Илимская Атлантида. Собрание сочинений

Далеко-далеко от этой сибирской деревни шла война, о которой только и были разговоры у всех деревенских жителей. Вернее, жительниц. Мужиков-то – по пальцам пересчитать. Говорили о победах, о поражениях, читали друг другу редкие письма с фронта, оплакивали погибших, радовались тем, кто возвращался домой из госпиталей. Почти все деревенские мужики, здоровые и сильные, ушли на войну. Некоторые вернулись калеками, больше пропали без вести или погибли.

В первые месяцы войны, слушая радио, Анна никак не могла понять своим простым деревенским умом: почему советские войска постоянно отступают, оставляя город за городом, хотя в песнях и стихах наши солдаты представали в образах былинных богатырей, способных одолеть любого врага? В каждом деревенском доме погибли по одному, а то и по два, три, четыре мужика. Не было ни одной семьи, куда бы ни пришло горе. Женщина помнила всех своих земляков, ушедших на фронт. Как провожали их всей деревней, построив длинные столы и лавки из горбыля. На этом простецком сооружении и закуски расположились соответствующие: вареная картошка, квашеная капуста, соленые грибы и, конечно же, самогон, «казенка» бывала не часто. Случай выходил не рядовым, поэтому не жалели на закуску и деревенского сала, и жареных кур, и пирогов с капустой…

Мужиков забрали разом, так что деревня осиротела в один день – остались дети, женщины и старики. Тогда еще у них не было опыта восприятия горя военных утрат, которые, как тяжелые грозовые тучи, стали наползать позднее: то похоронка разразится громом, то пришкандыбает наспех подлеченный в госпитале инвалид. Одного из них доставили домой в сопровождении двух медсестер из районной больницы, так он был искалечен…

Всю свою жизнь Анна прожила здесь. Тут встретила свое счастье – любимого Степана. Поженились они еще до войны, родили двух дочек, и им казалось, что счастью этому не будет конца-краю. Степан был старше Анны на десять лет, долго не женился, вероятно, по причине своего характера. Он был человеком суровым, неразговорчивым, высказывался только по необходимости, да и то односложно. Никто в деревне не видел его смеющимся, кроме, пожалуй, Анны, за которой он ухаживал совсем недолго и своеобразно: то вечером положит ей на крыльцо букетик ромашек, то корзинку груздей поставит поутру, то еще что-нибудь лакомое припасет, но делал это так скрытно, что никто не мог выследить его за этим занятием. От природы Степан был чрезвычайно силен, физически вынослив, видимо, пошел в своего деда Ивана Макарыча, знаменитого охотника. О Макарыче, как звали его деревенские, рассказывали чудеса.

Макарыч хоть и был росточка небольшого, но необыкновенно широк в плечах. В одиночку ходил на медведя, вооруженный только рогатиной и ножом, – предпочитал охотиться на «хозяина тайги» врукопашную. Была у Макарыча старинная кремневая «фузея», которую он никогда не использовал, потому что на птицу и более мелкое зверье ставил капканы и петли. «Фузею» он показывал всем желающим и утверждал, что это «ружьишко» изготовили немецкие мастера более ста лет назад, а силе и точности его боя можно только завидовать.

О таежных подвигах Макарыча, видимо, не без его же помощи, сложили легенды. Утверждали, что охотник «заломал» пятьдесят медведей, и это было похоже на правду, потому что медвежатину в деревне ели чаще, чем свинину. Мясом Макарыч охотно делился с односельчанами, но делал это втайне, чтобы не пронюхали власти – в те далекие времена браконьеров наказывали значительно строже, чем сейчас. Славился Макарыч и как искусный рыбак: на Илиме и Ангаре ему были ведомы особые, потаенные затоны, где водилась отменная стерлядь, которую сибирские купцы поставляли аж в сам Петербург, к царскому столу…

Степан любил своего деда, потому что основные уроки жизни он усвоил именно от него. Макарыч брал своего внука и на рыбалку, и на охоту, и за грибами-ягодами, и на сенокос, и в ночное… Отцу некогда было заниматься сыном – он как каторжный вкалывал в колхозе, чтобы прокормить многочисленное семейство. Смерть Макарыча была трагической и случайной: он ушел под ангарский лед вместе с телегой и лошадью. Случилось это на глазах внука. Степану удалось выбраться из полыньи, а старому охотнику – нет. Было ему в ту пору девяносто шесть лет.

Как все деревенские, Степан был призван на фронт. Анна чуть ли не ежедневно молилась перед домашней иконой, вымаливая жизнь и здоровье мужу, втайне, чтобы никто, даже собственные дети не видели, как она истово бьет земные поклоны. Время тогда было безбожное. Да и где молиться? Церковь сожгли большевики, осталась от нее лишь поляна посредине деревни, заросшая бурьяном.

Бог услышал мольбу Анны, Степан вернулся. Правда, с тяжелым увечьем. Подорвался на мине. Сохранить левую ногу не удалось, отняли ниже колена. Остальные раны, довольно многочисленные, были просто пустяком по сравнению с этим. Но Степан, слава Богу, – живой, родной, любимый, рядом с Анной, с дочками, со своей престарелой матерью. Война еще продолжалась, люди сердцами слышали гулы далеких боев, в деревню регулярно приходили похоронки. А для Степана все уже закончилось.

Ничего, что нужда, – она была у многих. Почти в каждом дворе дети-сироты, и нужно думать, как накормить, обогреть, приласкать. Все, что нарабатывалось в полях и на фермах тяжким трудом, – отправлялось на фронт. Самим оставались крохи. Хорошо, лес подкармливал: грибы, ягоды, кедровые орехи. Тайга не даст умереть с голоду, даже зимой, в самые суровые времена. Вот уже и февраль сорок пятого. Поговаривали, что война скоро кончится, да и зима тоже сдавала свои права. И снова каждая свободная минутка у деревенского жителя будет связана с огородом и лесом.

Степан вернулся с войны на костылях, но долго ковылять на них не собирался. Он ведь был не только искусным охотником, лесовиком, но хорошо знал и плотницкое, и столярное ремесло – вся деревенская мебель, какая стояла в их доме, была сделана его руками. Короче говоря, Степан решил изготовить себе протез, не дожидаясь, пока ему, инвалиду войны, предоставят казенное изделие из алюминия и невыносимо пахнущей кожи. Во-первых, неизвестно, когда это произойдет, во-вторых, Степан не очень-то доверял ширпотребу – сделать протез своими руками и проще, и надежнее.

Однако он просчитался. Первый протез вышел слишком тяжелым, второй чересчур легким, третий сдавливал культю так сильно, что на глаза тут же наворачивались слезы, четвертый скользил, пятый скрипел; короче говоря, Степан затратил месяц упорного труда, пока не добился того, чего хотел. Еще два месяца ушло на привыкание к деревяшке – это был поистине кровавый опыт, потому что швы, хотя и затянулись, были все же некрепкими, кровоточили… Степан не знал тогда, что к протезу привыкают не месяц и не два, а гораздо дольше…

* * *

Сегодня Анна торопилась. Ей надо было рассказать мужу, какое важное событие ждет их скоро. Она шла и боялась взглянуть односельчанам в глаза, потому что они сразу же обо всем догадаются. Однажды это уже было, когда она носила под сердцем старшую. Соседка, старуха Степановна, поглядев в сияющие глаза Анны, подозрительно сказала: «Да ты, Нюра, прямо светишься вся. Уж не затяжелела ли?»

И вот опять… Она почувствовала беременность еще несколько дней назад и растерялась. Кругом война, беда, слезы, а тут такое. Не вовремя это. И что скажет Степан?

Степан с работы пришел раньше обычного, дочки уже собирали на стол. Увидев стыдливо зардевшуюся Анну, муж, заглянув ей в глаза, тоже все понял.

– Нюра, это правда? – спросил Степан.

Анна только развела руками и смущенно кивнула. Степан устремил взгляд в окно и какое-то время взволнованно молчал, свыкаясь с известием.

– Ну, что же, – наконец подытожил он свои мысли, – может, пацан будет…

– А если не пацан? – спросила Анна.

– Девка – тоже неплохо…

* * *

После ужина до самой ночи занимались хозяйством. Лампу не зажигали, керосин приберегали. Уже укладываясь спать, снимая с ноги деревянную колотушку, Степан сказал:

– Забыл сказать тебе, утром уезжаю за сеном.

– Это куда же?

– На дальнюю Тушаму, бригадир отправляет.

– С кем едешь?

– С пацанами, их на четыре дня от школы освободили.

– А что, кроме тебя никого не нашлось?

– Да кого же, Нюра? Одни старики остались.

– Тайга, боюсь я, Степа.

– Ничего. Пацаны молодые, здоровые…

– Чего я тебе в дорогу-то дам?

– Что есть, то и дай.

– Надолго едешь?

– Дней на пять. Ружье возьму, петли на зайца поставлю…

Утром Анна бережно уложила в небольшой холщовый мешок круглую буханку хлеба, три луковицы, завернула в бумажку соли, аккуратно, белой тряпочкой обмотала кусочек сала и в маленькую алюминиевую кастрюльку упаковала три вареные картофелины. Посмотрела на свои заготовки, почему-то покачала головой, пошла в сени, принесла чашку и в добавок к упакованному вытряхнула замерзший брусок молока.

Степан уже не спал. От прикосновения жены беспрекословно поднялся с кровати, взглянув на ходики, стал быстро одеваться.

– Не торопись, успеешь.

– Было бы лето… Пока по снегу доковыляешь.

– А фузею на что берешь? На медведя, что ли, собрался.

– Мало ли что…

Он обнял жену, неловко поцеловал ее в губы.

Солнышко из-за леса вскинуло свои первые лучи, а обоз из семи саней, торопившийся за сеном, уже миновал поляну, расположенную перед деревней, и нырнул в лес. Степан оглянулся, ласково посмотрел на родную деревню. Вот она, дом за домом, усадьба за усадьбой. Солнечная и приветливая. Нет лучше ее на свете. Стоит она в центре мира, ведь дороги и тропинки расходятся от нее во все стороны света. В Озерки и Кулигу, в бор, на таежные речки Тушаму и Рассоху, к сенокосам, рыбачьим и охотничьим местам.

Степан любил бывать в Кулиге – всего-то три километра от деревни, а как в другом мире. Летом он ездил туда полевой дорогой, возвращался лесной. До войны они ходили в эти места с Нюрой за грибами. Ему всегда нравилась похожая на распластанную в небе птицу поляна, большим крылом врезавшаяся в тайгу. А с другой стороны окоем реки. Высокие густые ели, сомкнувшиеся непроходимым частоколом, казалось, преграждали к Кулиге пути злодеев, но расступались перед честными добытчиками.

* * *

– Дядя Степан, не отставай! – услышал он голос Гошки, парня, живущего с ними по соседству.

– Да-да. Засмотрелся. Хорошо тут у нас.

– Да чего хорошего? – вступил в беседу Мишка Клашин. – Вот в райцентре хорошо. Школа есть, библиотека, пекарня, детсад, ясли, несколько магазинов. Это, я понимаю, красота…

– Ладно, Мишка, спорить не будем. Скажи лучше – как дорогу пробивать будем?

– Коренного под узду придется вести, – проворчал для пущей важности по-стариковски Мишка. – Больно снегу много…

Дорогу, действительно, местами занесло снегом, но наст был мягкий, и лошади спокойно шли, пробивая хороший санный путь.

До сенокосных угодий, что были в дальней Тушаме, добрались на второй день к вечеру. Проверили, не попортило ли зверье два зарода[26], что остались не вывезенными с осени. Следов вдоль изгороди было много, но сломать ее или перепрыгнуть силы у лосей и косуль не достало.

– К ночевке готовиться будем, – сказал Степан. – Давайте обживать зимовье. Гоша и Толя, распрягайте лошадей и ведите в загон под крышу, не забудьте сена дать. Мишка и Саша, топите печку, воду надо вскипятить для чая. А я, пока светло, петли на зайцев поставлю, вдруг какой зацепится…

Пацаны пошли к зимовью. Избушка располагалась посреди просторной поляны в окружении дозорных кедров. Приземистая, с маленькими оконцами под двухскатной крышей. Между бревнами в пазах виднелись обрывки мха. Через сени, которые были завалены дровами, заготовленными еще во время сенокоса, отдернув щеколду на двери и отбросив крючок, прошли внутрь. Пахнуло нежилым. Железная печка, стол возле окошка, двое широких полатей, вот и вся обстановка. С потолка, опоясанный веревками, свисал тюк.

– Что это такое? – спросил Саша.

– Постель, – ответил Мишка.

– А чего она вверху-то?

– От мышей.

– Иногда, я слышал, в зимовье медведи заглядывают, – неожиданно сказал Саша.

– Ну, ты скажешь! Он что, щеколду умеет открывать?

– Не знаю…

– Всё! Хватит трепаться, давай печь начнем топить, смотри, и спички, и береста есть…

Когда вернулись Степан и остальные ребята, в зимовье было тепло, на печке звучно попыхивал чайник. На маленьком подоконнике нашли огарок свечи. Ужин окончился быстро, и все сразу легли спать.

– Дядя Степан, – послышался нарочито равнодушный Гошкин голос, – а что, медведи могут зайти в зимовье?

– Конечно, могут, дверь нужно хорошо закрывать. Накинули крючок?

Толя встал и на ощупь добрался до двери. Звякнул крючок.

– Вот так спокойнее.

– А зимой же медведь спит!

– Они к осени жиреют, запас набирают. Потому и спят мертвецки. А если какой медведь плохо питался и недостаточно ожирел, то ему не заснуть, будет бродить всю зиму, еду искать. Это шатун, страшный зверь. Он никого и ничего не боится, у него одно дело – найти добычу и сожрать.

– Дядя Степан, а ты шатунов встречал?

– Бог миловал.

Степан уснул. Во сне он увидел Нюру совсем молодой, девчонкой, еще до замужества. Они шли с ней по дороге вдоль широкого поля пшеницы. Он пытался взять ее за руку, но она со смехом выдергивала ее и убыстряла шаг. Слева над всей округой царственно возвышался Красный Яр. Вдруг совершенно неожиданно Анна метнулась в сторону, подбежала к обрыву, широко раскинула руки и прыгнула… Нет, она не падал, а летела, вернее, парила над Красным Яром, над рекой, отдаляясь, направляясь вниз по течению, и скоро исчезла из виду. Степан одиноко бродил по берегу Илима, ждал, когда вернется Анна, но она не возвращалась…

По привычке Степан проснулся рано. Тусклое таежное утро медленно просачивалось в оконце. Он подкинул в печку дрова, быстро оделся и вышел на улицу. Надо было проверить петли, поставленные вечером. Мгновение раздумывал, взять тяжелую фузею или оставить, потом махнул рукой, зашел в зимовье и закинул ружье за спину.

– Так спокойнее, – сам себе сказал фронтовик.

Степан вдохнул колкого морозного воздуха, который на границе дня и ночи казался голубовато-прозрачным, как хрусталь. Звук шагов инвалида далеко разносился по округе. Идти было очень трудно, деревянный протез глубоко проваливался в наст, и выдернуть его из слежавшегося снега было нелегко. Вспомнился дед Макарыч, с которым они ходили на охоту. Однажды, указав на Полярную звезду, сверкавшую ярче всех остальных, старик сказал, – это путеводная звезда для всех, и она обязательно приведет домой путника, который потерял дорогу.

«Да, дед, сейчас я так хорошо знаю свой край, что нигде не потеряюсь», – горделиво подумал Степан. Справа и слева стояли заснеженные кедры, сосны, ели, казалось, что кто-то заботливо нарядил их в белые шубы и шапки, защищая от мороза. Он остановился, любуясь этой мирной красотой, от которой отвык за годы войны. Зимнее солнце с трудом пыталось приподняться над горизонтом.

Вдруг Степана как молнией пронзило. Следы!

Их ни с какими другими он перепутать не мог. Вспомнил, что много раз встречался с такими же отметинами, когда ходил с Макарычем на охоту, но самого «хозяина» вблизи не видел. Дед, обучая внука, разбирал следы вдохновенно и с пристрастием.

– Степа, на подушечках лап у медведя, – говорил он, – мозоли, они оставляют след, который ни с каким другим зверем не перепутаешь…

Эти воспоминания промелькнули перед глазами Степана в одно мгновение.

«Откуда медведь? Да не просто медведь, шатун. Его не отпугнешь, он уже ничего не боится…»

Сделав еще несколько шагов, Степан увидел медведя, тот раздирал зайца, попавшего в Степанову ловушку. Возвращаться назад в зимовье было поздно. Такому страшному зверю догнать ковыляющего инвалида ничего не стоило. Залечь, спрятаться на ровной поляне, найти удобный упор – не было ни места, ни времени. Позади – мальчишки. Медведь с ними разберется в два счета, как только они выбегут за водой или по нужде. Тут же с ног собьет и когтями распорет.

«Некуда мне бежать, тут придется сражаться…» – вследствие солдатского опыта вспыхнула молниеносная мысль.

Стоя, Степан быстро приложился, целясь под лопатку, и спустил курок. Он понял, что попал, так как медведь крутанулся на месте, и, бросив зайца, начал прыжками уходить в чащу.

Степан заторопился, не желая упускать раненого зверя, он выстрелил еще раз, практически не целясь. Зверь не останавливался. Инвалид торопливо загнал два патрона в стволы и выстрелил еще два раза. После каждого выстрела, осознавая, что пули не достигали цели.

«Наверное, упора нет, – решил Степан. – Сейчас, обопрусь обо что-нибудь, только перезаряжу».

Но патронов уже не было.

Зверюга, словно чуя, что Степан расстрелял боезапас, вдруг резко развернулся и широкими прыжками понесся, заходя сбоку, на безоружного охотника. Медведь шел напролом, сухие ветки на его пути с треском разлетались по сторонам. Иногда его притормаживал глубокий наст, то передней, то задней лапой он проваливался в снег.

Степан понимал, что неминуемо станет добычей. Стрелять ему было нечем, ребята еще спали в зимовье, да если бы даже они и выскочили на улицу, помочь бы не смогли. Бить дробью, даже крупной, по медведю – последнее дело. Похоже, охотник не на шутку разозлил шатуна, и тот ни перед чем не остановится. Почти четыре года на фронте, он, будучи солдатом, не раз смотрел смерти в глаза, но погибнуть сейчас, в когтях зверя, – нелепо и страшно. А как же Нюра, его девочки, и тот, еще не родившийся сынок?

Медведь стремительно приближался, его смрадное дыхание уже было слышно Степану. Никогда в жизни он не видел так близко зверя, желающего его растерзать. Почти инстинктивно охотник выставил перед собой руку с длинноствольной фузеей, пытаясь прикрыться ей от удара косолапого.

Медведь прыгнул. Однако его сокрушительный удар, ломающий хребет любому зверю и домашней скотине, прошел мимо. Когтистая лапа пролетела рядом с лицом, сорвав кожу на лбу и щеке, но не задела глаза.

Степан упал на спину. В ту же секунду на него насела лохматая громадина.

Никогда в жизни силачу Степану не доводилось быть в такой ситуации. Даже в деревенских драках он не принимал участия, предпочитал мирить забияк. Он был слишком силен, чтобы применять свою силу не по назначению. И вот теперь пришло время этой силой воспользоваться.

Желание жить было настолько нестерпимым, что бывший солдат Великой Отечественной, практически не имея шансов на спасение, не раздумывая, кинулся в рукопашный с рассвирепевшим медведем. В жилы человека влилось что-то звериное. Какие-то неведомые для него самого силы помогли ему на равных участвовать в этой, казалось, абсолютно неравной битве.

Медведь рвал когтями руки и плечи Степана, пытался схватить его клыками за шею и сломать основание черепа. Богатырь уклонялся, как мог, прятал голову на груди зверя и пытался высвободить большой охотничий нож, пристегнутый к поясу. Наконец, ему это удалось.

Фронтовик уже не чувствовал боли от разорванных когтями зверя предплечий и груди и думал об одном: надо убить медведя. Силы оставляли его, кровь заливала глаза. Солдат пытался ударить медведя ножом в грудь, но замаха не было, и удар не получался. Вдруг Степан почувствовал, что зверь чуть ослабил свой напор. То ли решил отдохнуть, то ли сменить позу, и подставил под удар мохнатый бок.

Все свои силы Степан вложил в этот смертельный удар. Утробный крик боли и ярости раздался над тайгой. Зверь метко ударил лапой по руке с ножом, и нож вылетел. Степан судорожно нащупал его, подтащил за рукоятку, но сил на второй удар уже не было. И вдруг он почувствовал, как зверь слабеет. Рывки его стали не такими резкими, схватить зубами человека он уже не мог. В один из таких моментов Степану удалось присесть и вновь ударить медведя под лопатку. Зверь выпрямился, встал в полный рост, развел лапы, словно, прощаясь с жизнью, хотел обхватить весь свой родной лес, и, рыкнув, бездыханно рухнул на Степана. Выставленный навстречу нож вонзился прямо в медвежье сердце.

Охотник пытался столкнуть с себя тяжелую мохнатую тушу, но не мог. Силы покинули его. Кровь заливала лицо, тошнотворная слабость тяжело разлилась по телу. Он, задыхаясь, потерял сознание.

Очнулся уже в зимовье. Над ним склонились ребячьи лица.

– Дядя Степан! – закричал Гошка. – Ты живой?

Степан разжал слипшиеся от крови губы и прошептал:

– Посмотрите, что у меня. Мишка, проверь руки-ноги…

– А как проверить-то?

– По левой – можешь постучать топором, – уже внятнее сказал Степан, но пацаны шутку поняли и сдержанно захихикали. Пока они везли в зимовье израненного Степана, он был без сознания. Мальчишки изорвали свое нижнее белье и туго перебинтовали наставника, чтобы не истек кровью. Он и так ее много потерял…

День прошел быстро, сено мальчишки погрузили на сани, под словесным руководством Степана освежевали медведя, разрубили тушу на части. Степан чувствовал слабость, раны от укусов сильно болели, постоянно тошнило, но сила воли не покидала богатыря, он понимал, что надо терпеть, что ребятам будет трудно без его советов и опыта. Мальчишки стали непривычно тихими, предупредительными, поглядывая на раненого учителя с восторгом и обожанием, собрались в обратный путь.

И только одно было мучительнее ран. Степан страдал от мысли, как он в таком виде предстанет перед женой? Ведь ей нельзя волноваться. Нельзя ее огорчать. Но другая, несомненная и радостная мысль, скрашивала, просвечивала как утренний свет эти переживания. Степан был уверен, что все произошедшее с ним символично и промыслительно. Теперь он не сомневался, что у него родится сын. Обязательно сын! Ведь должна же богатырская сила передаваться от рода к роду. Иначе кто будет заламывать медведей и бить врагов Руси, которым век от века нет переводу.

Делянка рыжиков

После июльских дождей, пронизанных солнечными лучами, наполненных теплом, пошли грибы… Они друг за другом повылезали из своих моховых норок, как будто услышали зов небес, сообщавших, что пришла грибная пора, что самое время явить людям чудеса земли. Да и как ей не похвастаться, как не полюбоваться своим детищем: нелегкий для природы труд вынянчить, вырастить, сберечь от непогод такое чудо, как гриб. Поныне идут споры о таинственной сущности этих удивительных то ли растений, то ли существ. Лес, обнимавший мягкими лапами деревьев деревню, притаившуюся на опушке, превратился прямо-таки в «золотую» кладовую.

Мишка каждое утро уходил за грибами, словно на работу. С вечера заготавливает закусочку – складывает рядком: хлеб, огурец, яйцо, лук, маленькую солонку, бережно насыпает в нее щепотку соли. Утром наливает в бутылку, не проливая ни капельки, молоко из холодного погреба и с первыми солнечными лучами отправляется в лес. Около просеки его уже ждут друзья-приятели, закинув турсуки за спину, мальчишки, поеживаясь от утреннего холодка, как в воды степенной реки входят в лес. Лес чистенький, нет ни завалов, ни корневищ, весь валежник убран и свезен на дрова.

Птицы гулко распевают свои еще по-летнему оптимистичные песни, как будто радуются, что утренний дождик их умыл, и они прочистили свои горлышки.

В первые дни ребята собирали все: в турсуках теснились маслята, волнушки, подберезовики. Но это грибы для жарехи. В начале августа стали встречаться величавые белые, пугливые грузди, облепленные для маскировки палыми листами, акварельные рыжики. Грибам этим цены не было, в каждом деревенском доме их запасали на зиму – на праздник и на «черный» день.

– Рыжики и грузди, соленые огурчики и квашеная капуста, да если урожай на картошку получится, значит, доживем до весны, – сладко, с радостной улыбкой говорила мама.

Мишка за грибами ходил с палочкой. Он выбирал ее в лесу, ошкуривал острым ножом-складнем. Это была не подпорка, а народный грибоискатель, дополнительный глаз, третья рука. Пред каждой кучкой выпуклого мха не надо было нагибаться. Увидел под кустиком кочку, разрыл ее палочкой, вот и гриб открылся. Тогда уж и на колени встать не зазорно, срезать бережно, с любовью положить в турсук. А грузди хитрые грибы, растут семьями, нашел одного, ищи – вокруг, всегда найдешь еще с десяток спрятавшихся: здесь палочка незаменимая помощница.

Когда грузди и рыжики укоренились, когда разрослись их дружные семьи, в лес на заготовки пошли взрослые сельчане. Некоторые всем домом отправлялись на грибную охоту. Турсуки за спинами, ведра в руках. Пустела «золотая» кладовая после таких походов, затихал лес, глядя на вывороченный мох, на грибные очистки, оставленные ловкими грибниками. Обиженно меркла красота.

В такое время Мишка, исхаживавший километры, возвращался домой уставший, а грибов – только дно турсука едва закрыто.

В один из вечеров он горько жаловался матери.

– Как Мамай по лесу прошел, все вытоптали и выломали вместе с грибницами. Кажется, все грибы закончились, а у нас в кадушке чуть-чуть засолено.