Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– Получи, старая.

Все ее звали баба-Тоня. Она пользовалась уважением, была доброй, неглупой. Своих детей не имела, рано потеряв мужа. Ходили слухи, что десятилетний срок отбывала за свою родную сестру. Может так, может, по-другому – здесь все были мастера придумывать слезные истории. Природа не обидела бабу-Тоню: среднего роста, широкая в кости, она была необыкновенно сильна и ловка. А вот лицо… Глубокие борозды прорезали его, делая изможденным, старым, и прозвище «баба-Тоня» приклеилась к ней раз и навсегда.

Разгоряченные схваткой, «гости» выбрались из вагона, баба-Тоня за ними. Еще не смеркалось. По берегу реки росла густая высокая трава, а у самого вагона после дождя образовалась большая лужа.

Баба-Тоня похлопала сзади по плечу обидчика.

– А ну, давай поборемся, голубок, поглядим, кто сильнее!

– Рехнулась, старая? Отойди, а то последних зубов… – Он оглядел ее презрительно.

Мужик был здоровый, рослый, про таких говорят – жеребец.

Баба-Тоня без слов схватила «жеребца» за полы расстегнутой телогрейки. Не успел народ настроиться на потеху, как обидчик уже барахтался в луже на спине и дрыгал ногами, пытаясь подняться.

Иван подметил, как она ловко дернула мужика за полы телогрейки на себя и в сторону, слегка крутанула, перекинула через подставленное бедро.

«Старшой», весь в грязи, с трудом встал на ноги, лицо перекосила злоба. Сжав кулаки, бросился к женщине. Баба-Тоня, чувствовалось, «на кулачках» уступала – увертывалась от ударов, но все же один чиркнул по щеке. «Старшой» решив ударить справа, подался вперед, и в этот момент женщина схватила его одной рукой за запястье, а другой за воротник телогрейки, дернула на себя и вбок, и снова опрокинула противника на спину. Теперь он медленно поднялся с ругательствами и, выдернув из-за голенища сапога нож, кинулся на бабу-Тоню. Из полукружья зрителей вдруг выскочила гибкая, пружинистая женщина и, прикрыв собой бабу-Тоню, неуловимым движением выбила нож. Был ли это бокс или самбо – удары попадали мужику в голову и грудь. Видимо, при ударе в голову ее женскому кулачку было больно, и она встряхивала рукой. Один из ее ударов в живот оказался решающим: противник согнулся от боли, и в этот момент получил сокрушительный удар в челюсть. Обидчик бабы-Тони долго лежал без движения, пока друзья, тихо матерясь, приводили его в чувство.

Иван заметил, что присутствующие, и мужчины, и женщины, вели себя, как болельщики в спортзале, и не вмешивались в драку. А когда побежденный упал, они хором считали до десяти. Спортсменка откровенно радовалась. Прыгала, смеялась, в испачканном кровью платье, приглашала выйти с ней на бой, конечно, понимая, что ей равных здесь нет.

Никогда прежде Иван не видел таких драк. Ругань между женщинами в деревне, где прошло его детство, была делом обычным, но такого, что он увидел здесь, в деревне быть не могло. Умение женщин защитить себя поразило Ивана. Это какие же испытания нужно было пройти, чтобы научиться так защищать свое достоинство. Точнее, не достоинство, – на кону была жизнь. Даже такая убогая, в которой счастливые минуты – как в дождливую осень солнечный луч. Что ожидало их впереди? Все то же пьянство, болезни, одиночество…

Иван, как мог, успокаивал девчонок. Машу не отпускал от себя, держал за руку. В закрытом купе не спали почти до утра, в любой момент ожидая повторной атаки. Девчонки плакали, собирались уезжать, опасаясь, что дальше будет еще хуже. Иван молчал, не зная, чем и как их успокоить.

События наслаивались как ил – день ото дня. Многие женщины годами не бывали в кино, некоторые слышали, что существует театр, но никогда не видели ни одного спектакля. Даже нитку проводного радио начальники не додумались сюда провести. Самым большим достижением местной цивилизации был патефон. Человек, имеющий патефон, считался «культурным». Ни разу не видел Иван здесь и читающих, и вообще книг.

В студенческом общежитии большого города были свои неурядицы, проблемы, трудности, но светлых, радостных дней выпадало все-таки больше. Дрались ли парни? Еще как! Участвовал ли в них Иван? А куда денешься… Общага есть общага, со своими законами и правилами, своим кодексом чести. Так велось на Руси во все времена, начиная с зимних кулачных боев и летних праздничных рукопашных. Дрались в общежитии часто и ожесточенно. Иван, с тех пор как стал дружить с Машей, старался избегать ссор, не было прежнего запала.

Но драку между взрослыми, а тем более женщинами?! Ни улыбок, ни спокойных лиц, не искаженных тоской и злобой. Все разговоры о водке, мужиках, и мат через каждое слово. Они даже не замечали его, привыкли. Женщины не расположены были к мирной беседе, отмалчивались. Разногласия решались ударом кулака, ногой, головой, да любой частью тела, способной принести победу, а значит – убедить противника в собственной правоте.

Ивана, не имеющего трудового стажа, навыков и профессионального опыта, назначили бригадиром, даже не спросив согласия. Он понял причину: больше некого. Ни одна женщина здесь не согласится, чтобы ею руководила другая. Вот и поставил начальник во главе бригады практиканта, в надежде, что они не поднимут на пацана руку и будут вести себя в его присутствии потише. Начальник оказался прав, но это было все, что он мог сделать. В бригаде, насчитывающей двадцать пять человек, не было ни одного мужчины. Руководить таким коллективом непросто, Иван почувствовал это сразу. Но от природы он был парнем стойким, выносливым, это и помогло ему. Относились подчиненные к нему по-разному: кто-то как к ребенку, кто-то как к молодому мужчине, с которым приятно поговорить, нечаянно дотронуться рукой, неуклюже пошутить, да и вообще – любым способом высказать свое расположение и приязнь. Эти женщины навсегда вошли в его жизнь, и он знал: их лица, с выразительными мимическими отметинами бездомности и скитаний, он уже не забудет никогда. Многие из нынешних его подчиненных в прошлом имели семью, детей, теперь не осталось ничего, кроме лагерей, судимостей. Родные и знакомые отказались от горемычных.

Специальными вилами весь день кидали путейцы гранитную щебенку в шпальные «ящики» – так называлось расстояние между шпалами. Противный скрип металла о камень удручал. Мелкая каменная пыль, способная найти любую, даже невидимую щель, не щадила – все было облеплено ею. Одежда, пропитанная потом и пылью, быстро превращалась в панцирь. Получая небольшие деньги за тяжкий труд, работницы отводили душу за стаканом водки, вина или самодельной «бормотухи». Пить начинали сразу же после аванса или получки. Заползали на платформу, горланили песни, народные и блатные, неуклюже топтались в пьяной пляске. Выбрав место на берегу, раздевались почти догола и продолжали свой «праздник» в реке.

Иван поразился, впервые увидев все это. Попытался вмешаться, но женщины настоятельно попросили не вмешиваться и отойти в сторонку. Каждый «праздник» заканчивался дракой. Никто не помнил, из-за чего они начинались. Для женщин было бы горем прожить этот день без драки, не выплеснув боль и злость наружу.

Очередная драка случилась неделю назад. Иван, зная повадки своих подопечных и законы взаимоотношений, отошел в сторону, присел у путейского столбика, стал наблюдать за железной дорогой. Он был уверен, что женщины не выберутся на железнодорожный путь, но все равно держал красный флажок наготове.

Солнце припекало, тело покрылось потом, ноги затекли. Он встал, прошел чуть вперед, прилег под куст черной смородины, расстегнул рубашку. Взгляд манило бесконечно высокое небо, душе хотелось смотреть и смотреть в его ласковую бездонность, проникать в неведомые глубины, ум восхищался стройными, гармоничными законами мироздания.

Из дремы его вывели голоса. Приподняв голову, Иван увидел женщин из своей бригады, Лидию и Татьяну, из самых «приличных». Они меньше других пили, редко «качали права» и почти никогда не дрались. Подружками они не были. Обе дородные, с выпуклыми женскими формами, бедрастые, грудастые, еще относительно молодые. Какая беда забросила их в этот дикий край, Иван не знал, однако среди товарок они выделялись.

Бабы ополоснулись в воде, не снимая платьев, и присели на большое, гладкое от воды бревно. Иван не слышал, о чем толкуют, но по интонациям чувствовалось напряжение. Неожиданно собеседницы разом вскинулись, встали друг перед другом в угрожающих позах, сжав кулаки. Стояли картинно, вполоборота друг к другу, и настолько близко, что соприкасались плечами.

Внезапно Лидия мощно, по-мужицки ударила Татьяну кулаком в живот.

– Не смей подходить к нему! – заорала она, наклонившись к самому лицу Татьяны. – Сука!

Иван был на стороне Татьяны, хотя и не знал, почему. Ему не видно было ее глаз, но чувствовалось, что удар она получила изрядный. Лидия, победно торжествуя, уперла кулаки в бока. В следующий миг Татьяна разогнулась и изо всей силы врезала обидчице. Удар пришелся снизу, голова жертвы резко откинулась назад. От таких ударов даже профессиональные боксеры валятся без чувств, однако Лидия, падая, еще пыталась схватить Татьяну за ногу и опрокинуть ее. Та оказалась половчее, ухватила руку противницы и заломила за спину. Лидия истошно завопила:

– Отпусти, сволочь! Отпусти!

Отпустив поверженную, Татьяна стала приводить в порядок платье, но в это время Лидия цепко ухватила ее за волосы, Татьяна поддала коленом в живот, началась рукопашная. Казалось, сцепившиеся хотят убить друг друга.

Иван подбежал к дерущимся, пытался разнять, призывая остальных женщин на помощь. Явилась подмога. С трудом растащили соперниц.

Лидия сидела на гальке, опустив руки между колен, тупо смотрела перед собой. Татьяна сходила к реке, смыла кровь, расчесала волосы и спокойно объявила сопернице:

– Так что подходила, подхожу и буду подходить…

Женщины еще долго обсуждали «дуэль». Из-за кого подрались Лидия и Татьяна, Иван так и не понял, у обеих имелись свои «мужья» или сожители, кому как нравилось называть этих мужичков, любивших хорошо выпить, а после на потеху попеть и поплясать. Говорили, что соперницы не поделили повара в походной столовке. Иван не особо верил этому. Лысый, сухой как щепка мужик не очень-то подходил на роль героя-любовника.

На другой день, отправляясь на работу, Иван видел Татьянины припухшие разбитые губы, а у Лиды вместо лица один сплошной синяк. Никто не удивился: добрая половина женщин имела такой вид.

Девчонок определили в основную колонну. Там выполняли замену звеньев пути, и бригады были укомплектованы мужчинами. При всей тяжести этой работы студентки не переживали того, что выпало на долю Ивана. В «конторе» часть рабочих трудилась на постоянной основе, в своей жизни они не видели ни тюрем, ни лагерей. В свое время они учились в профтехучилищах, получили специальности слесарей-путейцев и работали, как писали в газетах, на благо Родины. Обычные работяги, при случае, не прочь выпить, и все-таки никакого сравнения с женской «дикой дивизией» не могло быть.

Они жили семьями в двухосных вагончиках, в каждом жило по две семьи. В Междуреченске, куда путейцы возвращались поздней осенью, у них имелись квартиры. В общем-то, не считая мата, который являлся основой разговорной речи, в них не было ничего плохого. Среди сезонников, которые принимались весной до осени, слесаря-путейцы являлись гордостью предприятия.

Вот с ними и работали Маша, Наташа и Настя. С непривычки девушки очень уставали. Иван знал эту работу – шпалы таскать и взрослому мужику мало радости, не говоря уже о рельсах, стыковых накладках и других деталях железнодорожного пути. Иван просил начальство перевести его к девчонкам, но получал категорическое «нет». Однажды, ни у кого не спросясь, он бросил свою бригаду и пришел помогать Маше. За это на вечерней оперативке он был наказан:

– Карнаухов, я вынужден отдать тебя под суд! – кричал начальник. – Бросил на путях бригаду, она оказалась неприкрытой! А если бы поезд раздавил людей?

Иван пытался оправдываться, но крик только усиливался.

– Невозможно работать! Одних уродов к нам присылают! – распалялся начальник. – Я тебе после практики такую характеристику дам, что ты не диплом, а волчий билет получишь.

Иван молчал, не огрызался, хотя было очень, очень обидно. Сколько раз он просил начальника не возить пьяных баб на работу, давать после получки и аванса отгулы – пока не придут в себя…

В ответ слышал:

– А ты заставляй!

– Они же пьяные, под поезд угодят.

– А ты следи, чтоб не угодили. Мы поставили тебя освобожденным бригадиром. А отгулы за пьянку не положены.

– Тогда увольнять надо.

– Ишь, какой умный! А кто работать будет? Пушкин?

Разговоры эти то возникали, то затихали.

А сегодня – начались угрозы.

Маша, как могла, успокаивала. Когда Иван смотрел в ее глаза, раздражение и боль куда-то уходили: столько в этом взгляде светилось доброты, преданности, любви… Она была его радостью; счастье, которое наполняло его, когда он оказывался с ней рядом, не поддавалось оценке. Глубину его чувства можно было сравнить лишь с глубиной того высоко, чистого весеннего неба, в которое он так любил смотреть в свободные минуты.

А любящий лучистый взгляд Маши был самой большой наградой.

Взявшись за руки как дети, они шли к реке, слушали ее тревожный шум, любовались зыбкой красотой летнего леса, и, казалось, мир вокруг становился добрее и милосерднее.

Глава V

Но вот закатилось лето, и осень возвестила о себе ночными заморозками. Днем еще тепло, но неизъяснимая печаль щемит сердце. Появились новые запахи: прелой листвы, влажной хвои, несобранных прогорклых грибов. Деревья принарядились в наряды простой ситцевой расцветки. Последняя летняя жара обожгла листья, от жгучих прямых лучей солнца стволы потемнели, но все-таки деревья выстояли, не засохли. Сейчас готовятся к отдыху.

У птиц свои заботы: какие-то тренируют птенцов, собираясь в дальние края, какие-то, отъевшись за лето, готовятся зимовать дома, а подросшие птенчики озорничают, веселятся, порхают с ветки на ветку, дерутся. Они еще не знают, что такое зима, и верят в неиссякаемость радостей жизни. Еще встречаются пчелы, утомленный полет их тяжел, низкое гудение слышно издалека, но все реже и реже. Небо – чистое, солнечное, но холодное. Ночью подмораживает.

Грустна пора исчезновений – пора расставания с теплом, с солнцем, с летом. По утрам туман все гуще, лед на лужах все толще, глядишь, как падают с небес на землю звезды, и представляешь, что скоро посыплются и звездочки-снежинки, и ветки тальника опушит иней.

В один из таких дней поздней осени Иван ехал в Междуреченск, чтобы сняться с военного учета. Оставалось несколько дней до конца практики. Мысли его были далеко, в родном городе. Колеса стучали на стыках, словно выбивали слова: до-мой, до-мой, до-мой. Все, что молодые люди увидели здесь, чему научились – скоро останется в воспоминаниях, войдет в историю их судеб. Они узнали жизнь с другой стороны. С Иваном ночевал в одном купе механик. Именно ночевал, появлялся только на ночь, а с раннего утра исчезал. И даже в выходной день где-то пропадал.

– Такие места, как у нас, есть вокруг многих больших городов, – любил повторять механик, – я называю их «планетами сто один». Живут там люди, которым запрещено селиться ближе ста километров к городу, – и добавлял: – в нашей стране все люди делятся на три группы: первая сидит в тюрьмах и лагерях, вторая готовится к посадке, а третья вышла на время передохнуть.

Иван не соглашался с механиком, хотя и не возражал. У бывших зеков много обид, и в этих словах сквозила обида.

Иван не причислял себя ни к одной из таких групп. Механик улыбался:

– А это не тебе решать. Господь Бог определяет и назначает. У тебя еще вся жизнь впереди…

Иван не хотел думать об этом, но мысли не давали покоя. Трудно было согласиться с соседом. Да, вся жизнь впереди. А разве у механика было иначе? Разве у этого сорокалетнего, прежде здорового мужика не было своих радостей и желания жить по-людски? Разве он еще во младенчестве стал готовить себя к преступлениям?.

В военкомате было много парней, оканчивалась призывная пора. Кое-как Иван пробился к своему окошечку, подал документы. Ждал долго. Вдруг услышал:

– Карнаухов!

Стал озираться на крик, и тут кто-то крикнул еще громче:

– Иван Карнаухов!

Иван крикнул в ответ:

– Я здесь!

Перед ним расступились, и он оказался перед пожилым майором.

– Сколько можно кричать? – незлобиво, устало сказал майор, – зайди.

Иван зашел в комнату, ему показали графу в толстом журнале, где расписаться, и отдали военный билет.

– Я свободен? – спросил он.

– Свободен, – махнул рукой майор.

Снова пробился через толпу призывников в коридоре и вышел на крыльцо, постоял, с удовольствием вдыхая осеннюю прохладу. Посмотрел на часы, прикидывая, сколько времени до поезда, и хватит ли его, чтоб заскочить в магазин и купить заказанные гостинцы. Спрятав документы во внутренний карман, отправился в путь.

– Иван! – вдруг услышал он. Повернувшись, с удивлением посмотрел на незнакомого паренька, который его окликнул.

Стриженный, совсем мальчишка: лопоухий, маленький, худой, круглолицый, нос и щеки густо усеяны веснушками. Ясные, слегка прищуренные глаза, не голубые, не серые, скорее светло-зеленые, кошачьи.

– Не узнаешь меня?

Иван пытался припомнить – что-то давнее знакомое…

– Да Комаров я!

И снова до Ивана не дошло. Может, из городских, иркутских?

Незнакомец вдруг ткнул чуть ли не в нос Ивану указательный палец:

– Я же твой кровный брат! Забыл?

И здесь Ивана пробило.

– Господи, Петька! Откуда ты? – Они обнялись. Не верилось, что это тот самый Петька Комаров, которого он спас много лет назад. Паренек ничем не напоминал забитого, болезненного ребенка, которого родители чуть не отправили на тот свет.

– Что делаешь здесь?

– Забирают. Долг Родине…

– Живешь в Междуреченске?

– Да, работаю слесарем на шахте. А ты?

– Живу-то я в Иркутске, а сейчас на производственной практике. Снимался здесь с учета.

Разговор старых друзей явно не клеился.

– Петя, а разве тебе можно в армию? – Иван пальцем показал на голову.

– «Можно», «нельзя» – разве нас спрашивают? А главное – я сам хочу в армию.

Недалеко от военкомата, в сквере, выбрали пустую лавку. Поначалу даже не знали, о чем говорить. И только когда вспомнили родную деревню, заговорили взахлеб, перебивая друг друга, стараясь рассказать как можно больше и подробнее.

– Иван, ты давно из деревни?

– Уже шестой год. Уехал я перед смертью мамы.

– Тетя Аня умерла?

– Умерла, Петя… Сам-то как оказался здесь?

– Когда бабушка умерла, попал в детдом. После детдома – профтехучилище, получил корочки слесаря и уехал, куда подальше. Ты знаешь, Иван, я так мечтал о нашей встрече. Поначалу у бабки мне плохо было. Ложусь вечером, закрываю глаза, и вижу наш дом, сеновал, где мы ночевали с тобой. Свежее сено, запах обалденный, старая шуба, которой мы укрывались, а ты все старался на себя ее перетащить… Помнишь лавочку у дома? А Гошку Погодаева помнишь? Интересно, он так же на гармошке наяривает?

– Я тоже многое помню, Петя. Все время мать вспоминаю, и почему-то по воскресеньям. Она в воскресенье с утра всегда была дома. Просыпаюсь и слышу, как она что-то стряпает на кухне, пахнет чем-то вкусным. Радостно на душе. Закрываю глаза и почти засыпаю, а на стенке за печкой пробегают блики света. Створки окна открыли. На печке жарко, тихо. Слышу, как в сенях скулит Жучка, ждет, когда я вынесу ей что-нибудь поесть. Встаю, выхожу во двор, а там – солнце!

– А помнишь, как мы с тобой по вечерам залезали на крышу? Смотрели на звезды, высматривали луну и рассуждали: какой мир огромный, сколько в нем людей, и все видят эту же луну. Мне всегда казалось, что, когда я смотрю на Луну, то мой взгляд как бы пересекается со взглядами других людей, из разных уголков мира. И они все не чужие для меня становятся…

– У тебя на какое число повестка?

– Через три дня.

– А живешь с кем? Не женат?

– Какой женат… В общаге. В детдоме дружил с одной девчонкой.

Иван чувствовал – нельзя им расставаться сейчас, ведь столько раз вспоминал зимнюю реку, где видел друга последний раз…

– Петя, меня на разъезде ждет девушка. Мы давно уже вместе, надеюсь, к Новому году поженимся. Поехали со мной, погостишь у нас пару дней, а потом дуй в свою армию…

– Да я не против. Только бы перекусить где-нибудь.

– Десять лет!.. А ты все такой же голодный?

– Извини, друг, ничего не могу с собой поделать.

– Пошли, может на вокзале что найдем.

Забежав в промтоварный за покупками и простояв в очереди за билетами, они с трудом успели на поезд, поэтому перекусить друзьям так и не пришлось. Немного отдышавшись, пошли в вагон-ресторан. Заказали себе «царский» ужин и бутылку вина. Ели обстоятельно, не торопясь. Чуть выпив, Петя снова возвращался к удивительному совпадению:

– Слышу, кричат – Карнаухов! В голове как молния – неужели ты? Смотрю – похож, только возмужал, конечно. Прямо мужик настоящий – плечи, грудь…

Друзья смотрели друг на друга, узнавая и не узнавая. Они еще не умели по-настоящему, по-взрослому выражать свои чувства, не могли подобрать нужных слов. Их судьбы давно разошлись. Но сейчас обоим очень хотелось, чтобы нити, соединявшие их в детстве, окрепли, не порвались совсем, оставив лишь воспоминания… Разговор сводился к тому, что сохранила детская память: деревня, школа, учителя, лес, река, грибы и ягоды… И ни слова о родителях, искалечивших когда-то Петьку. Иван только спросил, словно невзначай: как голова? Болит? Друг ничего не ответил, только подтвердил кивком.

И опять за окном вагона-ресторана мелькали деревья, одиночные домишки, почерневшие от времени и непогоды. Рассчитавшись с официантом, они направились к выходу. В это время дверь ресторана с шумом распахнулась, и Иван лицом к лицу столкнулся с блатным парнем, с которым не так давно разбиралась баба-Тоня. Он был навеселе, его компания тоже. Увидев Ивана, он загородил проход и стал кривляться:

– О, какие люди! И без охраны. Ну, куда путь держим?

Иван не отвечал, прикидывая, как миновать неожиданное препятствие. Петька непонимающе спросил:

– Иван, это кто?

– Дед Пихто, – ответил за Ивана парень и щелкнул Петьку по носу.

Петька побледнел и хотел схватить парня за руку, но тот наотмашь ударил его по голове. Обхватив голову руками, Петька застонал.

Иван быстро и сильно ударил блатного в лицо и, судя по всему, сломал ему нос – кровь хлынула верзиле на пиджак и светлую рубашку. От неожиданности он зарычал:

– Ну, падла, попомнишь! – схватив со стола бутылку, нанес удар.

Если бы Иван не увернулся, удар бы пришелся по голове, а так лишь скользнул по плечу. Словно электрический ток прошил руку, она сразу повисла и онемела.

«Только бы не перелом, – мелькнула мысль. – В конце практики-то…»

Проход между столиками был узкий, не развернуться для драки. Иван с Петькой попятились назад, ко второму выходу, не выпуская из виду нападающих. Вывалились в тамбур, молниеносно захлопнув дверь, и вовремя. Страшный удар бутылкой обрушился на стекло двери, оно сумело выдержать, только покрылось паутиной трещин. У Ивана всегда был при себе служебный ключ. Щелчок – и дверь между вагоном и тамбуром перекрыта.

Минутная передышка. Они видели, какой злобой искажены рожи этих бандитов, и знали – просто так, само собой, драка не прекратится.

– Что за люди? – допытывался Петька.

– Да я и сам не знаю. С восстановительного поезда. Ломились к нашим девчонкам. Пьяные в дым. Этот бугай и там был первым. Наши бабы им вломили – дрались не хуже мужиков. Этого, с бутылкой, в челюсть…

– С такими гориллами?

– С такими! Надо, братишка, когти рвать.

– Не прыгать же с поезда!

– Надо будет – прыгнем.

В это время в ресторане вновь вспыхнула драка, на этот раз с посетителями, среди которых были крепкие мужики. Не рассмотреть, что там происходит. Женский визг, грохот стульев, потом пошла в ход посуда.

Стекло вагонной двери все-таки вышибли.

– Петька, бежим! – Они кинулись по ходу поезда, однако вагонов было всего три. Впереди – электровоз, но до него не добраться из-за сцепки. Снова рядом крики догоняющих, и тут, на счастье ребят, поезд затормозил на безымянном разъезде. Минутной остановки хватило. Выскочив на платформу, бросились в обратную сторону. Вдогонку летели угрозы, мат. Блатной обещал вслед:

– Попадетесь – живыми не уйдете!

Поезд тронулся. Друзья тяжело дышали, провожая взглядом состав, набирающий ход. В хвосте – вагоны восстановительного поезда. Краем глаза Иван заметил, что стрела крана, похоже, не застопорена, находится в свободном положении. Что-то необычное и странное. Движение стрелы из стороны в сторону, даже при медленном ходе поезда, выдавало какую-то неисправность. А может, так всегда?

Иван смотрел вслед поезду, прикидывая, что может произойти, если стрела все-таки не застопорена?