Выбор

26 апреля 2024 г.

В лабиринтах… слов

Иногда поневоле, становишься свидетелем чьих-то отношений, которые развиваются на твоих глазах: на одной лестничной площадке, в одном кабинете, или когда с тобой кто-то делится, или это события в семье твоих родных. И поневоле задаешься вопросом – почему брак назвали брак? Ведь значение слова «брак» по семантике происхождения – прямая противоположность счастью.

Мне кажется первой ступенью к браку должно стоять – партнерство, т.е. надежность. И в минуты рассуждений подбирая определяющее слово, к крепкому браку, ассоциативно хочется сказать, что партнер должен быть адекватный. Нет безупречных. Впереди целая жизнь! Которая одна и не понарошку, не на прокат и не в черновик.

По сути, даже сказки начинаются со слов «жили-были». Не просто жили, а и были. Потому, что «были», это события на прочность. Жить и быть. Сегодня и сейчас. Завтра и до конца.

Иногда так и хочется «кому-то» сказать, что «иногда» приходится делать, то, что не хочется, и в этом тоже «жить и быть». А вот в их «вот бы» – слышишь больше сожаления от собственной несамостоятельности, от вздорности обстоятельств, в них сквозит какая-то эмоциональная самозащита и, что это их «вот бы» бессмысленная фраза, которая не в состоянии что-либо изменить.

И их обобщающая «в принципе», несет некую спасительность, когда, выкручиваясь понеслось словоблудие, что – «теоретически в принципе никто не возражает», что «в основном в принципе все согласны», т.е. в целом и в общем по сути…

Или «посмотрим» – брошено в воздух, чтобы ничего не обещать, или отмахнуться, когда не можешь сказать «нет», да «там видно будет, увидим…», а кто-то так выражает отказ.

2 мая 2024 г.

Девяностые

Соня ехала, раздраженная непогодой, с мыслями, как жить? Ваучеры, талоны, череда бесконечных очередей, зарплата, выраженная в чем угодно, но не в денежном эквиваленте. Все надоело. Домой не хотелось, как, впрочем, никуда вообще. Дома дети и не обремененный комплексом безденежности муж. «Может, к Жеке? Нет, домой. Сэкономлю кучу времени», – подумалось сквозь усталость.

– Привет, что смурная? Уволили? – засыпала вопросами выходившая из подъезда Тамара. – Твой дома.

– Постоянство однообразия только радует, – саркастически проронила Соня, освобождая заднее сиденье машины.

– А говорят, плохо живем. Смотри, какой чай, в баночках, это вам не 36-ой. А порошок-то импортный. – На соседку враз накатилась желчь и она криво усмехнулась вслед.

Дома как всегда – прибрано, постирано, готовый ужин, рабыня Изаура, томящая телевизор, хозяйственный муж, благовоспитанные дети-непоседы, хулиганы, всего понемногу.

– Устало выглядишь. – Освободив ее от сумок, Алик поцеловал. Ему всегда хотелось о ней заботиться, создавать уют, оберегать от физических нагрузок. Еще он ее ревновал, едва стрелка часов перешагивала рубеж конца рабочего времени, не находил себе места. Хотелось куда-то мчаться, занять себя чем угодно и не думать ни о чем. Он не доверял не ей, он ревновал ее деловые качества и это не давало покоя.

Соня, проходя в спальню, выключила телевизор, сериалы досаждали. Накинув халат на голое тело, прошла в ванную. Под душем наслаждалась струящейся теплой прохладой. Доносившаяся сквозь шум воды рваная информация мужа, сервирующего стол к ужину, отвлекая раздражала. – Валерка приезжал. У них главного инженера на два года стажировки в Германию забросили. Зарплата, тринадцатая, премиальные и за вредность 40% надбавка. Вот теперь и думаю, как ты справишься с хозяйством-пацанами? Будет ненормированный рабочий день, плюс командировки. Может, как Тамара дома посидишь?

Накинув халат и небрежно обмотав полотенцем волосы, не выключая душ неслышно вышла из ванной. Не хотелось лишних движений, вредность заела. Нет желания отвечать, реагировать на нескончаемый монолог. В зеркало из коридора наблюдала отражение мужа. Он, неторопливо, в фартуке, с полотенцем наперевес, что-то нарезал-натирал и пробовал. Ей завидовали соседки охая-ахая, как он гоняет с пылесосом, ненароком роняли, – «муж золото, и она счастливая, ничего по дому не делает». У самих избыток, но с тряпкой по дому рассекали сами. Первое время ей это положение вещей нравилось, но быстро поняла, каждый должен заниматься своим делом. Она много работала не оттого, что нравилось всем заправлять, это потребности достойной жизни, пазлы которой – детские секции-репетиторы, интерьер, перчатки-духи и уже не служебная машина, а что-то большее – свобода и независимость. «Может, она банальная мещанка? А он благородно оберегает ее от нагрузок, бытовых проблем. Надо признать, он круглый год занимается бытом, а она со всесезонным маникюр-педикюром, мало, что для него как рояль в кустах, так еще вечно недовольная стерва.» Войдя на кухню, обняла мужа и прошептала, – Прости, пожалуйста.

– Что с тобой? – Он, не удержавшись заметил, об одуряющем запахе…

Соня, резко отстранилась, но побоявшись его ранить холодностью, мягко коснулась его. – Поужинаем, я проголодалась.

Очевидно, он понимал, что последнее время его прикосновения неприятны. Она для оправдания своего поведения, не копалась в поисках причин, вызывавших в ней протест. Он отлично разбирался в политике, экономике-финансах, обладал феноменальной памятью и тонким юмором. Любил играть в футбол. И с огромным комплексом независимости, всего добиться самому, был в вечном поиске. – Чувствую себя твоим двоюродным отчимом…

Она встретилась с его внимательным взглядом. Не хотелось объяснений хотя и интересно, кто такой «двоюродный отчим». К счастью, от входной двери раздался голос сына. – Мам, привет. Мы позже покушаем, ладно? Слышен грохот перебираемого вороха железных игрушек. – Пап, где пулемет?

В кабинет вошла Жека. – Здравствуй, дорогая, – прокурено-скрипя кивнула подруге. – Слышала, Юлька Игоревна вернулась, епрст…

– Не матерись, – прервав ее движением руки, – накурилась с утра, пожалей легкие.

– Да ладно, оставь, – отмахнулась та. – Говорят, их не приняли на большой земле, жизни не дали, охренеть. Представь, русских за русских не принять! Говорят, возвращайтесь обратно в свой стан. Юлиана в шоке. Здесь продали и дачу, машину. – Потирая подбородок, наблюдала за передвижениями Сони. – Мебель-то у нее была югославская жилая: спальная и гостиная, по стоимости машины брала. – Опрокинув голову, хрипло пробасила, – говорит, сплошная пьянь да рвань, да мат прям со сранья, – Артемовна трескуче рассмеялась. – Каково это ей, профессорская дочь, аристократка. Ей-то не понять, что мат не от злобливости, а для связки. Русский, простодушный до одури, народ.

– Она же не в Москву-Питер поехала. На периферии везде так. Чай будешь?

Из селектора раздалось, – Софья Даировна, к вам Ольга Олеговна.

Дверь бесшумно открылась, тучная фигура вошедшей заполнила проем. – Софья Даировна, здравствуйте. Хочу отпроситься на полчаса.

– Последние три дня по два раза на день отпрашиваетесь, что происходит? Дети заболели?

Возьмите больничный. Что с отчетом по Узбектекстильмашу? В пятницу к планерке чтобы цифры были готовы. Бязь вернуть не удастся, распределите ее по районам. В этом квартале за бязь лишаетесь премии. В дальнейшем за подобный промах вдвое сокращу надбавку. И подумайте, кого отправите в Ташкент. Так что произошло?

– Щенка купили, малыш совсем, пятиразовое кормление молочной смесью…

– С ума посходил народ. На хрен он тебе нужен? – возмущенно басила Жека, – Сколько бабла ты за этого крокодила скинула?

– Квартиру сторожить взяли. – Скромно улыбнувшись. – Мы на работе целый день, дети в саду. Овчарка с родословной, пятьсот рублей за нее отдали.

– Сколько? – протяжно свистнула Жека. – Епрст твою, деньжищи какие, – ударив по колену, жалостливо качнула головой, – дурочка ты мокрозадая, и чему тебя учили? Какого-такого ума-разума, как говорится, в тебя вбили? Такие деньжищи, уж как не говори, а псу ты под хвост сунула. Чему детей научишь? Тебе деньги девать некуда? Извини, но ты Олеговна, дурында. Мне их заплати, все с толком распорядилась бы капиталом. Я сторож знаешь какой? Твою площадку не перепрыгивать, перелетать будут.

Ольга Олеговна улыбалась. Соня, не слушая подругу, встав, прошла к окну. Водитель балагурил с вахтером. Лучше б машину помыл. Она повернулась к сотруднице, прервав на полуслове Жеку, – Определите собаку соседям. Попросите-доплатите. У вас девятичасовой табельный рабочий день. Впредь на службе бытовыми проблемами не занимайтесь, идите. Жень, и перестань материться, – заметила подруге, когда за работницей закрылась дверь.

– Мораль прочитана, жизнь бьет ключом. Ты что лютуешь, задел кто? На Ольгу налетела почем зря. Дура-баба, но старательная, с головой не дружит, но не стерва. Месячные что ли? Так не буянь, выпей чая сладкого, шоколадки вон поешь. Меня климакс крутит и не стервенею. У меня ладно, безнадега, а у тебя-то фертильные радости. Идут, значит и мужики идут. – Жека пошла к двери. Зайди вечером, поговорить надо. Варька замуж выходит. – Потянув дверную ручку, устало спросила, – Во сколько освободишься? Баклажанчиков с копчеными ребрышками приготовлю.

– В восемь буду.

– Да, забыла сказать, Лилька-то тоже переезжать собралась.

За Жекой закрылась дверь. Их связывали странные, не по возрасту отношения. Соне тридцать три. Евгении Артемовне все пятьдесят. Дочери ее скоро двадцать. Видно, замуж пора, если, не окончив институт выскакивает. А может любовь? Действительно, злая я, мысли нехорошие. Завидую? Молодости? Что впереди? Скучно. Жизнь где-то бурлит, кипит и, мимо. Интересно, начнись стройка века, поехала бы? Нет. Все осталось в другой жизни. Куража нет. Что Жека про климакс говорила? Рановато, хотя, о чем говорить, всю жизнь одна. Не мудрено, если и у нее рано начнется. Охладела ко всему.

День прошел. Усталости не чувствовала, могла работать как царь Петр, отдыхая по три часа в сутки. Но, пора домой. По дороге у Гарика купила «хванчкару», детям хычины, соблазнившись кавказским шашлыком захватила и его с куском брынзы и кинзы. В конце концов, Варюшка замуж выходит. На этаже Жеки, почувствовала аромат копченостей. Дверь не закрыта. – Ограбят тебя однажды, хотя и грабить у тебя нечего, так кокнут. Эй, живые есть? Возьмите у меня сумки.

– Избаловали тебя Сонь, взяла б да поставила на пол, – выговаривала Жека, выходя из лоджии. – А насчет иголок под ногти, я против, лучше разок да изнасилуют. Бог мой, запахи какие! Чай будешь или кофе?

– По-хорошему, чаю, но лучше кофе. Дома письмо надо готовить. Ресторан, ЗАГС, талоны, решу. Ты не скупись на шикарное платье. И не позже двух дней список приглашенных.

– У себя в кабинете командуй. Скупись-не скупись, приданого не собирала. Кто думал, что в двадцать из дома побежит? Делать ничего не умеет, спит до обеда, какая из нее жена и мать? Охренеть, я до сих пор за ней трусы стираю.

– Если оставишь их у себя жить, смотри, как бы не пришлось трусы зятя с пеленками жмыхать. Отпусти их.

– Кому из нас полтинник? – округлила Жека глаза. А услышав, что Соня уходит от Алика и с работы, от неожиданной новости едва не села. – Вот, всегда я Альке говорила, что не ту он лягушку поцеловал.

Дома как всегда чисто, выглажено, приготовлено, дети спят. По квартире пробиралась бесшумно, чтобы никого не разбудить. Стоя под душем, думала, она плохая мать и никудышная жена, и хорошо бы, если б он сам ушел, и не надо объясняться.

На кухне горел свет.

– Кушать будешь? – в дверном проеме в пижаме стоял Алик.

– Нет, спасибо. В сумке хычины мальчишкам, убери в холодильник, пожалуйста. Я спать. – И направилась в спальню.

– Что происходит? Не считая нужным объяснить, возвращаешься за полночь. Как я выйду на работу?

– На ногах. Или есть другой способ?

– Увольняйся и сиди дома, как все нормальные жены…

Не дав ему договорить, неожиданно сказала. – Увольняюсь и ухожу от тебя. Бери подушку-одеяло, с сегодняшнего дня ты в зале. Завтра подаю на развод.

Она вынесла ему постельные принадлежности, закрыла дверь и уснула.

После планерки у шефа Соня закрылась в кабинете, попросив не беспокоить. Отключив телефоны, впервые за годы службы легла на диван. Не затронь Алик вопрос увольнения, неизвестно, решилась она сказать, что уйдет от него? Собственно, мысль до вчерашнего вечера не сформировалась, как развод. Присутствовало раздражение, недовольство от примитивности быта. Обида, но не на него, обидно в целом. Жизнь в замкнутом пространстве дом-работа. Жизнь в одном городе-стране. Прожить, ничего не увидев, не пережив волнующих событий? Вышла замуж, родила и все? Он порядочный. Но этого недостаточно. От мужчины должна исходить сила, кураж, захватывающий дух. Не надо сумасбродства. Не важна внешность, рост. От него не должно пахнуть стиральным порошком и жареным мясом. Достаточно уметь стряпать, чтоб знать, что да как, ради побаловать ее в выходной-праздник. А ведь она его любила. Тогда казалось, он штучный. Все какие-то приспособленные в жизни, хваткие. Любящие всех подряд и своих, и чужих. Их на всех хватает. В их руках все горит-кипит и не мясо в сковороде, и не белье в баке. Но не он. Он правильный, принципиальный. Был отчаянный. По дерзости, как он, мало кто в городе дизелил, что ее и зацепило. Она не понимала куда все девалось? Поздно поняла, то был не кураж-не азарт, а пресыщенность, созданная родителями. Она, как и он благодаря семье не замечала, что люди живут в очередях детсадов и положенных метров, выраженных в квартирах или, что еще хуже в семейных общагах.

Когда ты перешагнула порог легкости, оставив за спиной беспечность – бесшабашность, когда во многом ты уже моралист, то тут вам распишитесь, хрущовка, а там место и на кладбище. Она не хотела хрущовку. Не хотелось на пенсии. Не хотела, как все. Любила простор. А ведь ей скучно и обидно, что балы да маскарады, яхты и вечерние платья проплывают мимо, по другому полушарию, в другом измерении. Может, она родилась не в то время? Может, в то, да не в том месте? Может, все проще и не стоит смотреть на устоявшееся, как на неизменное? Может, бросить вызов судьбе. И тыква превратится в красный мустанг с открытым верхом, а ее скороходы в туфельки?

В институте их педагог по психологии, выявляя характерную схожесть темпераментов свел «золушек» с проституцией, почитательниц «снежных королев» с экстремалками. Поднятая на лекции тема, породила дебаты с профессором, участие приняли и те, кто привычно спал. Кто бы что ни считал, она золушка, которая превратится в королеву. Может миром не править, но судьбой – ее право. Будут балы и фейерверки. Разные страны.

Избыток. Дом без соседей через стенку. Известной будет. Она постарается.

Прошло полгода. Ушла с работы. Развелась. И началась новая жизнь. Правда, без жезла в руках. И развернула она ее на сто восемьдесят градусов. 90-ые. Многие, уйдя с кабинетных служб, в бизнес вошли с капиталом. Она в отличии от них первые шаги начала с картошки. С зарей по полям гоняясь и догоняя, ругаясь и торгуясь с руководителями совхозов-колхозов Западного Казахстана. КАМАЗами через три области пошли длинномеры до Туркмении. Заработала за осень, но физическое истощение уложило в больницу.

Декабрь 93-го. Деноминация. В одно утро миллионы сгорели. Друзья с администрации помогли спасти, что успели. Она ехала из больницы. Серое небо скрыто темными заслонами. Промозглая стужа и ветер пробирали насквозь. Казалось, люди и машины те же. Но, изменение чувствовалось.

Квартира сияла чистотой, с кухни дразнил аромат чеснока.

– Похудела. Ты пока добиралась, все остыло, – слышалось из спальни, куда Жека унесла сумку с вещами. – Заберу белье в прачечную. Ты что молчишь? Из-за денег? Хорошо, не все сгорело. Жека шла по коридору. – Весь город носится с паспортами по старикам с инвалидами. На человека сотку меняют, с записью в паспорте, что ты кровные обменял. Во что документ превратили? Теперь не рубль называется, а таньга, и не выговоришь.

– Тенге, Жень, таньга – это, в сказах о Ходже Насреддине.

– Идем обедать.

– Варюша родила? – переступив порог кухни непроизвольно почувствовала голод. Взяла со стола блинчики с мясом и прослушала, что с Варей.

– Ольге-то, та собака боком вышла. – Повернулась от плиты Жека, – Помой руки. Блины мальчикам, тебе жирное нельзя. Слушай, что расскажу, шекспировские страсти. – Поставив перед ней куриный бульон. – Тебя же в городе-то нет, и ты ничего не знаешь…

– По квартире запах чеснока, а ты, что дала? Я этого в больнице наелась. – Соня, решительно забрав полотенце, направилась к духовке со шкворчащим мясом, – Думаю готовили мне, и справедливо, если я его и съем.

– Ох, ладно, травись, я помогу тебе, – передвигая противень и перекладывая дымящее мясо на блюдо Жека продолжала. – Ты помнишь поломойку Любку? Так Ольга перед отпуском договорилась, что та дважды в день будет кормить собаку, раз в неделю генералить и мужу там что постирать, жратвы приготовить. Ольга перед отъездом заплатила ей и ключи, балда, от хаты оставила. Ну а дальше, ты понимаешь, там разные штуки-трюки, типа фитюльки на подтанцовках. Любку-то жизнь побулдосила, ей терять нечего. Тут Ольга с детьми возвращается, а бриллиантовый, с которого наша дурында пылинки сдувала, сказал, что полюбил другую, то бишь, поломойку. Уборщица с дитем из общаги в дом перебирается, Ольга с детьми и собакой к своим старикам. Ни квартиры, ни мебели-машины, на которые копили и приобретали, не взяла. Так лопнуло скопидомство. В тот день она с детьми и собакой ко мне приехала. Двух дней в городе не была. Уволилась без отработок, сказав, не увольняете, не надо трудовой и уехала. Я б на ее месте сначала эту собаку б задушила, все с нее и началось. А потом остальных, подошла бы и душила-душила. Ну, Любка, суучка. У нас бабье бойкот ей объявили, а кобели, не поверишь, другими глазами на нее смотреть стали. У той ни кожи, ни рожи, доходяга общаговская. Я всегда говорила, не хрен с них пылинки сдувать.

– Повторяешься, Жек. Жалко, конечно, Ольгу Олеговну. Я ее не знала, рабочие отношения, кабинетные встречи. Очень жалко детей, родителей. Со стороны казалось у нее все стабильно, положительный, непьющий муж. Обабилась она, за собой не следила, одевалась никак. Юбище да разлетайка сверху, два раза в неделю меняющая окраску. На ней ни косметики, волосы помыла да в пучок. Мужу любоваться надо, хоть исподтишка ревновать, а ее к кому ревновать? Раздута, как пивная бочка. Жек, сделай кофе. Ольга Олеговна чересчур спокойная и размеренная была. Ей казалось, в жизни все так дальше пойдет. Что и муж кроме нее никому не нужен.

– Вот, я Варьке то ж самое говорю, марафетиться не забывай, не смотри, что беременная. Ты поговори с ней, ты для нее авторитет, в отличие от меня. Во мне она только кухарку с прачкой видит. Вообще перестала следить за собой: глаза, как у вурдалачки, волосы паклями. Спит до обеда, ни хрена ничего не делает. Мне теперь приходится и его вещи обстирывать. Иначе, в ванну от громадья и вони не зайти. Еще немного и друг друга от ненависти душить начнем.

– Убедилась? Отпусти их. Варя повзрослеет. И Гошка мужчиной себя почувствует, а так примак примаком. Что ты хотела? Двушка. Они молодые. Пусть и валяются до обеда, и белье повалялось бы с недельку, куда денутся, постирали бы. А так, что? Мама есть. Ты обнадеживаешь и ноги стреножишь. У Ольг Олеговны почему так получилось, задора в ней не было. Клуша. Квелая. А в Любке пламя бушует. И зря говоришь, мужчины всегда на нее смотрели. В ее глазах бесы прыгали. Хоть и говорят, худая корова еще не газель. Ладно, оставим их. Увольняйся, Жень. Дальше одна не потяну.

– Ну, нет. – проронила, как отрубила, затягиваясь сигаретой. – Мне достаточно, что имею. Варе квартиру оставлю. Что нужно прожившей полвека, кораллы-изумруды? Цацки не на батрацкую шею. Машина? Кто меня возить будет? Не смеши. Старая я, за миражом бегать, по полям махать, на тракторах ездить.

– Откроем фирму, возьмем бухгалтера. Ездить сама буду. Ты здесь, в городе. Раскрутимся, мир посмотришь. Кому, я мальчиков оставлю, как не тебе?

– Нет, Сонь. Я всю жизнь так живу, другого не видела, не знаю. Да и Варька завтра родит, кто ей помогать будет? Достаточно той кровушки, что ты с меня попила, – рассмеялась

Женька. – Снова в это ярмо не хочу.

Время шло. Домом и детьми заниматься некому. Хотя, что лукавить, все на Жеке. Оставалось удивляться, как она справлялась, работа и в придачу два дома, плюс уроки с мальчиками. Соня ломала голову, чем заняться, ждать урожая картошки? Картошка по плану была стартовой базой.

Не видать дворцов с сопровождающими пажами на балы. И Соня решилась уехать в область с развитой промышленностью, главное с соседствующими республиками. Без особого плана, созвонившись с однокурсницей, жившей в том городе, выехала как в сказке, пойди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.

Марина встречала с букетом. Улыбающаяся, сияющая Маришка, только немного уставшая, немного постаревшая, немного-немного и много чего-то нового, что не оставило следа от бесшабашной юности.

– Сонька! Я до последнего не верила, что ты приедешь. Боялась, что может что-то произойти. Как ты? Хотя, что спрашиваю, Соня Аскарова – лучшая студентка курса…

– Комсомолка, спортсменка… Я тоже боялась, что отложится поездка, – рассмеялась она.

Марина с мужем и тремя прелестными дочурками жила в двухкомнатной квартире. Уютно. Домовито. Марина с Петей подходили друг другу: чистюли до брезгливости, строгие моралисты. Сказать, что Петька рад встрече, ничего не сказать. И, не удивительно, при двух-то комнатах. Уложив детей спать, сели за стол.

– Постарел ты, Петюнь. Живот отрастил, как только за штурвал помещаешься? Давно на гражданских линиях?

– Всю вечность, что разделяет нас с последних встреч, – Петька, потянувшись, разливал коньяк. – Зря ты за Габу не вышла, – прокряхтел захмелевший хозяин дома. – Любил он тебя. Хотел его позвать, – Петька в пунцовых пятнах, отдуваясь, вытирал лицо салфеткой, то ли давление поднялось, то ли коньяк ударил по сосудам, – Да Марфунька моя не разрешила, говорит, ты не захочешь. А, ведь первая встреча за пятнадцать лет.

– Какой позову. – взмахнула полотенцем Марина. – Сонь, ты кушай, у вас так не готовят. Скоро плов подоспеет. Петь, положи Соне катламы с бастурмой. И не налегай, у тебя через два дня вылет. В этот раз комиссию не пройдешь.

– Ну, накаркай. – Петька прошел к бару, погремел бутылками, что-то взял и вернулся к столу. – Помнишь, на первом курсе, когда он тебя увидел, обомлел, как соляной столб. А это помнишь? – Раскупорив бутылку, налил содержимое в бокал, – во, вспомнила рижский бальзам? Новый год, первая кока-кола из Риги. Мы с Маришкой все помним. А когда ты заболела и нужен был куриный бульон? Габа в тот вечер по мокрым балконам поднялся к третьекурсникам и с их окна сетку мяса срезал, думал курица, а это свинина оказалась, которую ты не ешь, и он где-то бабок нарубил, но тебе и курицу, и уколы, и малину с цитрусами привез, столько денег по ветру пустил. Любил он тебя.

– Ты по себе не мерь. Ты всегда скрягой был. Куда тогда мои глаза смотрели?

– А твои глаза уже тогда видели, что со мной, тебе, как за китайской стеной надежно будет. И, как некоторые, бросив детей неизвестно с кем, тебе не носиться по городам в поисках заработка, – получив шлепок по затылку, Петр суетливо потянулся к коньяку. – Сонь, извини, я не о тебе. Я в целом. Сейчас не поймешь, женщины побросали работу-семьи носятся с сумками, они-то в дороге, то на базарах толкутся. И мужики на улицах, не челночат, но тоже чем-то торгуют. Жить надо, не платят, вид денег забыли, вместо них то водку дадут, то талоны всучат. Пойду покурю, а вы сами посидите, поговорите. – Крякнув, пройдясь по лысине, вышел в коридор, было слышно, как неуклюже возился с обувью, шарил в карманах куртки в поисках сигарет, сопел и поперхиваясь вышел в подъезд.

– Не обращай внимания. – В голосе не чувствовалась веселость, исчезла легкость, сожаление вздохом заполнило комнату, – Ты же знаешь, какой он. Мало изменился. Если не сказать, что мелочный стал, все считает, во все нос сует. – Марина незнакомым, чужим жестом провела рукой по фартуку, разглаживая-выглаживая. – К девчонкам придирается, жизни не дает. Тесно у нас, может от этого. Да ладно, я уже привыкла, смирилась. Девчонки иногда всплакнут, но тоже уже привыкли. Из ежовой кожи шубы-то не сошьешь. Да и кому мы нужны, кроме него. Ты-то как? Жалко, что развелась. Как мальчиков поднимешь? Времена лихие пошли.

– Ты как бабушки наши говоришь. Почему за собой не следишь?

– Для кого? – махнула она рукой и так глянула, что увиделись и морщинки, и вялость кожи, и безрадостность взгляда, и отколотую щербинку в зубах, что пожалела, зачем спросила.

– Да и денег все стоит, девочки подросли, Аленка взрослая. Ты ничего не ешь, подожди, сейчас плов принесу.

Соне стало неловко, она почувствовала себя неуютно и лишней. Не было в них чего-то того, что в юности легко и просто объединяло их огромной компанией до утра. Смахнув внезапный налет грусти, прошла следом на кухню. Сквозь стеклянную дверь было видно, Марина у открытого окна не сдерживала отчаяния и рвущихся рыданием слез. Соня тихо вернулась к столу, за которым сидел Петька. – Сонь, ты извини меня. Поверь, ничего не имел конкретного, это я в общем выразился, в массе, так сказать. Какие у тебя планы? Надолго к нам? Тьфу ты, черт, живи сколько надо, места всем хватит. Я имею в виду, о, вот и плов несут. Мариш, ты вся красная. Говорю, держи на кухне форточку открытой, помещение маленькое, плита постоянно включенная, давление поднимется. Ну, давайте еще по коньяку, – Петька широко и смущенно улыбнулся. Приобняв жену, лихо, как водку запрокинул коньяк.