Магия найденных вещей

– Ну, ладно. Спасибо за компанию. Было очень приятно с тобой познакомиться.

– Э-э-э… да, – растерялась я.

Он таращится на кого-то поверх моей головы. Оборачиваюсь – и, разумеется, там стоит женщина. Она только что вошла в кофейню и смотрит на него так, будто замышляет убийство.

– Ты ее знаешь? – поворачиваюсь к пожарному. Его лицо стало цвета огня, который он тушит по долгу службы. – Нам надо бояться?

– Да… Нет… – Он запнулся. – Извини. Я не думал, что она меня выследит.

– Кажется, она злится, – замечаю я. – Она тебя преследует?

– Извини, – говорит он. – Мне надо идти.

Женщина к нам не подходит, а просто стоит, прислонившись к окну, и пристально смотрит на Оливера. Она одета во все черное, ее светлые волосы зачесаны назад и собраны в хвост. У нее такой вид, словно она сейчас выхватит из-за пояса пистолет.

– Почему она такая сердитая? Тебе вообще можно было сюда приходить?

– Слушай, я случайно на ней женился. По ошибке. Мы поехали в Вегас… большой компанией… и я, кажется, выпил лишнего.

– Ты женился по пьяни?

Я смеюсь, но по выражению его лица понимаю, что это совсем не смешно. Он женат, но знакомится с женщинами в интернете, а его жена приходит испортить ему свидание. Тогда я решаю, что будет разумнее спрятаться в туалете, чем идти к выходу мимо нее, а когда возвращаюсь в зал, их, слава богу, в кофейне уже нет.

Свидание под номером сорок четыре: лживый пожарный, изменяющий своей жене. Такое у меня впервые – чтобы на свидание явилась жена. Это задел для хорошей истории. Возможно, с нее-то я и начну, когда буду писать статью о знакомствах через интернет.

И кстати, поставим Джаду еще один плюсик.

Глава четвертая

По дороге домой, когда я спускаюсь в метро, звонит мачеха.

– Мэг, я тебе перезвоню, – отвечаю я в трубку. – Я уже под землей.

Звучит немного зловеще.

Она, наверное, меня не слышит, потому что говорит:

– Ох, Фронси, твой отец…

И тут связь, конечно же, прерывается, ведь в метро нет сети. Поезд уносит меня в тоннель, а я рассеянно верчу в руках телефон, смотрю на рекламу пересадки волос, на женщину, что сидит прямо напротив меня, держит на руках младенца и целует его в макушку. Я бы и сама с удовольствием поцеловала его в макушку.

Так, надо подумать. Твой отец… что? Твой отец… умер? Твой отец… очень тебя любит, хотя никак не проявляет свою любовь? Твой отец… человек с очень тяжелым характером, и я часто думаю, что лучше бы он не бросал твою мать и не возвращался ко мне?

Не исключен ни один из всех перечисленных вариантов.

Я чувствую, как во мне растет клубок страха. Последние годы были особенно трудными для отца и для Мэгги. Как раз в этом году им пришлось принять непростое решение о продаже значительной части фермерской земли. Государственные субсидии закончились, стоимость молока резко упала, а цены на корма молниеносно взлетели. К этим бедам добавилось несколько лет непогоды: весенние снежные бури и наводнения, потом жаркое лето и постоянные засухи, а застройщики, подбиравшиеся все ближе и ближе, предлагали хорошую цену за землю, и отказать было сложно. Друзья продавали свои участки и уезжали в другие места. Мой же отец сжимал зубы и говорил: «Ни за что». Он никогда не отдаст свою землю в чужие руки.

И, надо сказать, у него были на то основания. Эту ферму купил его прапрадед Хайрем Линнель, и она больше ста лет оставалась во владении семьи. Мы все выросли на этих историях, передающихся из поколения в поколение с какой-то упрямой нью-гемпширской гордостью. Мы – семья Линнелей. Мы справимся с любыми трудностями. Каждое поколение возделывало свою землю, выращивало кукурузу, разводило коров и кур, преодолевало невзгоды и тяготы. Все более-менее преуспевали, пока ферма не перешла в руки моего отца.

И все же в течение многих лет он надрывался, поддерживая хозяйство, потому что так было нужно. Иначе кем бы он выглядел, если бы развалил все семейное наследие? Он вложил деньги в новейшее оборудование. Открыл маленький фермерский магазинчик. Вернее, придорожный киоск. Каждое утро он поднимался ни свет ни заря и работал до поздней ночи: горбатился в поле вместе с наемными работниками, сажал, удобрял, организовывал весь процесс. Он всегда был уставшим, обгоревшим на солнце, на пределе, готовый взорваться в любую секунду. У него была привычка снимать шляпу и тянуть себя за волосы, как будто в них прятались демоны, которых он пытался прогнать.

Он хоть раз давал себе передышку, чтобы просто посмотреть вокруг и порадоваться тому, что имеет? Я не знаю. Но наша ферма и вправду прекрасный участок земли – с огромным белым домом, двумя прудами и маленьким ручейком на заднем дворе. Высокие дубы дают тень над домом и щедро раздают желуди, приглашая белок на пир. Во дворе – два амбара, один из которых мой отец перестроил под жилой дом для своей матери, моей бабушки Банни, когда женился на Мэгги и ему нужно было поселить в основном коттедже нашу маленькую семью. «Сарайчик Банни» стоит на краю подсолнечного поля, позади основного дома, и бо́льшую часть года из окна нашей кухни – если встать на цыпочки – видны окна бабушкиного дома и усеянная цветами садовая решетка, украшающая фасад.

Но жизнь на ферме никогда не была легкой. Как постоянно твердили нам с Хендриксом, это семейное предприятие было одновременно и нашим долгом, и нашей большой привилегией. Не у всех есть земля. Не все владеют землей. Мы владели и были счастливчиками. Мэгги, которая в течение учебного года работала в школе учительницей, по вечерам занималась фермерской бухгалтерией и оплачивала счета, а летом продавала подсолнухи, кукурузу и яйца в нашем киоске. Мы с Хендриксом тоже были на подхвате, когда стали достаточно взрослыми, чтобы бегать с пакетами, набитыми продуктами, к чужим машинам. Летом мы с Мэгги плели ловцов снов, а осенью пекли пироги, жарили пончики и продавали их с яблочным сидром. У нас даже был участок с маленькими елями – мы продавали на Рождество.

Мы с Хендриксом кормили кур, собирали яйца в курятнике, выводили коров из амбара, заботились о новорожденных козлятах, ухаживали за огородом. Каждый вечер Мэгги готовила ужин, помогала нам делать уроки и часто устраивала для нас и наших друзей веселые детские праздники. Осенью нам позволяли прыгать на стогах сена, зимой мы катались на коньках, а летом плавали в пруду и ночевали в саду под звездным небом. Счастливое детство деревенских детишек, с пеленок приученных к труду.

Оно и вправду было бы счастливым, если бы не тот факт, что, сколько мы себя помним, наш отец шел по жизни, болезненно морщась, словно в глубинах его существа гноилась какая-то страшная тайная рана, что-то такое, что выворачивало всю его душу наизнанку. На его лице не было радости, когда он смотрел на доставшуюся ему ферму, и я не чувствовала в нем любви к своей земле.

Он был несчастлив. Думаю, потому, что ему никогда не хотелось жить и работать на ферме. Он был желанным, единственным ребенком в семье, трудолюбивым, невинным, послушным, получавшим призы от молодежного клуба за лучших козлят, и поэтому считалось само собой разумеющимся, что когда-нибудь он унаследует ферму и станет ее полноправным хозяином. Его мнения никто и не спрашивал. Ведь если ферма достанется не ему, то кому же? Кто еще станет заботиться о хозяйстве? Но потом, когда посвящение в фермеры должно было вот-вот состояться, – сразу после того, как он окончил школу и был готов взять на себя большую часть работы, – он решил устроить себе выходные на несколько дней. Съездить с приятелем на рок-фестиваль.

Они сели в машину и поехали в Вудсток, и папа даже не подозревал, что вскоре вся его жизнь перевернется с ног на голову.

Он еще даже не добрался до поля, где проходил фестиваль, как вдруг – БАМ! – в его жизнь ворвалась Тенадж, и за этим знакомством последовало несколько дней совершенно безумной любви, музыки и свободы. А затем, очень быстро – еще одно БАМ! И сразу двое детей.

Я представляю, что он тогда чувствовал. Наверняка был просто в шоке от всего происходящего. Влюбился без памяти, отклонился от намеченного курса, а потом пережил потрясение от нашего с Хендриксом появления на свет, когда ему было всего девятнадцать. Ощущения, схожие с ощущениями человека, который падает с обрыва. Быстрая свадьба, ярость и шок родителей. Недоумение, что случилось с хорошим мальчиком с фермы, который получил суровое нью-гемпширское воспитание.

Семейная легенда гласит, что следующие несколько лет он пытался вернуться к стабильности, к которой шел все это время. И что он искренне сожалел о случившемся.

Но я – писатель, и мне кажется, что все было иначе.

Мне кажется, что он был до безумия влюблен в Тенадж. Да, еще в школе у него была девушка, но я думаю, что он любил мою маму совершенно по-новому, до боли в сердце, и с радостью принял новую свободолюбивую жизнь хиппи, играл на гитаре и красил чужие дома, чтобы заработать на жизнь. Я прямо вижу, как он каждый день возвращался домой к своей яркой, загадочной жене и двум маленьким детям, зачатым в любви, и думал, что это и есть настоящая жизнь. Жизнь, какой ей положено быть: свободной и легкой, наполненной музыкой и солнечным волшебством, совсем не похожей на жизнь на ферме с ее тяготами и разочарованиями, вечной головной болью и тяжелой работой.

Я уверена, что ему не хотелось возвращаться в Нью-Гемпшир.

Но когда нам с Хендриксом было почти по два года, умер наш дедушка, и мир папиных грез рухнул в одночасье. Бабушке было необходимо, чтобы он вернулся домой. Кто-то должен был взять на себя управление фермой. Банни уж точно была не из тех, кто выпускает из рук достояние семьи и продает свое вековое наследие чужим людям. Ей нужно было добиться, чтобы сын приехал. И она заставила его вернуться. Вот так и вышло, что вся история с Вудстоком была всего-навсего временным отклонением от заданного пути. Вроде долгих каникул, во время которых ты, сам того не желая, обзаводишься женой и парой детей.

Он привез нас с собой, всех троих, и, насколько я знаю по бабушкиным рассказам, моя мама жила с ним и с Банни в фермерском доме и работала вместе с ними на нашей маленькой торговой точке. Наряду с пирогами и початками кукурузы она продавала (или пыталась продать) свои хипповские изделия: расписанные вручную рубашки, макраме и украшения из подобранных на улице природных материалов.

Банни рассказывала, что Тенадж – благослови ее Боже, – изо всех сил старалась влиться в фермерскую жизнь, но не смогла. Она никому здесь не нравилась, никто не проявлял ни капли радушия по отношению к ней. «Она была милой девушкой, творческой и талантливой», – говорила мне Банни, – но никто не хотел покупать ее яркие изделия». Никто не приглашал ее на кофейные посиделки. Весь городок был на стороне Мэгги.

Втайне Банни, наверное, тоже была на стороне Мэгги. Тенадж – уж явно не та жена, которую Банни хотела бы для своего сына. У бабушки были свои представления о правильной жизни, и Мэгги им соответствовала больше мамы. Но Банни однажды сказала, что для нее главное, чтобы сын был счастлив. Если у него есть жена и дети, то она готова принять его выбор и постараться найти в этом что-то хорошее. Ей не хотелось потерять сына и внуков лишь потому, что он полюбил не ту женщину.

Но добропорядочные жители Пембертона в штате Нью-Гемпшир оказались не столь великодушны. По их мнению, Мэгги – как землячка Роберта Линнеля – имела на него больше прав, чем какая-то посторонняя девица из числа хиппи, и никто в городке никогда бы не принял эту девицу как жену Роберта. Присмотревшись как следует к этой незваной гостье, жители Пембертона единодушно решили, что с Тенадж Роберт явно ошибся. Хотя им искренне жаль нас, малышей… все же это досадная неосторожность. Да и Роберта жаль. Такой славный парень, и его окрутила какая-то вертихвостка. «Ему надо одуматься» – так они говорили.

И, как мне кажется, он просто сдался. Спасовал перед общественным мнением. Эта история стара как мир: если бы я писала роман о его жизни – и, возможно, когда-нибудь и напишу, – я бы сказала, что он сам отказался от женщины, которую и вправду любил, а заодно и от мечты быть свободным и жить искусством, музыкой и яркими красками. От него ждали, что он будет фермером, и он стал фермером.

Так что неудивительно, что вскоре родители разошлись, и мама забрала нас с Хендриксом обратно в Вудсток. Позже случилась великая битва за то, чтобы вернуть нас к отцу, но это уже совсем другая история.

С годами дела у отца шли все хуже и хуже. У него развилась язва желудка. Один из работников фермы сбежал, украв деньги. Таинственным образом погибли четыре теленка. Крупное наводнение не позволило засеять самое большое поле, а после того дождливого лета два года подряд длилась засуха. Государственные субсидии прекратились.

А потом, когда я прожила в Нью-Йорке уже семь лет, бабушка заболела, и ее пришлось поселить в дом престарелых с медицинским уходом.

Той же весной один из застройщиков обратился к отцу с предложением, от которого нельзя было отказаться.

Мой отец подписал все бумаги. Мы с Хендриксом приехали домой – Мэгги сказала, что ему нужно, чтобы мы были рядом. Чтобы его поддержать. Но он совсем не обрадовался. Наоборот, разозлился. Сказал, чтобы мы возвращались к своей «настоящей жизни». Велел нам забыть, кто мы такие и откуда родом. Он сказал еще много ужасных слов, хотя, по уверениям Мэгги, совсем так не думал. С тех пор, хотя отец потом извинился, он стал еще молчаливее и угрюмее. Теперь у него постоянно слегка дрожат руки, и у меня есть подозрение, что он прикладывается к бурбону гораздо чаще, чем в годы моего детства и юности.

Твой отец… твой отец…

По тебе очень скучает.

Тебя любит.

Жалеет, что не сумел быть хорошим отцом.

Жалеет, что ты вообще родилась на свет.

Глава пятая

Я перезваниваю Мэгги сразу, как только выхожу из метро.

– Что случилось? – спрашиваю я, как только она берет трубку. И морально готовлюсь к тому, что она заговорит о больнице. Или о чем-то похуже. – С папой все хорошо? Что происходит?

– Может быть, ничего страшного, – отвечает она. – Может быть, я раздуваю из мухи слона, как сказал бы твой папа. – Ее тяжкий вздох говорит сам за себя. Действительно ничего страшного, но повод для беспокойства все-таки есть… много поводов для беспокойства. Где-то неделю назад были заморозки, мой отец поскользнулся на льду и подвернул ногу. Но он категорически не желает позаботиться о себе. И отказывается идти к врачу, хотя с трудом наступает на больную ногу. – В общем, все как всегда, – говорит Мэгги. – Делюсь, чтобы ты тоже знала о возможной гангрене.

– Нам уже пора записать его на примерку протеза? – пытаюсь я пошутить, и Мэгги смеется.

Беспокойство по всякому поводу я унаследовала от нее. Удивительно, что, хотя мы не родственники по крови, каким-то образом мне все равно передался ее ген тревожности. Именно ей я звоню в приступе ипохондрии, когда у меня болит горло, и под конец разговора мы обе уже смеемся, перечисляя болезни, которых у меня наверняка нет. Например, рака мозга.

– Я надеюсь, что на День благодарения он хоть немного приободрится, – говорит Мэгги. – Ты же знаешь отца. Знаешь, каким он становится с наступлением холодов, а теперь, когда вокруг началась застройка, все еще хуже. Каждый раз, когда там заливают очередной чертов фундамент, он впадает в депрессию. Но вы с Хендриксом поднимите ему настроение.

Мэгги прекрасно знает, что мое присутствие никак не поднимет отцу настроение. Я уж точно ничем его не порадую, разве что сделаю себе пересадку личности, перенесусь в прошлое, которого никогда не было, и стану совсем другой дочерью, рожденной от другой матери. Той дочерью, что не сбежала в Нью-Йорк, не встречалась с парнями, с которыми встречалась я, и не выходила замуж за человека, с кем прожила в браке всего восемь месяцев. Той дочерью, что безропотно бы продавала подсолнухи, доила коров, кормила кур и вела бухгалтерию на ферме. Вышла бы замуж за местного парня, мастера на все руки. Нарожала целую кучу белобрысых беспроблемных детишек, которые называли бы моего папу дедушкой и разделили бы его крепкую любовь к тракторам.

У меня в голове мелькает мысль: если я выйду замуж за Джада, папа будет доволен. Ему всегда нравился Джад. Он всегда говорил, что Джад – лучший из всех ребят, с которыми мы с Хендриксом дружим. Сильный, практичный и трудолюбивый. Что мне мешает влюбиться в такого парня? Вот что он хотел знать. Почему меня вечно тянет к опасным типам?

– Слушай, – обращаюсь я к Мэгги, – я провожу небольшой соцопрос о любви и супружеской жизни. Как ты думаешь, может ли брак быть удачным, если люди не любят друг друга, а просто очень хорошо дружат?

– А почему ты об этом заговорила? Ты собираешься замуж?

– Просто ответь. Я спрашиваю для подруги.

– Не верю. Ты опять собираешься замуж. Погоди. Неужели за Джада?!

– Я же сказала, что спрашиваю для подруги.

– Джад сделал тебе предложение? О боже. Он правда сделал тебе предложение?

– Ну… наверное… можно сказать и так. – Я уже вхожу в свой подъезд. Машу рукой Тобиасу, нашему консьержу, и иду к лифту. Джада нет рядом, и никто не заставит меня подниматься по лестнице. – Нам вроде как надоело ходить на свидания с кем попало, и мы с ним дружим уже столько лет, и он говорит, что, с его точки зрения, романтическая любовь всегда обречена на провал, и мы будем хорошими родителями, и нам пора радикально менять свою жизнь.

Я вхожу в квартиру. Мистер Свонки спрыгивает с дивана, бросив тапочку, которую только что грыз. Подходит ко мне, виляя хвостом, и лижет мне руку, вымаливая прощение. Тапочка, показывает он всем своим видом, сама напрашивалась на съедение.

– Так, давай уточним. Ты просто хочешь детей? Или ты его любишь?

– Люблю ли я Джада? – медленно произношу я. – Хороший вопрос. В смысле, мы постоянно и близко общаемся. Просто это… немного не то, чего я ожидала. Нет никаких… искр. Вместе нам хорошо и комфортно. Он говорит, это лучшая форма любви. Вот я и спрашиваю: а как думаешь ты? Это действительно лучшая форма любви?

Мэгги делает глубокий вдох, и у меня падает сердце. Мы с ней никогда не обсуждали вопросы любви-искры в сравнении с тихой, спокойной, уютной любовью, и мне вдруг становится странно, что я вообще завела этот разговор. Мне хотелось бы взять свои слова обратно. Тем более что бедная Мэгги вышла замуж за человека, который разбил ей сердце, изменив с другой женщиной. Предположительно, в свое время мой отец явно склонялся к любви-искре – в лице моей мамы, – а потом вынужденно передумал.

И кроме того, тут мы приближаемся к еще более опасной территории: у Мэгги нет своих детей. Эта тема, как мне подсказывают все инстинкты, не подлежит обсуждению. Я не знаю, пытались ли они с папой завести ребенка, и у них ничего не вышло, или мы с Хендриксом занимали в их жизни так много места, что там уже не нашлось даже крошечного местечка для ребенка Роберта и Мэгги. Возможно, Мэгги уже не раз думала, что лучше бы мой папа остался в Вудстоке, исчез из ее жизни к чертям собачьим, и тогда она встретила бы другого мужчину, может, родила бы своих детей и не знала этой душевной боли. Наверняка подобные мысли не раз приходили ей в голову.

Мне очень неловко, что я вообще завела этот разговор.

– Знаешь, если честно, – говорит Мэгги, – я не уверена, что между вами нет любви. Может, вы оба просто не видите, что это любовь. Она выглядит иначе, чем вы ожидаете, и поэтому вы ее не узнаете.

– Да. – Я иду в кухню, открываю холодильник и долго соображаю, что приготовить на ужин. Наконец выбираю подвядшие шампиньоны и перец. – Да, ты права. Видимо, это пагубное влияние романтических комедий. Но я совершенно не представляю, чтобы Джад примчался за мной в аэропорт, чтобы не дать мне сесть в самолет и улететь от него навсегда.

Мэгги смеется.

– Это да. Но мы знаем, что он из хорошей семьи и не серийный убийца. А то раньше я за тебя беспокоилась: что ты встретишь в Нью-Йорке какого-то парня, о котором никто из нас даже не слышал, влюбишься в него без памяти, а он окажется маньяком, убивающим женщин во сне. Как случилось с той бедной девушкой в новостях…

– Слушай, я все-таки не настолько паршиво разбираюсь в людях. – Я достаю из ящика нож. – И я никогда не встречалась с серийным убийцей. А ведь только за этот год у меня было сорок четыре свидания благодаря сайтам знакомств!

– Вот поэтому я за тебя и беспокоюсь. Сорок четыре свидания с незнакомыми мужиками.

– Я понимаю, но… – Я уже режу грибы, зажав телефон между плечом и ухом. – Поверь мне на слово, это даже не весело. Я вот только-только вернулась домой с сорок четвертого свидания. С нью-йоркским пожарным. Все должно было получиться отлично. Но не получилось.

– И ты всерьез надеялась, что вы с каким-то случайным пожарным сразу найдете… что? Страсть и секс? Ты ради этого ходишь на свидания?

– Разумеется, Мэг. Страсть и секс – наше всё.

– Но разве это важнее, чем спутник жизни, с которым тебе хорошо и уютно? Кого ты знаешь уже много лет, кому доверяешь и кто всегда будет на твоей стороне? Ты никогда не задумывалась, что, может быть, это ты обесцениваешь любовь? Любовь, в отличие от бурной страсти, всегда остается с тобой. Когда все остальное уходит, она остается.

– Ну вот, хоть до чего-то мы договорились. Значит, ты считаешь, что между друзьями возможен счастливый брак. Да?

– Скажем так, я считаю, что конкретно у вас с Джадом может получиться неплохая семья, – объясняет Мэгги. – Мне всегда нравился Джад. И я уверена, что он хорошо о тебе позаботится.

– Вообще-то, я в состоянии сама о себе позаботиться.

Это мой любимый довод.

– Я знаю, – отвечает Мэгги. – Но ты поняла, что я имею в виду. Каждому хочется, чтобы кто-то о нем позаботились, даже если он в состоянии позаботиться о себе сам. Так что не отрицай очевидное. Он будет хорошим спутником жизни. Всегда будет рядом, чтобы тебя поддержать, как вы, молодые, любите говорить.

Кстати, о людях, нуждающихся в заботе. Я слышу в трубке на заднем плане голос отца. Он что-то спрашивает у Мэгги. Ей пора готовить ужин. Или просто уделить ему внимание.

И разговор завершается. Мой отец для нее – на первом месте. Так было и будет.

На прощание Мэгги шепчет мне в трубку:

– Просто скажи ему «да». И приезжайте к нам на День благодарения.

Я отвечаю:

– Конечно.

Сразу после разговора с Мэгги звоню в дом престарелых «Хеллуелл-Хаус» – я скучаю по бабушке, и в хорошие дни, когда у нее проясняется память, мы с ней общаемся почти как раньше. Возможно, сегодня мне повезет, дежурная медсестра скажет, что у бабушки все хорошо, что она будет рада звонку из дома, и отнесет телефон к ней в палату.

– Это твоя любимая внучка! – Так я всегда говорю бабушке, когда та берет трубку.

И она отвечает:

– Не только любимая внучка, но и самый любимый на свете человек!

Но мы уже несколько месяцев не разговаривали нормально. Даже если Банни вообще берет трубку, она пытается что-то сказать и тут же расстраивается, потому что не может произнести слова так, как ей хочется. Разговор прерывается долгими паузами. Меня это не раздражает. Я терпеливо жду, пока она подбирает слова. Но это тяжело для нее. Она всегда была умной и точной в высказываниях, всегда умела предельно четко выразить свои чувства, и мне даже страшно представить, как ей теперь тяжело и страшно, что она застряла в собственной голове и растеряла нужные слова.

И сегодня все точно так же. Медсестра передает ей телефон. Я слышу бабушкино дыхание и какие-то тихие всхлипы.

– Банни, я по тебе очень соскучилась! И у меня есть хорошие новости! – кричу я в трубку. Мне всегда кажется, что с бабушкой надо говорить как можно громче, чтобы наверняка до нее достучаться. – Мы с Джадом… ты помнишь Джада? Мы с ним собираемся пожениться! Здорово, правда?

Она издает странный звук. Словно плачет.

– Банни? У тебя все хорошо? Я приеду к тебе на День благодарения! Как всегда! Мы пообедаем в вашей столовой, а потом вместе отправимся домой, будем ужинать всей семьей! И тогда мы с Джадом расскажем всем!

– О, – тянет она. – О-о-о-о.

Я слышу какой-то приглушенный звук. Наверное, бабушка выронила телефон. Его кто-то поднял и сбросил вызов.

Глава шестая

В пять лет я все-таки набралась смелости и спросила у бабушки, где моя мама. «Она умерла?» Я задала вопрос шепотом на случай, если мне не положено знать. В папином доме о маме не говорили. Ни слова.

Но, в отличие от папы и Мэгги, у бабушки не было никаких строгих правил насчет того, о чем можно или нельзя говорить. Она никогда меня не прогоняла, я могла приходить к ней в «сарайчик» в любое время и оставаться там, сколько захочется; сидела у нее на коленях, пока она читала мне сказки или заплетала косички.