Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– По просьбе наших друзей, принял решение: сделку прекратить, хозяину акции вернуть… Провести все расчеты в течении двух недель, ответственным от меня назначаю Комара…

Подойдя к Ивану, левой рукой похлопал по плечу.

– Повезло тебе, парень, – сказал он негромко, чтобы никто не расслышал. И ушел.

Иван остался сидеть в полном недоумении и удивлении. Он понимал, что произошел перелом, и вопрос, над которым он бился два месяца, решился так… И все же, что ему делать дальше, и как понять слова – «сделку прекратить и провести расчеты»?

– Здравствуй, Иван, – как сквозь сон, услышал он по-дружески теплый голос.

Сухощавый, средних лет человек, в дорогом сером костюме, белой рубашке и голубом в горошинку галстуке; ростом чуть выше Ивана.

– Здравствуйте, – с прежним недоумением ответил Иван.

– Я Комар, а так – Комаров Петр Николаевич.

– Вы меня знаете? – Иван все еще не мог выйти из напряжения последних минут.

– Знаю, знаю. И очень давно. – Ирония скользнула в серых, обостренных усталостью глазах.

– Давно? – удивился Иван.

– Да уж лет сорок… – Незнакомец вдруг взял руку Ивана, нашел на пальце старый шрам и показал свой: – Вспомнил?

Они внимательно глядели друг на друга. Петр улыбался, Иван смотрел, силясь найти знакомые черты: тогда, в зоне, Петр был стриженный, как все, теперь шевелюра, уложенная опытным мастером. Но без единой темной пряди, абсолютно седая.

– Пойдем, – сказал он Ивану. – Все решено. Не сомневайся.

За дверью встретил их колкий осенний ветер.

– Петр, неужели это ты? – Иван чувствовал, что не может, как прежде, называть друга детства Петькой.

– Как видишь…

– И как ты сюда попал?

– Будем считать, что в длительной командировке.

Ворота, пост охраны. Пропусков не спрашивали, а Петру вооруженные охранники отдали честь.

Кафе оказалось недалеко, современное, с темными стеклами. Петра здесь хорошо знали.

– Как обычно, – коротко бросил он официанту.

– По сто граммов за встречу? Через столько лет…

– Не откажусь, – отирая вспотевший от переживания узнавания лоб, сразу согласился Иван.

Поставив опустошенную стопку, Петр вытянул ноги, откинулся на спинку кресла.

– Да, друг, спина покоя не дает. Лечился – все без толку. Болит. Ну, что смотришь так на меня? Не можешь понять, кто я?

– Конечно, я ведь не у губернатора был, решали не члены городского правительства…

– Правильно. Решали бандиты.

– И кто ты в этом «теневом правительстве»?

– Вор.

– Кто?

– Вор в законе.

– И что ты воруешь? Не чемоданы же на вокзале?

– И это было…

– Значит, в законе?

– В законе. Хранитель традиций. Свои правила, свой кодекс поведения. Не должны иметь семью, не должны работать, ни в какой форме не сотрудничать с государством. В каком-то смысле мы – как монахи.

– Да как же это случилось, Петр?

Они вновь встретились взглядами, но Иван понял, что в глаза друга ему лучше не заглядывать. И стал рассматривать сервировку стола.

– Иван, это звание дают не каждому. Я горжусь своим званием. Вся жизнь моя связана с зоной. На воле я бываю редко, да она мне и не нужна. Сейчас я, можно сказать, в отпуске, но он скоро кончится. Ты делаешь свое дело, я свое, у каждого своя дорога. Мы ее сами выбрали. Вот так-то, кровный мой…

– И в чем же все-таки заключается твоя работа?

– Не стройка, не лесоповал. Разрешение конфликтов, вроде судьи. Свое государство – организация и контроль расходов из общих касс.

– Из «общака» что ли?

– Подкованный. Но если бы ты знал, скольким людям эти кассы спасли жизнь.

– Прости.

– Надеюсь, понимаешь, что настоящие воры ворочают миллиардами, на зоне они не сидят. Они в руководстве, уважаемые люди.

– Давно в нашем городе? – сменил тему разговора Иван.

– Я здесь не живу. Дела. Короновали одного вора.

– Наверное, такие коронации в секрете?

– Секретов нет, но афиши не печатаем…

– И корону надевают? – Не удержался Иван, хотя понимал: зачем ему эти подробности?

– Да нет. Вору торжественно наносят татуировку: сердце, пробитое кинжалом. Означает «смерть за измену».

– А что, вор в законе может предать своего собрата? – Иван чувствовал, не об этом нужно им говорить, но мальчишеское любопытство подталкивало к расспросам.

– Еще как. За нарушение воровских законов есть свои санкции. Три вида наказания. Первое – пощечина, ее, как правило, дают за оскорбление, к тому же публично, во время сходки.

– Всего-то?

– Не скажи. Авторитет вора уже пошатнулся, битый – чести меньше. Второй вид наказания – удар по ушам. Церемония развенчания вора в законе. Развенчивают за нарушение воровского закона. Хотя, разжалование может быть и почетным – по состоянию здоровья. Ну и третье наказание – смерть. Ею карают только за измену. Предателем считается тот, кто сдал подельников, снюхался с органами, похитил общак, убил вора в законе без санкции сходки, вышел из воровского клана, или, что самое плохое, – завязал.

«Да, – подумал про себя Иван, – тут поседеешь…»

– Ну что, Петя, за встречу. Одного поля мы с тобой ягоды. Новая власть назвала меня бизнесменом, но чуть что – и пощечину влепит, и по ушам даст, а если уж сильно не понравлюсь: без суда и следствия…

За окнами сгущалась тьма. День уходил в историю, таял в сумерках со всеми своими событиями, встречами, неожиданностями. В доме напротив засветились огоньки.

У Ивана закружилась голова, захотелось спать. Так всегда, когда он выпивал, даже самую малость.

– Устал? – услышал он голос Петра. Только теперь Иван уловил в его голосе отзвук далекого детства. Как переменились они: другие мечты, лица, голоса…

– Где ночуем-то? Может, ко мне? Машина рядом.

– Спасибо, Ваня, я в гостиницу…

На другой день в десять часов все собрались у Ивана в тресте. Познакомились. Команда – шесть молодых людей, все одного возраста. Выбриты, модные прически. Одинаковые темно-синие костюмы. Фирменная одежда, что ли? – подумал Иван.

Скупщики акций или «новые акционеры» передали списки купленных или подаренных акций, назвали свою цену.

Открыв списки, уже на первой странице Иван увидел фамилии двух человек, еще неделю назад клявшихся в верности и ему, и организации. Нет, это были не рабочие, которым было «по барабану», кто ими управляет. Эти много лет работали в аппарате управления и знали дело до мелочей. Что их заставило предать: зависть к нему? Но он имеет столько же акций, как и они, только ноша его тяжелее. Отсутствие веры в будущее? А у кого она сегодня есть? Экономический кризис? Так он везде и во всем. То, почему затеяли приватизацию, понятно – нужны деньги, да и власть умыла руки: «У нас, как на Западе, частный сектор – преобладающий сектор экономики».

Иван внимательно читал каждый листок, размышляя. Фамилия, имя, отчество, количество акций и сумма уплаченных денег за них. Знал он всех, знал. Кого-то больше, кого-то меньше. Кому-то помогал решать житейские проблемы, и его голос был решающим при выделении квартиры. Кому-то помогал устроить ребенка в детский сад, кому-то оформить инвалидность. Такова работа руководителя – все это делается не для благодарности на вечные времена. Люди воспринимают его помощь как должное. А все же обидно, что забыли про добро. Кто он им: отец, сын, брат? Десять лет отдал тресту. Придя в самое слабое, только что созданное управление, не жалея времени и сил, добился результатов и должности главного инженера треста. Может, все это – стечение обстоятельств, может, верхушечные «битвы канцлеров», о которых он не знал, и, видимо, не узнает. Ну, а через год и советская власть закончилась, и коммунисты ушли с арены, и рынок наступил. И его всем коллективом выбрали управляющим трестом. Иван, отрешившись от действительности, перелистывал листок за листком, отдавшись во власть щемящим воспоминаниям.

В трестовском здании нарушилась обычная жизнь, никаких утренних докладов, планерок. Все гадали, кто же находится у Ивана Савельевича? Заместители пытались, пользуясь своим правом, войти в кабинет управляющего, но он категорично отмахивался.

– Позже, позже.

Наконец, недовольно приказал секретарю:

– Никого не пускать, ни своих, ни чужих.

Несколько часов, листая списки «предателей», так Иван назвал этих людей для себя, придумывал кару для них. Найти предлог и уволить всех? Размножить списки и развесить их на каждом этаже и строительном объекте? Встретиться с каждым и посмотреть в глаза? На большее у него не хватало фантазии.

После долгих размышлений решил: пусть будет так, как есть, не надо кар земных, пусть для каждого останется кара небесная.

Недели две шел торг о цене выкупа; большую помощь при этом оказал Петр. Но вот, наконец, все закончилось, акции вернулись в трест. Несмотря на отговоры Петра, Иван распределил их среди членов своей команды, так показалось ему справедливым.

Петр позвонил вечером:

– Иван, через несколько часов я уезжаю. Встретимся?

– Давай.

– В том же кафе.

Здесь, как и в прошлый раз, кроме их столика, в отдалении был занят еще один. И тоже – двое. Возможно, кафе и держали для таких встреч.

Поздоровавшись с другом, Иван спросил:

– Что так срочно?

– Давно бы уехал, из-за тебя задержался.

– Значит, не здешний?

– Я кемеровский. Здесь был на сходке, финансовые дела.

– И как совпало же?

– Совпало. Хотя ничего случайного не бывает. Я оказался свидетелем, – «иннокентьевцы» просили о встрече с Толстяком, назвали твою фамилию. Толстяка давно знаю, не любит он решать такие дела, отбрасывает от себя. Должок за ним был, вот и пошел мне навстречу. С трудом уговорил, чтобы сам сходку открыл. Не хотел светиться перед своими.

– Почему?

– Ну, у каждой команды свои особенности. Наверное, лично добро давал на скупку.

– И дорого тебе это стоило?

– Не считал.

– Я в долгу перед тобой, Петя.

– Да мне в радость, что помог тебе.

– Когда улетаешь?

– На поезде, ночью.

– На поезде?

– Длинная история… Тебе могу сказать – боюсь самолетов…

– Оставь хоть адрес, глядишь, с Новым годом поздравлю… Помнишь, елку в школе…

– Адрес не могу. По возможности сам звонить буду.

– Не можешь?

– Жизнь такая, не обижайся.

– На родину тянет?

– Под водой наша родина, Иван, сам знаешь. Только вершина Красного Яра. Грустно видеть море-океан. Ну ладно, давай прощаться.

– А чего здесь-то? Поехали на вокзал.

– Не надо… Провожающих будет много. Ну, пока, брат. Береги себя.

– А ты себя. В наши годы друзей не прибывает.

– Это точно. Как Маша, дочки?

– Помнишь мои рассказы о них? Да я уже дед.

– Все я, дед, помню… Как уносили ноги из вагона-ресторана. Мальцы…

На улице крепко обнялись, Петр медлил, потом вдруг сунул в руку Ивану конверт.

– Прочитаешь дома, – смущенно сказал он, тронув Ивана за плечо. – Никогда писем не сочинял, да вот…

Глава VIII

Вместо эпилога

В конверте, который «кровный брат» оставил Ивану, оказались мелко исписанные, в клеточку, листики.

«…Возможно, Ваня, я оставлю у тебя тягостное впечатление рассказом о своих “подвигах”. Прости, брат, больше мне некому открыть душу. В Бога я, к сожалению, не верую, или так кажется мне, настоящих авторитетов, кроме воровских, в жизни не встречал, никого и никогда не любил, кроме тебя и одной смешной детдомовской девчонки – ее, может, и на свете уже нет.

Когда человека бьют по голове, ему причиняют не только телесную боль – его лишают способности мыслить, и самое главное – убивают его человеческое достоинство. Меня била по голове мать, бил отчим, власовская морда, били сверстники, потом сокамерники. Я понял во время первой отсидки: чтобы выжить, нужно сопротивляться. Я научился сопротивляться, на удар отвечал тремя, а когда силенок не хватало, царапался и кусался. Меня стали опасаться и дали кликуху – “бешеный”. Физически я был слаб, но внутренние ярость и непримиримость – тоже сила. В драках я использовал любые подручные средства, то есть что попадалось под руку. Мог ударить и ножом – того, кто нападал.

О моих воровских “университетах” распространяться не буду, скажу только, что преподавали в них настоящие “профессора”. Меня стали уважать в том мире, а когда наша страна, Ваня, развалилась с треском, воры старой закваски вынуждены были сбиваться в стаи и зарабатывать себе на жизнь рэкетом и полулегальным бизнесом. Волею случая я возглавил одну из довольно крупных провинциальных группировок, кроме того, держал сибирский общак, в общем, в графе “профессия” писал “предприниматель”.

Но я хочу рассказать о другом. Не могу забыть свое детство. У тебя была добрая, любящая мать, были сестры, друзья, ты не голодал, не знал обид и унижений от своих близких. А я знал. Я прошел ад, Ваня, о котором в нашей деревне едва ли кто догадывался. Меня не просто били, меня убивали. Когда приехала бабушка и забрала меня, я понял, что спасен. Но радость длилась недолго, бабушка умерла, меня отправили в детский дом, а что это за учреждение, знают только те, кто пожил там хотя бы с годик. Говорят, есть и другие, но я попал в невыносимый. Там пришла ко мне первая любовь – безответная. Я любил ее, хоть знал, что она, шестнадцатилетняя, дарила свою “любовь” каждому старшекласснику, кто был способен… Я часто вспоминаю ее, потому что она была первой, единственной, к кому я испытывал такое чувство. У меня никогда не было семьи, детей – случайные девушки, одинокие женщины…

Я всегда хотел есть. Я больше никогда в жизни не голодал, но всегда помнил это чувство… Я навсегда благодарен тебе и твоей матери за то, что вы частенько подкармливали меня – пусть земля будет пухом для тети Ани! Если бы она была жива сегодня, я мог бы многое для нее сделать. Я любил тебя, потому что ты был моим единственным другом, ты был сильнее, ты защищал меня, ты был моим старшим братом, хотя мы и одногодки.

Я знаю, что такое ненависть. Я начал ненавидеть очень рано. Когда мне исполнилось тридцать, я приехал в деревню, где отчим и мать жили после переселения. Все так же пьянствовали, скандалили… Приехал тайно, ни одна душа не знала о моем появлении.

В потемках я подошел к дому на отшибе. Видимо, мать с отчимом уже спали, окна не светились. В рюкзаке была десятилитровая канистра с бензином; толстую рогатину, чтобы подпереть дверь, припас заранее. Я облил бензином дом, оставалось чиркнуть спичкой…

Что удержало меня? Ваня, я понял вдруг, что никогда не смогу протянуть тебе руку, посмотреть тебе в глаза. Никогда…

Ночь я скоротал в лесу, у костерка, а на рассвете переправился на другой берег Илима и на маленьком “кукурузнике” улетел в Иркутск. С краем моего детства я простился навсегда… А сейчас, бывает, вдруг увижу во сне нашу деревушку, зима, санки, луна в небе… Или осенний лес, все понимаешь, чувствуешь и не можешь, что у тебя на душе, рассказать…

Стареем, наверное, кровный ты мой брат…»

Рассказы

Журавли

В этот раз Мишка с матерью потратили на сбор брусники больше времени, чем обычно, – целый день. На их постоянном месте у Малой речки кто-то ее уже обобрал, прошелся по ягоднику с варварством бульдозера. Ягоду брали наверняка браконьерским способом – совком. Веточки-крохотульки замяты, глянцевые листики безжалостно потоптаны, многие кустики с корнями вырваны. Пришлось идти к Россохе, но и там нетронутых полян не нашлось, одни оборыши. С полупустых участков за день с трудом набрали по ведру, но благодаря этому в турсуках[24] осталось место для рыжиков, которые год от года селились в еловом лесу возле большого болота. Наполненный ягодами и грибами Мишкин турсук был тяжел, лямки врезались в плечо, и мальчик то и дело оттягивал их руками, ослабляя давление и давая отдохнуть уставшим плечам. Мать, видя это, часто делала остановки, поглаживала плечи сына и приговаривала:

– Своя ноша не тянет…

– А какая тянет, мама?

– Чужая, – улыбалась мать.

– Разница-то какая?

– Значит, есть разница, раз говорят. Потерпи немного, Миша, сейчас до кулиги[25] дойдем, а там по полю, и считай, что дома.

– Далеко еще, – вздыхал Мишка.

Чтобы подбодрить сына, мать время от времени говорила:

– Посмотри, сынок, какая красота вокруг. Не налюбуешься.

Они садились на теплую лесную подстилку, мать очерчивала рукой возле себя какой-то незримый полукруг, словно хотела заключить в него и приблизить к сыну все самые, на ее взгляд, красивые места. Простая деревенская женщина, она всегда старалась поделиться с людьми своей радостью, вовлечь все окружающее в поле своего тепла и света. Иногда она делала не совсем понятные для Мишки вещи: осторожно пригибала к его лицу веточку осины и восторженно говорила:

– Миша, посмотри, как солнечный лучик высвечивает осиновый лист, каждую жилку. И цвет листа меняется. Видишь: веточка стала похожа на золотой ручеек… Какая же красота в природе!

Мать с сыном любовались другими невиданными красками леса. Казалось, этой осенью они совсем не такие, как прошлой. Желтые нынче стали совсем золотыми, красные – клюквенно-брусничными, а зеленые были каменно-холодными, малахитовыми.

– Миша, ты только прислушайся! Чего только не услышишь в лесу! Слышишь, как журавли кричат? Это они в чужие земли собираются. А что это за скрип – знаешь? Это скрипят старые деревья, вроде бы чуют лютую зиму. Ты думаешь, деревья нам даны только для того, чтобы печки топить да дома строить? Нет, сынок. Они еще и почву лесную оберегают, сбрасывают листву на землю, укутывают ее теплым одеялом, чтобы не промерзала в морозы. Ведь в ней должны перезимовать и корешки, и зернышки. А вот посмотри, какие сосны-красавицы. В старину из них делали военные корабли. Так они и называются – корабельные сосны.

Мать брала Мишку за руку, и они шли дальше, вдохновленные близостью деревни. Но сынишка уж слишком устал. Увидев на дороге сухую сосновую ветку, мать подняла ее, укоротила, обломала сучья и подала Мишке.

– Вот тебе посох.

– Я же не дед какой-то!

– С посохом и молодые ходят, лишняя опора в лесу не помешает.

После первой сотни шагов спросила Мишку:

– Ну как?

– Здорово. Так и вправду легче. Спасибо.

– Спроси любого старика в деревне, он тебе то же самое скажет. Никто из них в лес без палки не пойдет.

Так за разговорами и с небольшими передышками добрались они до кулиги. Поле открылось сразу, за поворотом, и мгновенно ослепило чудесным видением. Мать схватила Мишку за руку и, приложив к губам палец, оттащила сына на несколько шагов назад. Прижав к себе Мишку, она восхищенно выдохнула:

– Журавли…

– Да, – прошептал он. – По всему полю.

Через ветки маленьких елочек было хорошо видно, что все поле, протянувшееся от леса до реки, было занято журавлями. Птицы были в движении: кто-то важно вышагивал на длинных палочках-ножках, похожих на ходули, кто-то выискивал мышонка-лягушонка, или что-то еще съестное, на недавно скошенном поле.

Мишка впервые увидел такое множество журавлей.

– Зачем они здесь, мама?

– В дорогу собираются. Перед отлетом вожак привел свою стаю попастись на скошенном поле, они здесь наедаются впрок, склевывают опавшее зерно. Сил набираются.

– Подойдем ближе.

– Нельзя, Миша, журавль – осторожная птица. Видишь, летает парочка. Это дежурные, они наблюдают за округой. Как только мы выйдем на поляну, вся стая поднимется и улетит.

– И что делать? У нас же нет другой дороги.

Мать замолчала и после недолгого раздумья сказала, как о деле решенном:

– Придется идти через лес, Миша.

– Но это же такой крюк!

– Да, крюк, но журавлей пугать не будем. Жалко их. Ты не представляешь, какая трудная и опасная дорога их ожидает. Не все долетят до южных земель, не все весной вернутся обратно. Пусть еще немного отдохнут на родной земле.

Мишка не стал спорить, он знал, что если мать решила сделать доброе дело, то не изменит решения, и даже Мишкины слезы не помогут. Колени не сгибались, плечи ныли, спина болела, а путь в обход был в два раза длиннее, чем через поле. Чтобы облегчить Мишкины страдания, мать взяла его посох, один конец положила на плечо сыну, другой – на свое, разместив турсук посередине. Друг за другом, гуськом, так они и пошли по окружному пути.

На очередном привале мать, прижав Мишку к себе и вытянув ноги, стала разминать онемевшую кисть правой руки. Потом печально сказала:

– Знаешь, Миша, журавли – самые мои любимые птицы, они похожи на людей. Красивые, верные друг другу. Они и чувства свои выражают, как люди. Запомнился мне один случай. Давно это было, когда мы с твоим отцом еще только собирались пожениться.

– До войны?

– Конечно, до войны, после нее забот слишком много было, некогда следить за журавлями. Только в небе их и видели. Так вот весной, когда они вернулись из теплых краев на свою поляну, мы с твоим отцом видели редкое зрелище – журавлиный танец.

– Они танцуют? – удивился Мишка.

– Очень красиво танцуют! Соберутся в кружок, один или два выходят на середину и начинают пируэты выделывать. Сначала слегка подпрыгивают. Потом пускаются в настоящий пляс, даже коленца выкидывают, да такие, что помрешь со смеху. И кружатся, и прыгают, и крылья распластывают, и вприсядку идут, будто трепака отплясывают на своих ходулях. А те, что по кругу стоят, не просто смотрят, а тоже в такт притопывают и крыльями прихлопывают.

– Ты же сама говорила, что они близко к себе не подпускают, а ты все это рассмотрела.

– Случайно, Миша. Так уж Бог дал, вернее, показал перед грядущими испытаниями. Наверное, чтобы сильнее мы свою землю любили. Не знали мы, что скоро многим придется идти за нее умирать. А чем сильнее Родину любишь, тем нещаднее врага бьешь и в победе не сомневаешься. Вот Господь нас и сподобил – чудо такое показал. Может, память об этом журавлином танце помогала твоему отцу и воевать, и побеждать.

– Мама, а какая польза от журавлей?

– Журавль – птица не промысловая, его не едят. В нашей деревне в мою бытность никто журавлей не обижал. Если Господь дал ему жизнь, значит, нужен он нам. Да и как же без него? Не представляю без журавля ни осени, ни весны. Журавлиный клин – как стрелка на циферблате. А красота-то какая! Как кричат они перед отлетом! Очень печально кричат, любое сердце дрогнет от этих криков. Зато по весне счастье, когда слышишь в небе журавлиную перекличку. Одного этого хватит, чтобы поверить в то, что добра на земле больше, чем зла.

Мишка смотрел на вдохновенное материнское лицо, на голубые ее глаза, на русые волосы. Не было ничего прекраснее маминого лица и этих проникновенных слов.

До дому добрались поздно вечером. Мишка, не ужиная, залез на печку, обнял подушку и уснул как убитый.

Утреннее солнце не то чтобы выплыло, но прямо-таки выпрыгнуло из-за сопки. Казалось, оно торопилось свою миссию выполнить – одарить мир светом, осветить все пути. По-хозяйски загорланили петухи. Но Мишку, привычного к деревенским звукам, разбудили не петухи и не солнечные лучи, а прекрасно-печальные, доселе незнакомые его маленькому сердечку поднебесные крики.

– Что это?

Мишка подбежал к окну, но вставленная к зиме вторая рама не давала возможности охватить взглядом все небо. На ходу застегивая штаны, в ботах на босу ногу Миша выскочил во двор.

Он сразу увидел маму. Она стояла посередине двора, приложив ко лбу руку козырьком, защищавшим глаза от слепящих солнечных лучей, и смотрела в небо. Мишка посмотрел по направлению ее взгляда и тут же зажмурился, – свет ослепил и его. Он заслонил солнце ладонью вытянутой руки и не столько увидел, сколько услышал журавлей.

– Курлы… Курлы… Курлы…

Высоко в небе, клин за клином проплывали над деревней прекрасные птицы. Над Красным Яром, над рекой и полями, над тайгой и дальше, дальше, дальше…

– До свидания, – шептала мама. – Возвращайтесь поскорей, родные…

Слов не было слышно, но губы ее еще шевелились, что-то шептали. Молитву, догадался Мишка, когда увидел, как мать широким крестным знамением осеняет журавлиный клин.

Распластав сильные крылья, птицы летели прямо на солнце. Казалось, в этом стремительном порыве они хотят окружить его своей мощной живой цепью и притянуть, приблизить к остывающей земле, чтобы солнце согрело и поля, и реки, и леса. Чтобы в родном краю навсегда установилось лето, и больше не нужно было журавлям ни улетать, ни возвращаться.

Зимой сорок пятого

Заканчивался февраль, но морозы не ослабевали. Воздух был пронизан белым кудреватым туманом. Через марево, насыщенное мелкими ледяными частицами влаги, солнечные лучи не могли пробиться к людям; ни тепла, ни света на землю не проливалось. Такие зимы частенько случались в далекой таежной деревне на берегу Илима, находящейся за сотни верст от Иркутска.

Анна шла по единственной деревенской улице, широко и извилисто раскатанной санями, утоптанной копытами лошадей. Женщина была молодой и статной, ее не портили даже уродливый ватник и большой клетчатый платок, которым она тщательно укутывала себя, защищаясь от едкого сибирского мороза. Шла быстро и легко, не оглядываясь по сторонам. Встречаясь с односельчанами, коротко кивала им головой и уступала дорогу, тем показывала, что сегодня ей не до разговоров, свойственных деревенским бабам.