Сохранить

Он стоит передо мной и молчит.

Что тебе нужно?

Он молчит.

Уйди. Оставь меня.

Он лишь смотрит на меня, приподняв голову голубыми пустыми глазами, в которых я не могу ничего понять.

Смотри также: безразличие.

Смотри также: равнодушие.

Смотри также: пассивно-агрессивное давление.

Он не уходит, и мне приходится открыть глаза. Передо мной расстилается зелёная трава вокруг голубого озера, а на горизонте тянется огромный хвойный лес. Где-то только что плюхнулась лягушка, а из леса доносится щебетание птиц.

Сегодня в этот чудесный солнечный день ровно в восемь вечера умрёт мой отец.

Пора ехать.

Я сижу, молча рассматриваю птиц, летящих по голубому небу в лучах ослепительного солнца. Затем встаю, подхожу к планеру и сажусь внутрь. Планер отрывается от земли и несёт меня навстречу куполу и этому великому, самому важному в моей жизни дню.

В окне пролетают зелёные деревья, камни, трава, цветы. Мы летим мимо рек, озёр и гор.

Планер пролетает к центру города мимо билбордов, которые продадут тебе всё.

Мимо людей, которые всё покупают. Планер пролетает мимо точно таких же, летящих навстречу пластиковых планеров, за рулём которых сидят такие же, как я, пластиковые люди. В окне проносятся однотипные здания и всё те же одинаковые люди, а в моей голове лишь мысль, что всё это совсем скоро закончится.

Бессмысленная жизнь. Бессмысленная смерть. Бессмысленное вечное существование.

Смысла никогда и не было.

Сегодня утром я разослал абсолютно разным и неизвестным мне людям приглашения на День Смерти моего отца с таким содержанием:

«Дорогой/ая (Имя)! С радостью тебе сообщаю, что вечеринка в честь моего дня смерти пройдет 13 апреля в 18:00 в ресторане «Ottenere L’immortalità». Дресс-код свободный. Обещаю, будет весело. С любовью, твой/твоя (Имя)».

Это жизнь, из которой убрали всех твоих друзей и обычных незнакомцев сделали твоими друзьями.

Я не знаю этих людей, мой отец не знает этих людей, но мы вечно делаем что-то, потому что так делают все.

В назначенное время гости собираются в огромном белоснежном зале, напоминающем корабль из Космической Одиссеи, в разноцветных костюмах, в точности повторяющих костюмы из Стартрека, и поздравляют виновника торжества, моего отца, прикованного к кровати с торчащими из него трубками и подключённого проводами к аппаратам, не дающим ему умереть раньше срока. Он лежит, словно высохшая мумия, но все вокруг делают вид, что этого не замечают. Ведь это всё негативные эмоции, которые никто никогда не испытывает.

Молодая девушка с голубыми глазами и длинными золотистыми волосами стоит рядом со мной возле барной стойки, словно мы близкие друзья, и говорит мне, что рождаться – нормально, а умирать – не менее нормально.

А затем она спрашивает:

– А как умер ваш брат?

– Что?

– Ну, ваш оцифрованный младший брат, как он погиб?

– Как вам сказать…

– Наверное, сердце? Наверняка, сердце. Самый барахлящий прибор, – хихикает она и добавляет, – я свой мотор на той неделе поменяла, – она хихикает, стучит себя по груди, – теперь как новенькая.

– Что?

– А вы давно меняли или, может, планируете?

– Что планирую?

– Сердце поменять, ну или ещё чего.

Я сижу в красном кресле, смотрю на танцующих людей и слушаю разговор компании из трёх человек на диване.

Двухсотлетний парень в синем костюме говорит, что на следующей неделе у него назначена замена печени. Девушка в красном отвечает, что меняла свою два месяца назад, но вот думает о том, что ей пора задуматься над заменой лёгких. Парень в жёлтом слушает их и говорит, что он только в следующем году решится что-то менять, и пока у него всё в порядке.

Пока они говорят об этом, я спрашиваю себя, если ты заменишь в своём теле на каждый орган, останешься ли ты собой?

Мы на сцене, и возле меня на кровати лежит мой отец.

– Извините? – спрашивает он меня.

– Да, пап.

– Не подскажете, пожалуйста, что здесь происходит?

Раздаются фанфары, и человек в блестящем серебряном костюме выходит на сцену, освещённый светом прожекторов.

– Раз, раз, – говорит он в микрофон, – меня хорошо слышно?

Зал, полный людей, одобрительно восклицает и хлопает в ладоши.

– Сегодня мы с вами прощаемся с хорошим человеком, отличным отцом и замечательной личностью.

Он даже не знает, как зовут моего отца. Человек продолжает:

– Мы с вами свидетели невероятного упорства и силы человеческого духа, который невозможно сломить. Мы с вами свидетели важного события в жизни человека, который был на краю от смерти, но оказался на краю от вечной жизни.

Зал рукоплещет.

– Поднимем же бокалы за человека, который даёт нам веру в то, что всё в этой жизни возможно. Поднимем же бокалы во славу человека, его упорству, его уму, его стараниям и несгибаемой вере в то, что даже смерть невластна над ним.

Зал одобрительно гудит.

– Во славу Канцлера! – кричит человек.

– Во славу Канцлера! – повторяет зал.

Я был на таких праздниках сотни раз, и сегодня всё происходит ровно так же, как и всегда, но для меня это всё же совсем иное. Мне всегда было интересно, что чувствуешь в такие моменты, и теперь, наконец, я могу это ощутить.

Яркие белоснежные огромные слова появляются перед моими глазами на чёрном фоне.

Боль.

Под крики толпы людей, собравшихся в огромном зале на шикарный банкет.

Грусть.

Под веселье и бесшумный звон стаканов из переработанного пластика.

Тоска.

Под бесконечные поздравления и разговоры о замене органов.

Сожаление.

Под музыку и смех.

Недоумение.

Под беспрерывный поток разноцветных костюмов, причёсок и тостов о смерти.

Белый коридор, и кучерявый голубоглазый мальчик стоит передо мной.

Наш отец сегодня станет бессмертным. Неужели ты не мечтал об этом?

Мечтал, но представлял всё немного иначе.

В зале играет танцевальная музыка, все гости пляшут и веселятся. Ещё маленьким Эл как-то сказал, что медицина дойдёт до такого уровня, что столетние старики будут плясать, как молодые ребята. Прошло столько времени, и теперь я вижу это собственными глазами. Мой отец улыбается, потому что все вокруг улыбаются ему, он смотрит по сторонам, затем смотрит на меня:

– Извините, – говорит он, – а Эл скоро придёт?

– Совсем скоро, – улыбаюсь я.

Люди в разноцветных костюмах, головных уборах и с самыми невероятными причёсками на головах подходят к моему отцу, не замечай того, что перед они лежит еле живой скелет покрытый кожей. Они жмут его костлявую руку и все как один говорят:

– С днём смерти!

Или

– Счастливого вам бесконечного существования!

Или

– Счастья, успехов и всего наилучшего вам в бесконечности.

Почему-то в моей голове мелькают все дни рождения, которые я видел.

Человек в розовом плаще возле меня говорит:

– День Смерти и есть День Рождения, или же День Перерождения, если вам угодно. Символизм на символизме, так сказать.

Он говорит:

– Мы рождаемся, чтобы умереть, но лишь умирая, мы рождаемся.

Он говорит:

– Я смотрю на этот праздник, на этих радостных людей вокруг, и понимаю, что мы, наконец, сумели достигнуть настоящего счастья.

А затем он добавляет:

– С моими новыми глазами мир и впрямь выглядит лучше.

В моей голове дни рождения и семейные праздники. Они хаотично мелькают яркими кадрами или небольшими сценками из моей жизни. В праздниках я вижу всё в мельчайших деталях, слышу знакомые звуки, чувствую ароматы, но как только я смотрю на Эла, воспоминание заканчивается и начинается новый праздник.

Она подходит ко мне так близко и уверенно, словно мы с ней давно знакомы.

– Чего не веселишься?

Я таращусь в пол, или скорее сквозь него. Люди в разноцветных нарядах танцуют, веселятся, пьют обогащенную минералами воду и закидываются таблетками, а перед моими глазами мелькают праздники, которые обрываются, стоит мне посмотреть на моего маленького брата, внешность которого я всё никак не могу вспомнить.

– Ох, как же я обожаю эту песню! Пошли скорее танцевать! – зовёт она меня, но я её не слышу. Я в коридоре. Бесконечном белом коридоре, бегаю из комнаты в комнату, проживаю моменты жизни, но как только я понимаю, что вот сейчас появится Эл, я оказываюсь перед дверью.

– Ты в порядке?

И перед дверью стоит этот мальчик и таращится на меня.

– Эй, ты меня слышишь? – смеётся девушка.

Мальчика нет. Я один в бесконечной белоснежной пустоте.

– Приём? Приём? – она щёлкает пальцами перед моим лицом, и я поднимаю на неё взгляд.

– Да, прошу прощения, задумался ненадолго.

– Бывает. Танцевать пойдём?

– Не танцую, к сожалению.

– Не танцуешь, значит, – она смеётся, – ну ладно. Погоди, а я тебя кажется, знаю. Ты сын сегодняшнего Смертника.

– Да, верно, – улыбаюсь я.

– Поздравляю!

– Благодарю.

– И каково это?

– Странно немного.

Ко мне подходит человек в серебряном костюме, который произносил речь, и говорит, что им пора забирать отца, а меня самого они ждут в восемь вечера в здании Великого Цифрового Хранилища.

– А у тебя ещё кто-нибудь умирал? – спрашивает девушка.

– Да.

– У меня так никто ещё не умер, – печально вздыхает она, – а как это произошло? Дико интересно.

Глава 14

Планер подлетает к Центральному Цифровому Хранилищу, которое отличается от всех зданий монументальностью, пафосом и дороговизной. Я захожу внутрь самого огромного здания в городе, которое стоит прямо напротив Великой Цифровой Стены с капсулами давно умерших людей. Я прохожу по длинным пустым белоснежным коридорам и задаюсь вопросами.

Не сплю ли я прямо сейчас?

Я иду, осматриваю всё и где-то внутри себя боюсь встретить его. Этого мальчика, молча глядящего на меня. Может быть, он за одной из этих дверей. Все двери закрыты. Самое странное в этом здании – это ручки дверей. Уже давно никто такими не пользуется. Везде давно стоят купе с электрическим механизмом.

Реально ли всё происходящее?

Мои ноги бессознательно несут меня по пустым белоснежным коридорам. Словно мой организм каждый день совершает этот маршрут и машинально доходит до нужной точки. Так же бессознательно я оглядываюсь по сторонам, ожидая встретить этого мальчика.

Открыты ли мои глаза?

Ноги доносят меня до лифта, и в лифте я говорю:

– Добрый лень, двадцать первый этаж пожалуйста.

– Будет исполнено, – раздаётся шутливый тон оцифрованного человека, – поздравляю вас!

– Благодарю.

Серебристые двери закрываются, и лифт начинает движение.

У тебя когда-нибудь бывало внезапное озарение?

Смотря, о чём речь.

Я только сейчас понял, что весь город окружён мертвецами, а в каждом динамике или экране сидят живые когда-то чьи-то родители и дети.

Поздравляю с очевидным наблюдением.

Лифт останавливается, двери открываются, и человеческий голос откуда-то из динамиков говорит:

– Двадцать первый этаж. Да хранит вас Канцлер!

Спустя почти сто лет с момента начала оцифровки людей, я только сейчас осознаю, что всё, что меня украшает – это люди, которые давно мертвы.

– Благодарю. Да хранит вас Канцлер.

Я выхожу из лифта и прохожу до конца коридора, сворачиваю направо и оказываюсь перед дверьми. Парень, которому, сто, а внешне всего двадцать лет, улыбается, здоровается со мной и провожает меня в кабинет. Конечно же, он белоснежный и пластиковый.

Стены, пол, стол, стулья, даже форма этого человека… всё абсолютно белое. И в этом многообразии белоснежного ты ощущаешь себя как-то неловко, грязно, неуютно, серо. Ты словно пятно на белоснежной рубашке этого мира.

Скоро всё закончится.

А что потом, Эл?

Узнаем.

Человек садится за стол и приглашает меня присесть в красное кресло напротив него. Я сажусь, и он начинает задавать мне различные вопросы. Причём огромное их количество.

Он задаёт первый, и сразу вынуждает меня очутиться в белоснежном коридоре с сотней дверей.

Он спрашивает дату рождения моего отца.

Он спрашивает его группу крови. Какие у него были заболевания в детстве? Как звали его родителей? Была ли у него когда-нибудь на что-то аллергия?

Каждый новой вопрос становится для меня всё сложнее и сложнее. Каждый новый вопрос заставляет меня всё дольше и дольше искать нужную дверь с ответом.

Он спрашивает, любил ли мой отец спорт.

Какие хобби у него были в детстве? А в юности? А в старости?

Я продолжаю искать нужную дверь, открываю её, но если ответа нет, или если дверь заперта, я говорю, жаль, но я не знаю. Если воспоминание касается Эла, то оно сразу же обрывается, стоит мне взглянуть на него. И я говорю, что нет, я не помню, как звали его первую собаку, и нет, я, к сожалению, не в курсе, какую музыку он слушал в молодости.

Он кивает и продолжает задавать вопросы.

Он спрашивает, как звали первую любовь отца, какое у него любимое блюдо, в каких странах он успел побывать до Великого Огня.

Словно это какая-то анкета для сайта знакомств, или что-то вроде того.

Занимался ли он коллекционированием? Как зовут его друзей? Как он учился в школе?

– Извините, – перебиваю я, – разве все эти данные настолько важны?

Он поднимает на меня взгляд и спокойным тихим ровным голосом говорит:

– Несомненно, вы даже не представляете, насколько важны.

– У вас же есть эти данные, разве нет?

Он кивает.

– Тогда зачем вам всё это?

– Всё это, – говорит он, – в первую очередь для вас, – улыбается человек.

– Зачем?

– Помочь вам вспомнить всё то, о чём вы совсем могли забыть или даже не задумывались об этом.

Онемение.

Смотри также: неловкость.

Смотри также: стыд.

Смотри также: осознание собственного ничтожества и презрение к самому себе.

Это жизнь, из которой убрали столь важные для тебя моменты, оставив лишь анкету с вопросами и ответами.

Я совсем не помню, каким был мой отец, и не знаю ничего о его жизни.

– Мы расскажем вам всё, если вы захотите, после процедуры, а пока если вы не против, мы продолжим. Осталось совсем немного, уверяю вас.

Он спрашивает, красил ли мой отец когда-нибудь волосы на голове.

Убегал ли он когда-нибудь из дома.

– Есть ли у вас от него какие-нибудь секреты?

– Секреты? – уточняю я, – нет, никаких.

И человек продолжает.

Глава 15

Большой белоснежный зал с кучей людей в таких же белоснежных халатах. Это не просто тусклый белый цвет, это ослепительно яркий, обжигающий белый. Мне приходится зажмуриться, когда я захожу в зал, чтобы глаза немного привыкли. Через пару секунд я начинаю различать предметы, которыми заполнен кабинет и силуэты людей. Они все столпились возле аппаратуры, и когда я зашёл, они, словно по команде, обернулись, посмотрели на меня, кивнули и продолжили заниматься работой. Я осматриваю помещение и замечаю стеклянную стену, ведущую в отдельную комнату. Я подхожу к ней и вижу отца, лежащего на кровати. Он живой в самом широком понимании этого слова, в отличие от всех этих пластиковых людей вокруг. Он обставлен аппаратурой, а всё его тело облепляют белые шарики, трубки и провода. Он замечает меня, я машу ему рукой, он машет мне в ответ.

Я спрашиваю у одного из людей в белом халате, можно ли зайти к нему, он мне кивает, а я ловлю себя на мысли, что халат им нужен лишь для того, чтобы отличаться от остальных людей в городе.

Предвзятое отношение.

Смотри также: судить по внешнему виду.

Смотри также: дискриминация по одежде.

Красная форма пожарного. Белый халат врача. Серая форма с нашивкой «К».

Я аккуратно захожу, словно отец спит, а я боюсь его разбудить. Я чувствую себя так, словно мне не больше ста лет. Словно мне десять, и я только пришёл со школы домой, в то время, как отец отсыпается после ночной смены.

– Привет, пап, – шёпотом говорю я.

– Эф, это ты? Привет, сынок, – он слегка озирается по сторонам, – а Эл с тобой?

– Совсем скоро ты его увидишь, папа. Осталось чуть-чуть.

Голос из-за стекла говорит:

– Начинаем через пять минуты.

Я киваю.

– А где мы?

– Мы в Хранилище, папа. Через пять минут ты, наконец, обретёшь бессмертие. Ты рад?

– Наверное, – он задумывается на секунду, молча смотрит на меня, – а Эл когда придёт? Я по нему очень соскучился.

Слёзы уже у меня в горле, и вот-вот выступят через глаза.

– Осталось совсем немного, правда.

– Мне приснился чудесный сон, сынок, – говорит он с довольной улыбкой.

– Да? Интересно, какой? Ты давно мне про сны не рассказывал.

– Лежу я точно так же, как и сейчас, – он облизывает тонкие сухие бледные губы, его глаза бегают по потолку, словно он видит что-то прямо сейчас и описывает это мне, – значит, сплю я в своей кровати, слышу твой голос, открываю глаза, вижу тебя, а с тобой рядом малыш Эл. Я так обрадовался. Думаю, наконец, решил проведать своего старика. Ещё лежу и удивляюсь, столько ж времени прошло, а он ну ни капельки не изменился.

Я улыбаюсь, и спрашиваю:

– Ты помнишь, как он выглядел?

– Разумеется. Кучерявенький такой. А глаза-то, какие у него были, точно в мать глаза. Огромные голубые. Ямочки на щёчках. Курносый такой. Волосы словно пшеница золотые, точно весь в маму красавец.

– Четыре минуты, – говорит голос из-за стекла.

– У него одно ухо слегка оттопырено, и он всегда из-за этого переживал, – продолжает отец, улыбаясь, – и на губе нижней шрам. Упал ещё малышом с качелей, а шрам остался, как напоминание, что нечего одному по качелям лазать.

Мальчик стоит передо мной в бесконечном коридоре. Точная копия того, что описывает отец. Кучерявый, голубоглазый, с оттопыренным ухом и шрамом на нижней губе.

Что происходит? Это ты, Эл?

Мальчик не отвечает.

– Осталось три минуты.

Существовал ли человек, если ты его не помнишь?

– Папа?

– А? – он оборачивается на меня, – Привет, сынок. Как твои дела?

– Что ты ещё помнишь про Эла?

– Эл? Мой малыш. Где он? Я скоро его увижу?

– Скоро. Скоро. Скажи мне, что ты про него ещё помнишь?

– Волосы у него как пшеница

– Нет, папа, что-нибудь ещё кроме внешности…

– Я всё помню. Помню, как он прибежал с тобой весь промокший под дождём. Он рассказывал, что он в лужу глубокую упал, и что его спас.

Мы бежим по лесу под дождём, хлюпая босыми ногами, я оборачиваюсь и вижу, как Эл прыгает из лужи в лужу. Одна из них оказывается слишком глубокой, и он проваливается в неё. Я не вижу его лица.

– Я помню, как мы ходили с вами кушать ваши любимые пончики. Помню его рисунки и рассказы о будущем, космические ракеты и планеры, которые будут бороздить просторы городов.

Мы сидим в кафе, едим пончики. Я смотрю на Эла, он вытирает салфеткой лицо от крема, закрывшись полностью от меня.

– Ты помнишь наш поход?

– Поход?

– Поход, когда ты учил Эла плавать, а мы ели сосиски на гриле.

– Конечно, я его помню.

Затем он поворачивается на меня, собираясь что-то рассказать, смотрит мне в глаза и резко меняется в лице. Он приоткрывает трясущийся рот и поднимает еле живую руку, больше похожу на сухую ветку дерева.

– Ты…

– Я?

– Осталась одна минута!

Он сглатывает что-то, его губы пересохли, потрескались и немного трясутся, но он всеми силами старается что-то сказать.

– Эф…

– Я тут, пап.

– Я вспомнил, Эф.

– Что ты вспомнил?

– Я всё вспомнил, сынок, – его глаза краснеют, и в уголках скапливаются слёзы, – Эл не придёт, – его голос дрожит, а по щекам одна за другой скатываются слёзы.

– Что ты такое говоришь? – спрашиваю я, – вы совсем скоро встретитесь, даю тебе слово.

– Ты не виноват, сынок. Пожалуйста, запомни это. Ты не виноват.

– Ты о чём?

– Прошу посторонних покинуть комнату, – говорит голос из-за стекла.

Я оборачиваюсь к нему и прошу ещё одну минуту, парень отрицательно мотает головой.

– Нам придётся вас удалить, в таком случае.

– В чём я не виноват, отец? – обернувшись, спрашиваю я отца, – Скажи скорее, прошу тебя.

– Ты не виноват, – говорит он и начинает плакать. Ко мне подходят два человека в белом и просят меня выйти из комнаты, так как я мешаю им.

– Моему отцу плохо, – говорю я, указывая на него. Он лежит, плачет и что-то шепчет.

– Вы в порядке? – спрашивает один.

– Что с вами? – спрашивает второй.

Мой отец что-то повторяет шёпотом, а слёзы продолжают стекать по его щекам.

– Что вы говорите?

Я прислушиваюсь.

– Что с вами? Сейчас мы позовём врача.

Я смотрю в его глаза, направленные вверх и прислушиваюсь. Он повторяет одно и то же слово быстро, словно скороговорку. Слышно только букву О.

– Вы меня слышите? Успокойтесь. Глубоко вдохните.

– Кровь, – вдруг отвечает он, – кровь, кровь, кровь.

– Какая ещё кровь? – спрашивает один.

– Вы поранились? – спрашивает другой.

– Кровь. Её много. Кровь. Она везде, – он причитает с ужасом в глазах, повторяя снова и снова.

– Сейчас подойдёт врач, минутку.

– Кровь. Везде кровь, – говорит он, затем смотрит на меня, – ты не виноват, Эф, ты не виноват!

– В чём не виноват? – спрашиваю я, крепко держа его за руку.

Он сильно зажмуривается и громко кричит. Замолкает, через секунду он открывает глаза и смотрит на меня.

Он говорит:

– Привет, сынок.

– Привет, пап, – отвечаю я, – ты в порядке?

Он спрашивает:

– Как твои дела? Где это мы? Кто эти люди?

– Всё хорошо. Что с тобой произошло? Что это было?

Он спрашивает:

– А когда придёт Эл?

Глава 16

Ты плывёшь в воздухе по белоснежным коридорам. Ты витаешь в невесомости, и белоснежный потолок плывёт над тобой. Ты движешься вокруг вселенной, либо же вселенная движется вокруг тебя. Это уже совсем неважно.

Здесь нет ветра, нет звуков, нет запаха. Нет потоков воздуха, и ты понимаешь, что не висишь неподвижно только потому, что огни ламп пролетают над твоими глазами.

Движешься ли ты, либо это движутся лампы, создавая иллюзию твоего перемещения, тебе уже неважно. Всё, что тебе очевидно в данный момент – ты один в бесконечном коридоре с потёртыми дверьми и древними дверными ручками, которыми уже никто не пользуется. Мир проносится перед твоими глазами десятком ослепительных огней, и ты один в этом белоснежном бесконечном мире.

Здесь нет ничего кроме бесконечного белого. Ничто, которое всегда представляется чёрным в воображении.

Двери бесшумно распахиваются. Ты не слышишь и не видишь их. Ты просто знаешь, что это так. Они распахиваются, потому что ты пытаешься что-то вспомнить. Ты что-то упустил в попытках сохранить как можно больше. Ты не вспоминал, потому что не было предпосылок. Ты не вспоминал и совсем забыл, а когда задумался об этом, то вспомнить тебе оказалось не под силу.

Эл?

Да.

В чём я не виноват?

Полагаю, во многом.

Ты всё упустил, когда удалял что-то ненужное. Несправедлив тот факт, что для того, чтобы что-то запечатлеть, тебе достаточно лишь моргнуть, но чтобы сохранить это через сотню лет, нужно немного больше.

Ты проплываешь по белоснежному коридору мимо мерцающих ламп и открывающихся дверей. За каждой дверью находится какой-то момент твоей жизни, но ты не знаешь, за какой из дверей тот самый момент. Нужное воспоминание хранится за одной из этих дверей, осталось лишь вспомнить, где находится нужная тебе дверь.

Моргни, чтобы запомнить. Моргни, чтобы момент остался в бесконечности. Просто моргни, если ты ещё жив.

Кажется, ты что-то забыл.

Верно. Только я не помню, что именно.

Тогда очнись.

Зачем?

Очнись.

Как ты умер, Эл?

Очнись.

О боже, Эл… Что произошло?

Очнись. Это важнее.

Ты смотришь в потолок, на пролетающие мимо тебя огни, которые меняются в цвете, становясь нежно-розового цвета, а затем и вовсе краснея.

Очнись.

Что-то падает тебе на лицо. Капли чего-то мокрого. Редкие капли крови. Ты непроизвольно моргаешь, а глаза застилает алая пелена. Капель становится всё больше, и они постепенно перерастают в дождь.

Очнись.

Всё белоснежное вмиг стало розовым, алым, а затем и вовсе бордовым, и ты плывёшь по этим насыщенно-красным коридорам, и кровавые капли дождя падают на тебя с потолка. Весь твой мир стал алым. Всё то, что было девственно белоснежным, в одно мгновение изменилось в цвете. Теперь ты не чувствуешь себя серым пятном на фоне белоснежной бесконечности, ты единое с этим миром. Ты часть этого ничто.