Самвел

– Видно, такова воля всевышнего, – спокойно ответила княжна. – Но оставим это, Самвел. Лучше скажи мне, зачем ты приехал сюда и куда намерен отправиться?

Вопрос был поставлен в упор. Самвел не знал, что ответить. После минутного замешательства он сказал:

– Зачем я здесь… и куда направляюсь? Это очень прискорбный вопрос, дорогая Ашхен. Ответить на него сразу не так-то легко. Прежде я должен снять пелену с твоих глаз и открыть тебе все бедствия, постигшие нашу страну. Тогда ты сама поймешь, для чего я здесь и куда направляюсь.

Отрезанная от всего мира родными горами, Ашхен имела крайне смутное представление о том, что происходило в Армении. Хотя и до нее дошли горестные известия, но они были настолько туманны, что не давали возможности понять, что думают делать злонамеренные люди, вызвавшие сильную смуту в стране. Самвел поспешил осведомить ее о совершившихся и предстоящих событиях. С сильным огорчением описал он измену своего отца и Меружана Арцруни, раскрыл злые намерения этих предателей и взятую ими на себя позорную роль в деле уничтожения христианства и распространения персидской веры в Армении. Поведал об их намерении сокрушить престол Аршакидов и создать в Армении новое царство под верховной властью Персии. Рассказал о торжественной клятве, принесенной ими царю Шапуху, и об их прибытии в Армению вместе с персидскими войсками. Рассказал об их варварских поступках и об их жестокости, связанной с их целями, – словом сообщил все, что знал и что предвидел.

Княжна слушала его в глубокой тревоге. Ее пламенные глаза выражали боль и гнев. Ее прекрасное лицо менялось много раз, пока Самвел не кончил свое печальное повествование.

– А что собираются предпринять армянские нахарары против всех этих зол? – спросила она.

– Некоторые из них на стороне изменников, но оставшиеся верными престолу и церкви поклялись стать как один и либо умереть, либо спасти родину от угрожающей опасности.

Затем он рассказал о приготовлениях нахараров, оставшихся верными родине, о назначении Мушега спарапетом, о призыве царицы Парандзем вооружиться против общего врага, и много другого. Свой рассказ он закончил следующими словами:

– Теперь я могу сказать, дорогая Ашхен, зачем я приехал и куда направляюсь. Передо мною два дорогих существа, находящихся в опасности: моя родина и девушка, которую я люблю. И родину, и тебя я почитаю в равной мере; и родина, и ты одинаково для меня бесценны. И голос родины, и твой голос призывают меня. Я долго страдал при мысли, на чей зов мне откликнуться. Я поклялся пожертвовать собой и ради родины, и ради тебя. Но я не в состоянии решить, кому из вас принести свою первую жертву. Дорогая Ашхен, укажи мне тот путь, по которому мне следует идти!..

– Спасение родины прежде всего! – проникновенно ответила княжна. – Ты не будешь достоин меня, Самвел, если не прибавишь к бесконечным потокам крови, проливаемой за спасение нашей родины, и свою кровь. И я не буду достойна тебя, если не сделаю того же!..

– Ты? – воскликнул Самвел, и его грустное лицо засияло радостью. – Позволь обнять тебя, ангел мести и справедливого гнева!

Они обнялись.

– Никакие радости не могли бы так утешить меня, как эти слова из твоих уст, дорогая Ашхен! Они наполняют меня священной гордостью, потому что меня любит достойнейшая и храбрейшая из всех девушек Армении.

– Я буду сражаться за родину, непременно пойду! – воскликнула девушка горячо. – Моя мать пропала, отец отправился на ее поиски. Не знаю, вернется ли он? Наши горцы волнуются: я едва сдерживаю их ярость. Они ведь так сильно любили мою мать! Часть войска я оставлю для охраны нашей страны, а другую возьму с собой и присоединюсь к тому войску, которое собирается под знаменем царицы Парандзем. Пусть у армянской царицы среди ее храбрецов будет и девушка-военачальник. Это ее порадует!

– Твои намерения достойны высокой похвалы, – сказал Самвел. – Если бы ты не пришла к такой мысли, дорогая Ашхен, то я предложил бы тебе то же самое, но ты опередила меня. Ты еще не знаешь, что мой отец и Меружан Арцруни получили особые приказы от Шапуха захватить и держать в крепостях жен и детей нахараров до тех пор, пока их мужья не сдадутся. И твою мать увели с той же целью. Ты счастливо спаслась, дорогая Ашхен! Если бы ты не отправилась со своим отцом на охоту, постигло бы несчастье, так как тебя бы тоже увели. Армянским нахарарам известно это распоряжение Шапуха, поэтому многие из них спешат найти убежище вместе со своими семьями в главной ставке армянской царицы.

Последние слова Самвела, видно, задели гордость княжны, и она довольно строго сказала:

– Не для того я отправляюсь в лагерь армянской царицы, Самвел, чтобы искать там убежище или защиту. Я хочу небольшие силы Рштуника присоединить к воинству всей Армении. Если бы я захотела прятаться и спасать себя, то для этого в наших горах имеется много неприступных мест. Какие именно приказы получили твой отец или Меружан Арцруни от Шапуха, я не знаю; об этом я впервые слышу от тебя. Но я знаю твердо, если бы враг приблизился к нашим замкам со стороны суши, персы не только не смогли бы ими овладеть, но и сами погибли бы в наших горах. Так оно и случилось, но не совсем…

Княжна подробно рассказала о том, чего Самвел еще не знал. Подтвердила, что в ночь нападения она вместе с отцом была на охоте и это спасло их от рук врага. В замке оставалась лишь мать с небольшим числом охраны. Враг наступал с двух сторон, и для этого разделил свое войско на две части. Часть приближалась по суше, а другая водным путем. Отряд, нападавший с озера, не встретил сильного сопротивления и овладел замком. А те, что наступали с суши, большой частью погибли в горных ущельях и пещерах. Очень немногим из них удалось бежать в Ван.

Самвел только теперь понял причину тех военных приготовлений, следы которых попадались ему по пути и так настойчиво привлекали его внимание. Он обнял княжну и воскликнул с воодушевлением:

– Я верю, дорогая Ашхен, в твои страшные горы, в твои темные леса и в храбрость твоих горцев! Я на себе испытал их мощь…

– Каким образом? – спросила княжна, высвободившись из его объятий.

– Когда я въезжал в Рштуник, со мною было триста всадников, теперь же у меня осталось только сорок три человека.

Княжна побледнела.

– Как ты неосторожен, Самвел! – смущенно сказала она. – Отчего ты не предупредил меня о своем прибытии? Зачем было терять людей?

– Я уже говорил, что написал тебе письмо, но оно не дошло до тебя. Но довольно об этом! – сказал он, меняя разговор. – Оставшихся сорок три человека мне вполне достаточно, чтобы отправиться туда, куда я задумал.

Последние слова он произнес с таким выражением, что княжна вынуждена была спросить:

– А куда ты отправляешься?

– Я еду к отцу…

– Ты все еще признаешь его своим отцом, Самвел? – воскликнула княжна и в гневе отвернулась.

– Да, Ашхен! Я еще люблю его. Я должен с ним повидаться, обязательно должен. Я еще надеюсь на то, что мольбой и слезами смогу отклонить его от злодейских намерений. Если же мне не удастся, тогда…

– Что ты тогда сделаешь?

– Не спрашивай об этом, дорогая Ашхен, умоляю тебя, не спрашивай!

Княжна задумалась. Такого ответа она не ожидала. Она не думала, что Самвел мог скрывать от нее вещи, ему известные, так как была уверена, что для нее открыты и ум и сердце Самвела. Что же вынуждает его таиться перед нею?

– Хорошо, я не буду об этом спрашивать тебя, Самвел, – сказала она печально, – но я чувствую в твоих словах что-то страшное.

Улыбка Самвела ее взволновала, когда он спокойно ответил:

– Если даже в моих словах кроется тайный смысл, можешь быть уверена, дорогая Ашхен, что в них нет ничего страшного, они ясны и светлы. Пока только так я могу успокоить тебя: я не собираюсь делать ничего плохого или бесчестного. А моя встреча с отцом для меня необходима…

– Напрасная трата времени, Самвел. Ты все еще надеешься, как ты говоришь, мольбой и слезами воздействовать на отца. Но почему ты не думаешь, что и он так или иначе постарается склонить тебя на свою сторону? Я не сомневаюсь, что, как только ты явишься, он непременно предложит тебе помочь ему. Ты, конечно, откажешься. Тогда он захватит тебя и, чтобы ты ему не мешал, посадит в темницу и таким образом лишит тебя возможности выполнить все твои благие намерения.

– Он не будет жестоким!

– Он не пощадил мою мать, свою кровную родственницу, не пощадит, несомненно, и родного сына.

«Тогда и я его не пощажу», – сказал про себя Самвел и, обратившись к княжне, добавил:

– Надейся на мое благоразумие, дорогая Ашхен, я не допущу, чтобы он поймал меня в ловушку.

Но княжну эти слова не успокоили.

– А что думает твоя мать? – спросила она.

– Она во всем согласна с ним. Тебе ведь известно ее тщеславие и ее ненависть ко всем Аршакидам. Шапух обещал ее брату Меружану армянское царство, если он выполнит его приказ. Это обещание, на которое она возлагает большие надежды, совсем свело ее с ума. Она готова идти на все: принять персидскую веру, уничтожить христианство, лишь бы ее брат стал царем Армении.

– А что обещал Шапух твоему отцу?

– Должность спарапета Армении.

– А мать твоя знает, что ты едешь к отцу?

– Ей ли не знать! Она сама снарядила меня в путь с такой пышностью, как это подобает скорее царю. Она дала мне конный отряд – ратных людей, погибших в ваших лесах. Я доволен, что избавился от него. Он был мне тяжелой обузой. Надо благодарить ваших горцев за то, что они облегчили мой груз…

Теплые лучи солнца заливали долину; было уже за полдень.

Княжна и Самвел все еще разговаривали. Ашхен не сомневалась в искренности Самвела: она знала, насколько он был честен и правдив. Но она беспокоилась за его жизнь, с которой была связана и ее жизнь. Предприятие Самвела казалось ей весьма опасным, хотя она и надеялась на его ум и храбрость. Она не принуждала любимого человека отступить от своих намерений, но спросила:

– Когда же ты вернешься?

– Этого я не могу сказать, дорогая Ашхен, потому что не знаю, когда и где найду отца. Но я надеюсь, что скоро вернусь.

– Где мы встретимся?

– Здесь. Отсюда мы вместе отправимся в лагерь царицы Армении.

– Я охотно дождалась бы тебя, Самвел, если бы твердо знала, когда ты вернешься. Но я решила на этой же неделе отправиться в лагерь царицы. Там мы и увидимся, если на то будет воля божья. – При этих словах голос ее задрожал.

Самвел взял ее руку в свои ладони.

– Решено, – сказал он со скрытым волнением, – мы встретимся в лагере царицы. Я надеюсь, что при встрече ты, дорогая Ашхен, поцелуешь меня в лоб и скажешь: «Да, ты достоин быть моим мужем», и это будет лучшей наградой за то тяжелое испытание, к какому влечет меня любовь к родине. Относительно всего мы условились. Я не стану больше задерживать тебя: знаю, твои горцы ждут тебя. Обними меня, дорогая Ашхен, поцелуй и благослови. Бог услышит мольбу невинных уст. Я отправлюсь в стан врагов. Мой путь – путь гибели или славы. Твой поцелуй вдохновит меня и окрылит, а твое благословение устранит невзгоды. Обними же меня, дорогая Ашхен!..

Они обнялись. Тихие потоки слез долго лились из их очей, но они не в силах были угасить пламя горящих сердец. «Источник слез» печальным журчанием вторил их глухим рыданиям…

IV. Амазаспуи

У Вагана была сводная сестра из рода Мамиконянов, сестра Вардана, по имени Амазаспуи, которая была женой владетеля Рштуникского гавара Гарегина… А нечестивые Ваган и Меружан приказали начальнику крепости (цитадели Вана) притеснять княгиню, если она ни примет законов маздеизма. Когда Амазаспуи не согласилась принять религию маздеизма, то ее повели на высокую башню… раздели донага… и, привязав ноги веревкой, повесили вниз головой с того высокого места. И так она умерла на виселице…

Фавстос Бузанд

Луна торопливо скользила к высоким вершинам Сипана, которые тонули в густом, гнетущем мраке. С непостижимой грустью расставалась она с красивой, живописной местностью, где каждую ночь перед ней раскрывались чудесные картины. Внизу беспокойно шумело Ванское озеро. Оно волновалось тоскливо, как влюбленный перед вечной разлукой. В пылкой страсти похитило оно с неба трепетные лучи бледной царицы неба и, сверкая, обнималось с ними и грустным шепотом волн, казалось, говорило им: «Не убегайте, не покидайте меня во мраке». Но лупа ускользала…

На восточном берегу озера высились, башни и зубчатые стены древнего города. При свете луны этот город был похож на древнюю волшебницу, выглядевшую, несмотря на свою старость, все еще красивой. Там, в своих воздушных дворцах, среди висячих садов51, самая пленительная чародейка мира Семирамида развлекалась некогда любовью молодого армянского царя.52

Это был город Ван.

Луна скрылась за высотами Сипана, оставив за собой глубокий мрак. Исчез из глаз прекрасный город, исчезло и сверкающее озеро. Теперь доносился лишь глухой ропот волн, словно кто-то, охваченный горем, жалобно всхлипывал в ночной тишине.

Свет луны сменился другим светом.

В воздухе над городом замелькали многочисленные огненные шары. Казалось, что все небо охвачено огромным пожаром, что загорелись звезды и падают на землю. Однако эти пылающие шары поднимались снизу; они перевертывались в воздухе и затем уже падали вниз. Это был огненный праздник, дьявольская игра с огнем…

Раскаленный дождь становился все сильнее. Порой отчаянные крики глухим эхом сотрясали окрестности. Эти крики делались особенно громкими после сильных огненных вспышек, – так после сильного удара молнии грохочет разгневанное небо.

Ван был осажден.

Его осадили дикие рштуникцы вместе со своими соседями сасунцами. Горцы осадили Ван, как когда-то несчастная Троя была осаждена эллинами. Ревностный эллин дрался за честь прекрасной Елены, которую похитил бесстыдный любовник из гостеприимного дома ее мужа-царя. А рштуникцы дрались за любимую княгиню своей страны, которую безжалостно похитил брат.

Горцы разместились на вершинах соседних холмов и оттуда метали на город огонь. Их огнемечущими орудиями были пращи, грубо сделанные из железных цепей, чтобы они не горели. Туда вкладывали связки тряпок, пропитанных смолой, нефтью или другой легко воспламеняющейся жидкостью, куски холста зажигали и, вращая в воздухе, метали в сторону города. Некоторые с помощью тех же пращей бросали камни.

Вскоре наружному огню стал отвечать огонь изнутри. В разных частях города вспыхивали огненные языки: то пылали внутренние строения.

Войско, защищавшее город, приведенное Меружаном Арцруни и Ваганом Мамиконяном, состояло исключительно из персов. Во время рокового смятения, оно было занято не столько борьбой с внешним врагом, сколько с жителями города, которые в ужасе выбегали из своих домов, охваченных пожаром. Войско опасалось, как бы жители города не открыли ворота и не впустили врагов.

Между тем огонь все усиливался. Сперва загорелись копны сена, сложенные на крышах конюшен, затем саманники и склады… Богатый рынок горел, как кусок материи. Огонь возник в столярном ряду и оттуда перекинулся на дома горожан. Люди, уже не заботясь о борьбе с огнем, думали только о бегстве. Они бросались во все стороны, но непроходимые потоки огня повсюду преграждали им путь. Отчаянные крики объятой ужасом толпы смешивались с треском рушившихся зданий и еще больше усиливали общее смятение.

Пожар освещал громадное каменное чудовище в северной части города, упирающееся чуть ли не в самое небо. Оно принимало все более страшный вид по мере того, как усиливался пожар. Гордо смотрело оно на море огня, бушевавшее у его подножия, и, казалось, мрачно говорило: «Ничтожная стихия, свирепствуй сколько хочешь, до меня тебе не добраться».

Это была цитадель Вана, каменное гигантское укрепление, как будто сооруженное самой природой. Это была та неприступная крепость, чудеса которой армянские предания приписывали Семирамиде.

Крепость походила на безобразного громадного верблюда, преклонившего колени и зарывшегося туловищем в прибрежный песок. Его шея была вытянута к востоку, а массивный круп – к западу. По двойному горбу, доходящему до облаков, разбросаны были огромные башни и неприступные куполообразные бастионы.

Казалось, усилия всего мира не могли бы сокрушить его скалистые бока, обладавшие твердостью стали. В каменных недрах его были высечены бесчисленные помещения для жилья, глубокие пещеры, залы и коридоры полны таинственности.

В одной из зал, где некогда восседала Семирамида, откуда она любовалась на синее зеркало Ванского озера, на чудесный вид Варагской горы и восторгалась красотами Армении, теперь находилась другая властительница.

Она спала таким приятным, спокойным сном, какой добрые гении не часто дарят смертным, спала, одетая, на своей роскошной постели. На прекрасном лице ее играли отблески пожара. На белом гладком лбу, обрамленном черными завитками волос, сверкали капли испарины. Пунцовые губы по временам чуть-чуть вздрагивали, и по раскрасневшемуся лицу пробегала легкая чарующая улыбка. Тяжелое дыхание приподымало пышную грудь; украшенную драгоценным ожерельем. Ее обнаженные руки, на которых сверкали браслеты, были скованы двумя железными кольцами, соединенными короткой цепью; одна нога была прикована к постели. Она была похожа на ангела в заключении, виновного своей невинностью.

Пышный чертог – ее тюрьма – был залит сквозь широкие окна ослепительным заревом пожара. При этом страшном освещении она выглядела еще прекраснее.

Крики и шум, доносившиеся отовсюду, разбудили ее. Она приподняла голову и с изумлением стала осматриваться. Несколько минут ей казалось, что все это во сне. До ее слуха долетел глухой топот множества ног и отчаянные, душераздирающие крики… Казалось, что началось светопреставление и закачалась вселенная. Ее охватила дрожь. Она попыталась подойти к окну, но цепь на ноге мешала ей. Шум все усиливался, и освещение в комнате становилось все ярче. Теперь было страшно смотреть вокруг. Она закрыла руками глаза и рыдая воскликнула:

– Господи, что же это такое?

В это время кто-то тяжелой, твердой поступью поднимался по каменной лестнице замка, высеченной в скале. Свой взор он молча обращал то на разгоравшийся в городе пожар, то на неровные ступеньки под ногами. Его сопровождал воин с фонарем в руках, освещавший лестницу, хотя в этом и не было никакой нужды.

Долго поднимались они, пока не взошли на самый верх цитадели и остановились у двери помещения, где находилась Амазаспуи. Там он приказал воину подождать его, а сам вынул из кармана тяжелый ключ, отпер железную дверь и вошел.

– Привет тебе, дорогая Амазаспуи, – сказал он, подходя к княгине. – Я полагал, что ты еще почиваешь, но, как видно, шум потревожил тебя.

– Что это за шум? – с гневом спросила она.

– Это крики ликования, дорогая Амазаспуи, как было в первую ночь твоей свадьбы! Видишь, как прекрасно освещен город. Нет, тебе не видно. Сейчас я покажу…

Он подошел, отстегнул цепь на ее ноге, взял княгиню за руку и подвел к окну.

– Полюбуйся!

Точно ад со всеми его ужасами предстал перед взором несчастной женщины. Она задрожала всем телом, ноги у нее подкосились, и она упала на руки безжалостного посетителя, который схватил ее и положил на постель.

Вошедший был Ваган Мамиконян, отец Самвела и дядя женщины, лежавшей без чувств.

Он был высокого роста, крепкого сложения и, как все Мамиконяны, очень приятной наружности. Суровое лицо выражало упорство и жестокость человека с непреклонной волей. Он носил персидские знаки отличия.

Внезапный обморок княгини привел его в большое смущение. Он не считал Амазаспуи такой слабой, потому-то и поступил с ней так неосторожно.

Но обморок княгини продолжался недолго. Она открыла глаза, полные слез, и, взглянув на него, сказала:

– Этого ты хотел, Ваган? Или так уже окаменели в тебе человеческие чувства, что ты издеваешься над плачем и стенаниями тысяч семей, не замечая их смерти в пепелище родных очагов?

– Ты напрасно меня порицаешь, дорогая Амазаспуи, – ответил тот спокойно, – это не я, а твой супруг мечет огонь на город.

Гневное лицо княгини побледнело еще больше.

– Мой муж? – воскликнула она дрожащим голосом, – этого быть не может! Он за всю свою жизнь не обидел даже муравья. Сними с меня цепи, Ваган, и я сию же минуту, если он виновен, отправлюсь к нему и изолью на него весь свой гнев.

– Это он, во главе своих диких горцев, осаждает город.

– Если эти разрушения причиняет мой муж, то, несомненно, только из-за меня. Зачем же ты привез меня сюда, Ваган, зачем ты разгневал добродетельного человека? Ты разрушил наши замки и, не удовлетворившись этой жестокостью, захватил в плен меня, близкого тебе по крови человека. В чем моя вина? Зачем я здесь, в этих цепях, в этой каменной темнице, куда заключают только самых тяжких преступников? Для чего все это? Для того, чтобы добрейшего и милостивейшего человека, моего мужа, сделать зверем, чтобы принудить его к этой дьявольской игре с несчастным городом?

Она закрыла лицо руками и горько зарыдала. Ее слезы тронули князя Вагана. Едва сдерживая смущение, он взял ее скованную руку и с чувством произнес:

– Эти руки, привыкшие всюду сеять добро, теперь закованы в цепи, да, именно твоим родичем. Но не проклинай меня, дорогая Амазаспуи: бывают в жизни, особенно в жизни государства, такие горькие времена, когда и родные, и чужие – все одинаково терпят наказание, если препятствуют тому великому делу, которое совершается для блага всего народа, для его будущего счастья. Мы – я и Меружан – служим этому делу.

– Что это за дело? Чему вы служите с Меружаном?

– Тебе известно, дорогая Амазаспуи. Чего же ты еще спрашиваешь?

Печальные глаза княгини зажглись гневом.

– Стыдись, Ваган! – воскликнула она. – Позорным делом ты бесчестишь славный род Мамиконянов. Да будет проклят тот день, когда ты появился на свет! Лучше бы твоя мать не родила тебя – кару и несчастье земли армянской!

Князь молчал. По его телу пробежала холодная дрожь, а всегда спокойное лицо судорожно исказилось.

– Ты проклинаешь меня, Амазаспуи?

– Ты достоин этого, Ваган. Тот, кто изменил родной церкви и стремится распространить языческую веру персов на своей земле, тот, кто изменяет своему царю и хочет утвердить у себя на родине варварскую власть персов, тот, кто огнем и кровью заливает родную страну, – тот достоин только проклятия. Тебя будут проклинать тысячи матерей, которые лишатся своих сыновей, будут проклинать тысячи жен, оставшиеся вдовами. Тебя будут проклинать тысячи сестер, братья которых падут в междоусобной борьбе… Тебя будут проклинать тысячи детей, оказавшиеся сиротами… Проклянет тебя будущее поколение, вспоминая о твоих злодеяниях…

Эти слова поразили князя в самое сердце.

– Да, – ответил он печально, – много будет жертв, и мне тяжело, но иначе нельзя. Без жертв не может быть спасения. Пусть настоящие и будущие поколения проклинают меня, – моя совесть спокойна. Я убежден, что не делаю ничего плохого. Почему ты, Амазаспуи, забываешь о прошлом? Почему ты забываешь бедственную историю недавних времен? Когда Тиран, отец заключенного ныне царя, желая уничтожить род нахараров Арцруни и Рштуни, велел их всех перебить без различия пола и возраста, кто были те двое детей, которые спаслись от общего избиения?

– Один из них был Тачат Рштуни, отец моего мужа, а другой Шавасп Арцруни – отец Меружана.

– Да, только эти двое остались в живых из двух больших нахарарских родов. И когда этих двух мальчиков палачи привели к Тирану, чтобы убить их, кто были те двое, что с обнаженными мечами в руках бросились к площади казни и спасли невинных детей?

– Один из них был твой отец – Артавазд, а другой – твой брат Васак.

– Да, Амазаспуи, один был мой отец, а другой – мой брат. Из-за этих двух мальчиков они бросили службу у Тирана, покинули свою родовую вотчину Тарон и укрепились в горах Тайка. Там они вырастили, воспитали мальчиков и выдали за них своих дочерей. От Шаваспа родился Меружан Арцруни, а от Тачата – Гарегин Рштуни, твой супруг. Таким образом возродились два уничтоженные было нахарарских рода…

– Я не понимаю, почему ты мне напоминаешь об этом? – прервала княгиня.

– Потому, Амазаспуи, что на доме Аршакидов лежит кровавое пятно, и кровь должна быть смыта кровью…

– Но не кровью невинного народа.

– И кровью невинного народа, если он по глупости выступает защитником сгнившего, безнравственного дома Аршакидов. Если бы мы раньше избавились от этой династии, то наша страна была бы счастлива, так же, как и мы.

– Твоя голова забита пустыми бреднями, Ваган, – сказала с негодованием княгиня. – Страсть, ненависть, безудержная мстительность ослепили тебя и лишили всего человеческого, угодного богу. Скажи мне, в чем вина сына Тирана – Аршака, нашего нынешнего несчастного царя, обреченного на страдания в мрачной темнице Ануш? Вина ли его, что Тиран поступил дурно?