Магия найденных вещей

В квартире настоящий разгром, как в зоне бедствия, – это совсем не похоже на Сару. Конечно, до появления Рассела у нее дома тоже частенько бывал беспорядок, но это был радостный хаос в стиле «Секса в большом городе»: винные бокалы на журнальном столике, разбросанные повсюду номера «Космополитена», небрежно скинутые туфли на шпильках, лежащее на виду кружевное белье. И даже после того, как они с Расселом поженились, беспорядок в их доме тоже был стильным и приятным для глаз: их свитера и толстовки валялись на диване в гостиной почти в обнимку, словно сама их одежда состояла в счастливом браке.

Но такого, как сегодня, не было никогда. Перевернутые детские бутылочки. Пролитое молоко. Запах слез, бессонницы и лихорадочных мыслей: «Мы уже на пределе» и «Почему нас никто не предупредил?» Запах взаимных упреков и сожалений.

У меня слегка кружится голова.

В прихожей появляется Сара: у нее красные глаза, и она похожа на изголодавшегося вампира. Мне хочется ее утешить, сказать, что такова жизнь и со временем станет легче, но я боюсь, что она вытащит из-под кипы газет монтировку и забьет меня насмерть.

Я даже не успеваю полюбоваться малышкой. Только снимаю пальто, как Сара разражается слезами и тащит меня в спальню. Она говорит, что Рассел – самый никчемный человек на свете и что она совершила ужасную ошибку, когда вышла за него замуж. Он даже не знает, как включается стиральная машина. Он твердит, что ему нужно вдохновение. Пристает к ней с вопросом, когда у них вновь будет секс. Сара опускается на кровать.

– Почему вы не стали меня отговаривать, когда я выходила за него замуж? – всхлипывает она.

Я думаю, сейчас лучше не напоминать ей, что Рассел – музыкант и художник и она влюбилась в него до безумия. Так, что даже не заметила, что он не умеет нормально завязывать шнурки. Он неплохой парень, просто немного не разбирается в простых бытовых вопросах, за исключением видов геля для волос. Он не тот человек, который моментально повзрослеет и возьмется за ум лишь потому, что преуспел в такой мелочи, как произведение потомства.

Разумеется, ничего из этого я не говорю. Семейная жизнь – сложная штука. Мы все равно не сумеем решить проблему с Расселом прямо сейчас.

– Погоди, – говорю я, подняв руку. – Лучше скажи, как долго ты не спала.

Она удивленно смотрит на меня.

– Сон, – повторяю я. – Здоровый сон.

– Я… я не знаю.

– Ты даже не помнишь, что это такое. Тебе надо выспаться. Прямо сейчас. Давай-ка ложись.

– Я не могу спать. У меня гости.

– Мы с Джадом не гости, мы свои. Давай раздевайся, ложись в постель. Я выключу свет, и ты будешь спать.

– Малышка проголодается…

– Для этого Бог изобрел детские смеси.

– Все не так просто… молоко…

– Все очень просто. – Разумеется, я понятия не имею, о чем говорю. – Тебе надо выспаться. Я считаю до двадцати и выключаю свет.

Она все же ложится, и я укрываю ее одеялом.

– Побудь со мной, – жалобно просит Сара. – Ложись рядом.

– Хорошо. – Я снимаю туфли и пристраиваюсь рядом с Сарой. – У тебя очень красивая дочка.

На самом деле я даже толком не рассмотрела малышку, потому что она вопила как резаная, а Рассел расхаживал с ней по прихожей со скоростью чемпиона по спортивной ходьбе.

– Да. Я подолгу любуюсь ею.

– Может, поэтому ты такая уставшая. Всё любуешься на малышку вместо того, чтобы спать.

– Может быть.

Мы замолкаем, просто лежим. Вопли в гостиной тоже затихли, хвала небесам. Надеюсь, Саре удастся немного поспать.

– Она успокоилась, – говорю я.

– Я все равно ненавижу Рассела.

– Я понимаю. Можно задать тебе один вопрос, пока ты не уснула?

– Да, – бормочет она в подушку.

– Как ты думаешь, стоит ли мне выходить замуж за Джада, даже если мы просто друзья?

Она поднимает голову и смотрит на меня:

– Ты серьезно? Он зовет тебя замуж?

– Ага. Он считает, что лучшим друзьям легче справляться с родительскими обязанностями. Что романтическая любовь – это обман.

– Ну… – говорит она. – Может быть, я сейчас недостаточно психически здорова, чтобы высказать свое мнение по этому поводу, но думаю, что он будет отличным мужем. По крайней мере, Джад знает, как стирать одежду в машинке.

– Он не разделяет светлые и темные вещи при стирке.

– Фронси. Заткнись к чертям и выходи за него замуж. По крайней мере, он знает, где в доме стоит стиральная машина.

Она засыпает, причем так крепко, что ее сон больше похож на кому. Но я все равно выхожу из спальни на цыпочках.

В гостиную Джад держит малышку. Держит так, словно всю жизнь только и делал, что баюкал младенцев. Надо признаться, что есть что-то трогательное и милое в большом, мускулистом, красивом мужчине с малышом на руках. Он улыбается мне и смотрит на Уиллоби – она сладко спит. Рассел тоже уснул на диване и тихонько похрапывает с открытым ртом. Его прическа по-прежнему безупречна. Я иду на кухню, мою посуду и протираю столы. Кипячу воду для макарон, чтобы сделать лазанью, которую собиралась приготовить Сара. Обжариваю говяжий фарш с луком и добавляю к нему томатный соус, ищу в холодильнике рикотту и моцареллу, но их там нет, и я говорю Джаду, что мне нужно сгонять в магазин за сыром. Он указывает на малышку, спящую у него на руках.

– Я сам схожу в магазин, – предлагает Джад. – А ты пока присмотри за ребенком.

Я собираюсь возразить, ведь она так сладко спит у него на руках, и потом… А вдруг, когда ее возьму я, она проснется, заплачет, и тогда мы все поймем, что из меня не получится хорошая мать? Но Джад уже передает девочку мне. Она издает милые звуки: то ли ворчание, то ли вздохи, – а потом, к моему изумлению, малышка сжимает крошечные кулачки, выпячивает губы и доверчиво утыкается в мою грудь. Я и не знала, что новорожденные умеют сжимать кулачки. Наверное, она научилась у Сары.

Как только за Джадом закрывается дверь, я замираю в приступе паники. Это маленькое личико, эта приятная тяжесть в моих руках, эти тихие мяукающие звуки, которые малышка издает во сне… А вдруг она перестанет дышать? Странные ощущения. Мне хочется свернуться калачиком вокруг Уиллоби, чтобы ее защитить, и в то же время – броситься следом за Джадом и вернуть малышку ему. Он-то уж точно ей нравится.

Пока его нет, я хожу по квартире и пытаюсь успокоиться, негромко напевая малышке. И тут происходит самое страшное: она просыпается, смотрит на меня одним глазом, и до нее постепенно доходит, что ее отдали в руки какой-то чужой тетке. Ее личико уже покраснело и сморщилось, и единственный способ не дать ей закричать – ходить кругами по комнате со скоростью пять миль в час и напевать «У любви нет гордости» [5], потому что слова всех других песен напрочь вылетели у меня из головы.

К тому времени, как возвращается Джад, малышка проснулась уже окончательно и размахивает кулачками. Он берет ее на руки, и она сразу же засыпает. Я смотрю на него и думаю, что могу выйти за него замуж. Видимо, у него в генах заложены инструкции, как обращаться с детьми. Инструкции, которые даются не всем. У меня-то уж точно их нет. Или ей просто нравится его запах. Некие феромоны, которые кажутся привлекательными многим дамам. В нашем браке он займется успокоением младенцев, а я возьму на себя стирку. Он будет мыть посуду. Я буду рассказывать детям сказки, а Джад станет учить их, как правильно делать зарядку.

Я наблюдаю за ним весь вечер. Он такой добрый, заботливый и веселый. Мы сидим с Расселом за столом и едим приготовленную мной лазанью. Сара все еще спит. Джад не выпускает малышку из рук и смотрит на нее сияющими глазами. И он знает, как есть лазанью, не уронив ни кусочка на головку ребенка.

Я выпиваю бокал вина и чувствую, как по моим венам растекается смелость. Рассел шутит, что роды – это самый напряженный урок биологии, который только можно себе представить, а Джад ловит мой взгляд и подмигивает. Медленно и выразительно.

Боже мой. Я ощущаю это подмигивание с пронзительной ясностью – оно отзывается трепетом где-то в глубине меня. Джад впервые вызвал во мне трепет – и теперь мысль выйти за него замуж и вправду кажется мне привлекательной. Даже очень.

Может, стоит сказать ему прямо сейчас: «Я согласна». Но, честно говоря, мне пока не хочется раскрывать этот маленький секрет. А если я скажу ему, а он в ответ заговорит о чем-нибудь постороннем, не подхватит меня на руки и не начнет целовать; если окажется, что он не ощущает такого же волнения… Нет, все-таки лучше не рисковать. Я не хочу на него злиться, а потом чувствовать себя же за это виноватой, потому что романтика и поцелуи не входят в наши договоренности, и я это знаю – в глубине души.

На обратном пути я чувствую напряжение. Мы говорим об Уиллоби – какая она очаровательная и чудесная. И какой бестолковый Рассел, и как жаль, что Сара не может нормально выспаться. Мы рассуждаем о том, как долго продлится их брак и чем он, скорее всего, завершится – убийством или разводом.

– Знаешь, – говорит он. – Я тут подумал… Наверное, я мог бы к ним приходить после работы и помогать. Хотя бы два раза в неделю.

Вот видите? В этом весь Джад: он сразу ищет способы помочь. Вот что в нем замечательно: он первым приходит на помощь друзьям, когда они переезжают в другую квартиру, он настраивает им компьютеры и даже чинит машины. Ходит с ними в походы, чтобы их детишек не съели медведи. Он потрясающий человек.

– Да, – соглашаюсь я. – Заодно и проверишь квартиру на предмет потенциальных орудий убийства.

– И это тоже, – улыбается он.

Я беру его за руку.

– Можно сказать тебе что-то важное?

– Да.

– Мне кажется, мы… то есть я… я хочу… – Я закрываю глаза и машу руками. – Ладно, отбой. Я что-то переволновалась.

Он останавливается и смотрит на меня как-то странно.

– Это трудно, – говорю я.

– Да, трудно. Я это понял, когда собирался сказать то, что, как мне показалось, ты сейчас собиралась сказать сама.

– Ты знаешь, что я собиралась сказать?

Он сует руки в карманы.

– Ты собиралась сказать, что согласна выйти за меня замуж, так?

– Да.

– Ну… хорошо, – улыбается он. – Я рад.

– Я сделаю вид, что ты сказал: «О, моя дорогая, любовь всей моей жизни! Умоляю тебя: разреши мне подхватить тебя на руки, отнести в спальню и предаться безудержной страсти!»

Он растерянно моргает.

– Э-э-э… ладно. О, моя дорогая, любовь всей моей жизни! Умоляю тебя: разреши мне подхватить тебя на руки, отнести в спальню и предаться безудержной страсти!

И тут у него звонит телефон. Я качаю головой, мол, не отвечай, но это бесполезно. Он с сожалением смотрит на меня и принимает вызов. Это один из тех звонков, которые я про себя называю «Привет, братан». Таких звонков много. Сейчас это Мерсер, один из тренеров его фитнес-клуба. Я слышу его взволнованный голос:

– Привет, братан. Тут у нас такое дело… ну, в клубе.

Джад внимательно слушает что-то о пропавших ключах и ВИП-клиенте, который готовится к триатлону и… бла-бла-бла… Я уже знаю, к чему все идет. Сегодня чертов воскресный вечер, но так уж устроен клуб Джада. Все для клиентов! Он говорит, что сейчас же приедет и откроет зал. Ну конечно. Кто бы сомневался.

Завершив разговор, он оборачивается ко мне:

– Мне надо идти.

– Если хочешь, иди.

Он удивленно глядит на меня.

– Погоди. Ты что, злишься? Ты действительно злишься.

– Я не злюсь, мне просто грустно. Мы с тобой обсуждали очень важную вещь, а ты ответил на звонок и теперь убегаешь.

Он озадаченно хмурится.

– Но мне надо открыть тренажерный зал. Это моя работа.

– Сейчас воскресенье, Джад. У тебя выходной. Клуб закрыт. Тебе целый час ехать до центра на метро. И еще час обратно. Как будто я для тебя неважна. Мы с тобой неважны. Все, что у нас происходит, неважно. Уж точно не в приоритете.

Он стоит, переминаясь с ноги на ногу. Проводит рукой по волосам.

– Фронси. Послушай. Я думал, что между нами ничего не изменится лишь потому, что мы собираемся пожениться. Весь смысл в том, что мы по-прежнему будем лучшими друзьями, и можешь считать меня сумасшедшим, но в моем понимании лучшие друзья всегда поддерживают бизнес друг друга. Мне надо открыть человеку зал. Хорошо? Или теперь у меня будут проблемы каждый раз, когда мне придется работать?

Я упираю руки в бока. Мы уже как женатая пара – ссоримся прямо на улице.

– Джад, разве ты не хочешь заняться со мной любовью?

Он закатывает глаза и снова проводит рукой по волосам.

– Конечно, хочу. Я нормальный мужчина. И я собираюсь на тебе жениться.

– Тогда почему этого не происходит?

– Фронси. Ты серьезно? Да ладно! – Он умоляюще возводит глаза к небу. – Дай мне спокойно съездить на работу. Мы с тобой непременно займемся любовью, и это будет прекрасно. Даю тебе слово, что будет прекрасно. Я упаду к твоим ногам. Принесу тебе целый букет роз. Все, что захочешь.

– Не надо роз, – говорю я. – Просто езжай.

– Да! Чуть не забыл. У меня для тебя кое-что есть.

Он достает из кармана колечко, скрученное из ярко-зеленой проволоки.

– Я купил новый хлеб и сделал тебе новое кольцо. На, держи.

Он улыбается и легонько покачивается на носках, делает несколько резких боксерских движений.

О боже, он совершенно невыносим. Или, может быть, это я невыносима. Может, то, на что я подписалась, будет совсем не похоже на любовь. С чего я взяла, что Джад внезапно изменится?

– Нам обязательно ломать комедию? – хмурюсь я. – Может, хотя бы попробуем притвориться нормальными людьми?

– Так мы и есть нормальные. Вот такой и должна быть настоящая, крепкая любовь. – Направляясь к метро, он посылает мне воздушный поцелуй.

Чуть позже Джад звонит и сообщает, что задержится в клубе, потому что там надо исправить сантехнику, а потом они с Мерсером пойдут выпить пива, которое им сейчас жизненно необходимо.

– Ты же не сердишься, да? – спрашивает он.

Я вздыхаю и говорю, что не сержусь. Потому что какой смысл сердится? Джад – мой лучший друг. И если еще на прошлой неделе я на него не сердилась, когда он пил пиво после работы, то с чего бы мне сердиться сейчас? Только из-за мелочи, которая называется брак?

Мистер Свонки считает, что если мне хочется романтики, то, наверное, надо в стотысячный раз пересмотреть «Неспящих в Сиэтле», что я и делаю. На всякий случай, если Джад все же зайдет ко мне после пива с Мерсером, я принимаю горячую ванну с пеной и привожу себя в порядок.

На случай, если сегодня у нас с ним произойдет первый раз.

Глава восьмая

Через год после свадьбы папы и Мэгги, когда мне было шесть лет, умерла наша кошка Мама Киса. Она была самой обыкновенной уличной кошкой – не особенно дружелюбной и уж точно не домашней питомицей, у нее даже не было настоящего имени. Когда в тот летний день я нашла ее мертвую за сараем, рядом с кустом малины, когда я увидела ее, такую тихую и неподвижную, и зеленоватые мухи кружили над ее тусклым мехом, я просто села рядом на землю и уставилась на нее.

Все цветы распустились, солнце ярко светило, ветерок трепал мои волосы. Мне казалось, я слышу все, о чем говорит небо. Пели птицы, Мэгги звала меня на обед. У кукурузного поля гудел трактор, высоко в небе пролетел самолет, оставляя за собой длинный белый след.

А я просто сидела и смотрела на мертвую Маму Кису.

Небо сказало: «Твоя мама тоже умерла. Ты сама знаешь, девочка».

– Банни сказала, что моя мама не умерла, – произнесла я вслух.

Муха уселась на живот Мамы Кисы и поползла к ее рту. Муха сказала: «Банни просто не знает. Если твоя мама не умерла, то почему она не приезжает с тобой повидаться?»

Белый след от самолета прошептал, растворяясь в синеве неба: «Будь мама жива, она бы тебе позвонила. Обязательно позвонила бы, ты сама знаешь. Она обещала приехать и забрать вас с Хендриксом к себе».

Я сидела там очень долго. Мэгги звала и звала. Я легла на траву рядом с Мамой Кисой и сказала ей, что мне очень обидно, что она всегда убегала, когда я пыталась ее погладить, и что я любила ее котят. А потом я расплакалась.

И вот тогда-то меня нашла Банни.

– Вот ты где! – удивилась она. – Не лежи на земле. Мэгги тебя обыскалась. Ты не слышала, как она тебя звала? Ой, ты плачешь? Что случилось, малышка?

Я не могла открыть правду и поэтому сказала, что плачу по Маме Кисе. Банни ответила, что это нормально. Она крепко обняла меня и отвела в дом, а чуть позже, уже ближе к вечеру, мы похоронили Маму Кису в саду, и Банни говорила о ней много добрых, хороших слов. И я тоже, и Мэгги. Но когда мы забросали ее землей, у меня разболелся живот, и я промучилась целую ночь, не сомкнув глаз до утра.

Я подумала, что именно так и болят животы у маленьких девочек, чьи мамы умерли.

Еще несколько дней все было ужасно. Я подралась с Хендриксом, и в наказание мне было велено идти к себе в комнату и сидеть там. Я разбросала по полу четыре набора пазлов, и мне опять было велено идти к себе в комнату. Я отказалась собирать яйца в курятнике, и меня вновь наказали. Каждый вечер мне приносили ужин в мою комнату, но я не ела ни крошки – выбрасывала в окно всю еду, так что она доставалась дворовым собакам.

Наконец Банни отвела меня к себе в дом и спросила:

– Что с тобой происходит?

И я все ей выложила:

– Мама умерла и поэтому не приезжает со мной повидаться.

К моему изумлению, Банни не стала меня убеждать, что моя мама жива и с ней все хорошо, как было в прошлом году. Вместо этого она сказала:

– Мы все исправим, малышка.

Она прищурилась, поджав губы, как бывало всегда, когда она крепко задумывалась.

И уже на следующей неделе бабушка сообщила всем домашним, что мы с ней собираемся навестить ее сестру Альфреду, которая живет в Пенсильвании и которой нужна компания в доме престарелых. Хендрикс не мог поехать с нами, потому что по их правилам для пациентов разрешены посещения только с одним ребенком за раз. Вводить нас по очереди не получится – там некому присматривать за детьми, а оставить ребенка в гостинице одного – это уж точно не вариант.

В следующую субботу – это был особенно жаркий июльский день – мы сели в машину и ехали долго-долго. А потом, за многие мили от дома, Банни сказала:

– Слушай. Мы не поедем к моей сестре. Мы поедем в Вудсток и будем искать твою маму. Это наш с тобой секрет, и мы никому ничего не расскажем.

Я думала, что я просто взорвусь; схватила Банни за руку, так что автомобиль вильнул на дороге. Я смеялась, стучала ногами о приборную доску, мне хотелось выскочить из машины, бегать по кругу и кричать от восторга.

У нас была карта автомобильных дорог, с которой бабушка периодически сверялась. Я буквально сходила с ума от волнения, подпрыгивала на сиденье и пела все песни, которые знала. Наконец Банни сказала, что, может, мне стоило бы успокоиться и попробовать подремать. Я смотрела в окно на проплывавшие мимо поля, потом на горы – когда мы свернули на трассу. Потом я опять пела.

Когда мы остановились пообедать и съесть мороженое, Банни прочистила горло и предупредила, что моя мама может быть не такой, какой я ее помню. Прошло много времени, и она не смогла до нее дозвониться, чтобы сообщить о нашем приезде.

– Все будет хорошо. – Я вытерла липкие руки о блузку, поднялась из-за стола и, чтобы не видеть встревоженного лица Банни, принялась кружиться на месте. В начале поездки бабушка была такой счастливой, но чем ближе мы подъезжали к Вудстоку, где жила мама, тем сильнее она беспокоилась.

«Мама, конечно же, будет рада меня увидеть», – я повторила эти слова тысячу раз, чтобы бабушке не было страшно.

Когда мы подъехали к нашему старому дому, я сразу выскочила из машины и бросилась к двери, хотя мы с Банни заранее все обсудили. Что подойдем ко входу вместе, вежливо постучим и посмотрим, кто нам откроет, – ведь мы не знаем, кто теперь там живет.

Мне открыла мама. Моя мама! Я увидела ее и расплакалась. Я вдруг почувствовала себя воздушным шариком, из которого разом выпустили весь воздух. Мама подошла к старой сетчатой двери с порванной сеткой, открыла ее, увидела меня, и ее лицо засветилось, как луна в полнолуние. Вокруг нее плясал вихрь красок. На ней была голубая рубашка, расшитая блестками, и старые джинсовые шорты, украшенные яркой вышивкой. Она не сказала ни слова, просто взяла меня на руки и прижала к себе, и мы стояли так долго-долго, пока мне не стало казаться, что я сейчас задохнусь. От нее пахло точно так же, как раньше. Чем-то сладким, землей и душистым мылом.

Где-то в доме играла музыка, слышались голоса. Мама прижала меня к себе и прошептала мое имя.

– Тенадж, – сказала Банни у меня за спиной. – Милая, я так рада тебя видеть!

Мама опустила меня, но я вцепилась в нее, обнимая за талию двумя руками. Вместе мы шагнули к Банни, и они с мамой обнялись. Банни поставила на крыльцо большую дорожную сумку, и мы все втроем просто стояли, прижимаясь друг к другу, – как одно существо с шестью ногами и шестью руками.

– Вы посмотрите на мою девочку! – сказала мама. – Бог ты мой! Ты такая большая! – Она вдруг изменилась в лице и испуганно взглянула на Банни. – А где мой Хендрикс?

– Он дома, милая. С ним все хорошо, – ответила Банни. – На этот раз я привезла только Фронси. Она так хотела тебя увидеть, и я подумала, что мы можем устроить тайный визит.

– Хендрикс всем все расскажет, – объяснила я. – Он совсем не умеет хранить секреты.

– Правда? – спросила мама. Как будто что-то щелкало у меня в голове, возвращая воспоминания, когда я видела и узнавала знакомые вещи. Какие яркие краски! У мамы всегда для всего был свой цвет. Стены разного цвета создавали определенное настроение: желтое, оранжевое или синее. Фиолетовый диван. Красный письменный стол. Ковер с большими кругами разных оттенков зеленого. В мамином доме у меня было чувство, что я очутилась в коробке с цветными мелками, – это было совсем не похоже на дом папы и Мэгги, где у каждой стены стояли массивные коричневые комоды, столы и книжные шкафы, такие темные и тяжелые, что казалось, будто они съедают весь свет и могут съесть и тебя.

В мамином доме мое сердце забилось быстрее. У меня было чувство, что я в прекрасном сне. И тот парень, Кук, совершенно не изменился, остался таким же, как раньше; и соседка по имени Петал тоже была в гостях; и они все обнимали меня и удивлялись, как я выросла. Они даже помнили Банни. Мама заварила нам травяной чай, и мы сидели в гостиной на подушках, разбросанных по полу, а потом вышли на улицу, нарвали цветов, нашли несколько перышек для маминых работ – и все это время говорили без умолку. Я рассказывала маме о ферме и «сарайчике» Банни, о том, что Хендрикс любит играть с маленькими козлятами, а я очень-очень хочу щенка, потому что наш пес уже старый, ему трудно подниматься по лестнице и он больше не может спать в моей комнате, как раньше.

Банни уже не тревожилась. Она улыбалась и часто смеялась. И даже сказала: «Да ну вас!» – когда Кук заявил, что для бабушки шестилетней девчонки она выглядит как-то уж слишком молодо.

Банни с мамой заговорили о том, что было еще до моего рождения. Они вспоминали папину с мамой свадьбу, которую устроили прямо в поле за маминым домом, и это было так весело и хорошо.

– Мы с ним стояли под этим деревом, – вспоминала мама, указав на одинокое деревце посреди поля. – Твой папа надел праздничную рубашку, которую я ему сшила сама. С вышивкой и пышными рукавами. Вы помните, Банни?

– Как такое забудешь?! – Бабушка отвернулась с такой поспешностью, будто увидела в поле призраков. – Заметная была рубашка. Эксклюзивная, да.

Мама рассмеялась и сказала, что, возможно, она немного переборщила с украшениями, но она так гордилась этой рубашкой, – и они с бабушкой улыбнулись друг другу. Потом Банни снова сказала «да», посмотрела в сторону дома и перевесила сумочку с одного плеча на другое.

Меня пробрала легкая дрожь, и опять разболелся живот. Потому что я поняла, что это все ненадолго. Уже совсем скоро мы с Банни вернемся на ферму, а мама останется здесь. Я буду и дальше жить в Нью-Гемпшире и быть девочкой Мэгги, а когда я была девочкой Мэгги, я была вовсе не Фронси, а Фрэнсис и постепенно забывала о том, что когда-то была другой девочкой, которая бегала по полям, искала красивые перышки и носила блестящие яркие наряды, как у моей мамы.

А потом Банни откашлялась, прикоснулась к моей руке и предложила вместе поехать в город и пообедать где-нибудь в ресторанчике. И мы поехали – мама села рядом со мной. Она сказала Банни, что теперь кое-что зарабатывает своим искусством, что денег на жизнь хватает и у них целая компания художников, что-то вроде творческой коммуны. Она говорила, что в искусстве есть магия. Я играла с ее волосами, длинными, золотистыми и кудрявыми, как у меня. Мэгги всегда заставляла меня собирать их в тугой хвост, чтобы они не лезли в лицо, а мама стянула резинку с моих волос, провела по ним рукой и сказала, что они очень красивые. Она заметила, что у меня точно такие же глаза, как у нее.