и бродил по части с капризно-скучающей физиономией. Солдат был определённо разочарован собой, после того как понял, что капитулировал перед гражданским сбродом.

Когда ополченцы приставали к нему с расспросами, не стыдно ли было воевать против собственного народа, Валера, поначалу односложно, а затем заученно, едва ли не давясь зевотой, оправдывался: он контрактник, как только началась АТО, хотел уволиться, но его не отпустили.

– Под трибунал идти? У меня семья, дочь с женой в Днепропетровске… поневоле я…

Предложение вступить в ряды ополчения, сделанное одним из наших командиров в агитационно-пропагандистских целях, Валерий отверг. На неоднократные вопросы, вернётся ли он после плена в украинскую армию, отвечал:

– Моя хата теперь с краю, не вернусь. В этом я ему ни секунды не верил.

После Валеры пленные в батальон стали поступать регулярно. Один раз попались срочники, приехавшие в Луганск на ГАЗ-66 за водкой. Бойцы «Зари», случайно проходившие мимо, просто остановили их машину посреди улицы и арестовали олухов. Этих мальчишек отпустили почти сразу.

Окружение! С трёх сторон на нас идут колонны украинской бронетехники. Тридцать танков уже стоят в лесополосе на окраине Луганска. Паника. Люди мечутся по облвоенкомату. В нос бьёт запах человеческого страха. Никто никем не командует. Я хожу из угла в угол по территории части, будто погружённый внутрь жуткого сна. Движения медленны, тяжелы, тело налито свинцом. Бежать не смогу – даже если понадобится. Проходя мимо скамеек под навесом, слышу, как разведчик Алексей Корыстный говорит двум ополченцам:

– По хую! Буду пробиваться к границе. Хуй меня возьмут!

Рядом с ним, прижимая к груди автомат, стоит мальчишка и почти кричит в мобильный телефон:

– Всё! Идут! Нам хана… Всё… Прощай…

Не знаю, куда себя деть. Поднимаюсь в казарму и лезу на нары. Лежу, неотрывно следя за стрелками больших круглых часов, висящих на стене. Время остановилось. Время не идёт. Пять минут не проходят в течение часа. Лицо окаменело, и, кажется, если заговорю – потекут слёзы. С автовокзала доносится женский голос, искажённый звукоусилительной аппаратурой: