Темная сторона

– Сашка, – уточнил Булыгин. – Похоже, глухарь он. И немтырь.

– Сашка, – шепотом повторил вдруг поселенец.

Мужики переглянулись.

– Ладно, на сани садись, – решил Игнашка. – Довезем, пущай бабы разбираются. Жрать хочешь?

– Сашка, – вновь проговорил, глядя в небеса, незваный гость. – Хочешь. Сашка. Хочешь. Сашка.

– Да он дурень, – догадался, наконец, Фролка. – Годов двадцать ему, а в голове…

Фролка махнул рукой, встал на лыжи и набросил санные постромки на плечи.

В Кедринке Сашку так и прозвали Дурнем, с Фролкиной легкой руки. Бабка Евдоха, к которой Дурня по первости поселили, от него открестилась.

– Забирайте, – сказала, – пущай у Анютки живет, у Гришкиной вдовы. Толку с него нет, по-людски не говорит, мычит только да слюни пускает. Бугаиной вымахал, а умом дитя малое. Может, Анютке сгодится, по мужицкому делу.

Вдо`вой Анютке, однако, Дурень не сгодился тоже.

– Не мужик, – постановила Анютка, выпроводив Дурня из избы вон. – Нет с него проку, может, если Господь сподобит, к весне помрет.

К весне, однако, Сашка не помер, а, наоборот, отогрелся. Под себя ходить перестал, с ложкой управляться привык и людям лыбиться начал. Говорить, правда, толком так и не научился, пару слов свяжет, и на том спасибо. Жил у кого придется, Христа ради. Мало-помалу к делу его приспособили. Кому воды из проруби приволочет, хоть по пути и разольет половину. Кому дрова перетаскает. Кому что. А когда таять начало, такой случай вышел.

Егорка Дубов у сватьев врезал крепко, да и пособачился со сватьями. Расплевался и по ночному времени домой потопал. Да не дошел, оскользнулся на косогоре и покатился по склону. Напрямки в полынью, что в пяти шагах от берега, угодил. Там и очухался, заблажил матом, когда под лед потянуло.

Тут бы и конец Егорке, да Дурень рядом случился, за водой шел. Как он Егорку вытащил и сам не потоп, то неведомо. Только вытащил. Отец Сергий наутро молебен отстоял. А как отстоял, велел больше Дурнем Сашку не звать, нарек Блаженным.

Фролка Кузьмин с Марьяной своей по такому делу спорили много, думали. Да и порешили Блаженного к себе взять, раз детишек Господь не дал. Так и зажил Сашка в избе на отшибе, на речной излучине. Понемногу прижился, по хозяйству помогать выучился, за скотиной смотреть. Потом и дрова колоть, и в огороде землю рыхлить, а там и рыбалить помаленьку.

Затем, слово за слово, Блаженный заговорил. Плохенько, по правде сказать, говорил, но все лучше, чем никак. Бывало, скажет слово, а за другим за пазуху лезет. Да пока его оттуда выудит, уже и позабудет, что раньше было.

Год прошел, другой. Марьяна с Фролкой к Блаженному попривыкли, а потом и в церкву с ним заявились. Отец Сергий поразмыслил изрядно, да и нарек Сашку Александром Фроловичем. Фамилию дал ему Кузьмин, а Марьяне с Фролкой позволил полагать Блаженного сыном.

А еще годка через три люди и думать про то, откуда Сашка взялся, позабыли. Сын и сын у Кузьминых, малость умом не вышел, ну да бывает. Зато здоровый да улыбчивый, и в работе безотказный. Попросишь огород вскопать или там плетень подлатать – нипочем не откажет. Как умеет – сделает. И пойдет себе, лыбясь во всю ряшку.

Мало-помалу прикипел к пасынку Фролка Кузьмин. Душой прикипел.

– В избу иной раз вхожу, – мужикам говорил, – и слышу «Батяня». Так под сердцем и тепло сразу. И что неродной, забываю. Оно и немудрено забыть, коли он сам батю своего с мамкой не помнит.

– Совсем, что ль, не помнит? – удивлялись мужики.

– Совсем.

Олег шел по тайге уже шестые сутки. По карте шел и по компасу. Карту достал Архивариус, вынес из хранилища на себе вместе с документами и фотографиями.

Архивариусу Олег уплатил огромные деньги. Почти столько же, сколько людям, которые на него вывели. Вложения, впрочем, тот оправдал.

– Вот здесь, – говорил Архивариус, уперев острие карандаша в красную точку на карте. – Место глухое. Дорог там никаких нет. Техники тоже. И чужие не ходят.

– Он точно там?

– Если живой еще, – Архивариус безразлично пожал плечами, – то там. Архивы, знаете ли, не врут. Зачем он вам?

Олег не ответил. Зачем – Архивариуса не касалось.

К вечеру Олег вышел к реке. Неумело развел костер, поужинал безвкусными консервами, завернулся в отсыревший спальный мешок. Положил в изголовье обрез.

Обрез он купил на барахолке, из-под полы, у небритого угрюмого парня с колючим взглядом. В тайге пристрелял. Меткостью похвастаться Олег не мог, да и какая может быть меткость у городского жителя, в армии оттянувшего три месяца, на сборах после пятого курса. С ножом, приобретенным у того же небритого парня, Олег управлялся лучше – сказывались занятия в фехтовальной секции, еще в юности. Нож, конечно, не шпага и не сабля, но навыки владения холодным оружием остались.

Поутру Олег сверился с картой, наскоро перекусил, выкурил сигарету. Он не боялся – нисколько. Убить или быть убитым не представляло для него большой разницы.

Может быть, это к лучшему, если убьют меня, думал Олег, зашнуровывая рюкзак. Даже определенно к лучшему. Жить он не хотел, давно уже. После того, как не стало Кати и девочек, жить смысла не было. Никакого.

На потухший костер Фролка наткнулся, когда вышел к реке – воды студеной хлебнуть.

Фролка обогнул кострище по кругу, затем присел на корточки. Осмотрел жестяную банку с остатками жира на дне, поднял с земли расплющенный подошвой окурок. Поднялся.

За сорок шесть прожитых лет видеть следы чужаков здесь, в сутках ходу от Кедринки, Фролке не приходилось. А в том, что костер палил чужак, сомнений не было. Их не было бы, даже не окажись рядом с угольями нездешней банки с невиданной наклейкой. Набросать в костер сырых осиновых сучьев ни одному кедринскому в голову бы не пришло, дым от них только и смрад. А тут – некоторые даже толком не прогорели.

Фролка вгляделся, поворошил носком сапога золу, принюхался – костер жгли суток трое назад, не более. Пить расхотелось. Фролка свистнул в два пальца, миг спустя из черничника вымахнул Кержак – злющий бурый кобель дворовой породы. Отмахивая прыжки, помчался на зов.

Минуту спустя Фролка свернул промысел и пустился в обратный путь. На сердце у него стало вдруг тяжко – он сам не знал почему.

К деревне Олег вышел к полудню. Лес внезапно кончился, оборвался у полого спускающегося к извилистой речушке косогора. Олег, хоронясь за сосновым стволом, расчехлил армейский бинокль, купленный на той же барахолке, что и обрез. Приник к окулярам, пять-шесть десятков некрашеных бревенчатых изб метнулись от горизонта к глазам.

Медленно, одно за другим, Олег осмотрел жилые строения, окруженные плетнями дворы, сараи, хлева. Пристально фиксируя взгляд на лицах деревенских мужиков, сличил каждое с фотографиями. Гольцова среди мужиков не было.

Только сейчас Олег осознал, что не справится. Ему даже приблизиться к Гольцову не дадут. Псы во дворах, ружья в каждом доме… «Чужие там не ходят», – вспомнились слова Архивариуса. Сразу заметят и припрут к стене, кто такой.

Олег опустил бинокль. Почему-то раньше он представлял это себе по-другому. А точнее, даже не задумывался, как именно будет убивать, сосредоточившись лишь на том, чтобы добраться. Вот – добрался, и оказалось…

Олег перевел взгляд вниз по течению реки. На отшибе, метрах в пятидесяти от опушки, стояла еще одна изба, у самого берега, на излучине. Машинально Олег поднес к глазам бинокль. В следующий момент он едва удержался, чтобы не вскрикнуть. Затряслись руки, ухнуло и отчаянно забилось о грудину сердце.

Усилием воли Олег заставил себя успокоиться. Протер глаза, вновь навел объективы. Гольцов сидел на берегу с удочкой, у самой опушки, клевал носом. Метрах в трехстах, если по прямой.

Олег скинул с плеча обрез, зарядил. Скрываясь за деревьями, поспешил вдоль опушки.

– Подранили! – заголосила Марьяна, едва Фролка появился в дверях. – Сашку подранили!

– Когда подранили? Кто?!

– Позавчера. Невесть кто, из лесу стреляли, скрытно.

– Где он?

– В боковушке, – Марьяна заплакала. – Отец Сергий сказал, ежели Господь чудо не сотворит, не жилец.

Фролка отстранил жену, на негнущихся ногах прошагал в малую комнату.

Сашка лежал на топчане навзничь, хрипло, с натугой дышал. На перетягивающем грудь белесом полотнище запеклась кровь.

– С двадцати шагов, – всхлипывала за спиной Марьяна. – В грудь. Мужики на Игнашку косятся, на Булыгина, накануне, говорят, пьяный был, злой, а с утра в лес ушел. Говорят…

Фролка не дослушал. Развернулся, пошел из избы прочь, с крыльца кликнул пса.

На четвертые сутки, к вечеру, Олег выбился из сил. Рюкзак за спиной весил, казалось, тонну. Сколько еще до железной дороги – два дня, три… Накануне он заплутал, угодил в болото, едва выбрался. Этим утром часа четыре брел вдоль разлившегося ручья, пока не нашел брод.

Когда неяркое августовское солнце скрылось за верхушками деревьев, Олег остановился. С наслаждением сбросил рюкзак, развязал тесемки, достал фотографии, тщательно каждую рассмотрел, на последнюю, третью, с отвращением плюнул. Отбросил в сторону, извлек из полиэтиленового пакета документы.

Бумаги он взял с собой на случай, если его убьют – чтобы не ложиться в землю разбойником и душегубом. Теперь документы стали не нужны, пригодятся на растопку костра.

Олег, превозмогая усталость, натаскал хвороста, свалил в кучу, подоткнул бумажные листы под прутья. Достал зажигалку.

Чужое присутствие за спиной он даже не услышал – почувствовал. Резко обернулся – прямо на него несся огромными прыжками бурый поджарый зверь.

Олег не струсил – бояться он давно разучился. Метнулся к лежащему в пяти шагах обрезу, понял, что не успеет, и рванул из-под ремня нож.

Мгновение спустя зверь прыгнул, метя оскаленной пастью в горло. Волк, что ли, успел подумать Олег. Он извернулся, принял зверя на нож, в падении распорол ему брюхо от грудины до паха. Отпихнул в сторону, вскочил, и в следующий миг раздался выстрел.

Пуля вошла в грудь, разворотила ключицу и швырнула Олега на землю. Боль пронзила его, скрутила, выбила из горла крик. Захлебываясь ею, Олег перевернулся на живот, отчаянным усилием заставил ставшее вдруг непослушным тело ползти к обрезу. Вторая пуля настигла его, когда рука легла уже на приклад. Ужалила в бок, вошла под ребра и вышибла сознание.

Фролку шатало, корежило. Мутило – горькая тошнотная желчь стояла во рту и не желала отпускать. Из головы не шли слова, сказанные городским перед тем, как тот испустил дух.

Некоторые из этих слов Фролка не знал, о смысле других лишь догадывался.

Маньяк, монстр, чудовище, четырнадцать доказанных жертв, признан вменяемым, приговор суда, помилование, смертная казнь заменена на лоботомию с пожизненным поселением, дело закрыли, списали в архив.

– Такие не должны жить, – хрипел, умирая, городской. – Две дочки. Две девочки, шести и четырех лет, от них ничего не осталось, вообще ничего. Катя, жена, посмотри документы, увидишь, что он с ней сделал. И с другими, ты понял, ты, сволочь…

Фролка понял. Понял, когда блевал, по складам разбирая сшитые скрепками казенные бумаги. Понял, когда закапывал городского в податливую мшистую землю. И потом, когда рвал над могилой Сашкины фотографии – фас, профиль, скамья подсудимых.

– Он не знает ничего, не помнит, – спорил Фролка с покойником, на заплетающихся ногах бредя через тайгу обратно, в Кедринку. – Он другой. Не тот, что убивал, не тот, что казнил. Он человека спас. Ты слышишь, городской, из полыньи вытащил. Он…

– Две девочки, – упрямо гнул свое покойник. – Ничего не осталось. Жена Катя, что он с ней сделал, ты понял, сволочь?

– Поменялся он, – молил застреленного Фролка. – Другой он.

– Тот же самый!

На закате третьего дня Фролка вернулся. Обогнул Кедринку лесом, постоял на опушке. Опустив голову, двинулся к своей избе на излучине.

– Сашка очухался! – бросилась на грудь Марьяна. – В себя пришел. Господь мои молитвы услыхал. Отец Сергий сказал – чудо свершилось, жить будет!

– Не, – сказал Фролка твердо. – Не будет.

Оттолкнул жену, ногой распахнул дверь в боковушку.

– Батяня… – пролепетал с топчана Сашка.

Фролка Кузьмин сорвал с плеча ружье.

Снаффер

«Боинг» вынырнул из облаков и, припав на левое крыло, стал заходить на посадку.

– Смешно, – я старательно хихикнула в ответ на бородатый анекдот от не менее бородатого соседа справа, отвернулась и приникла к иллюминатору.

Бородач, который неумело, но назойливо клеил меня от самого Красноярска, обиженно засопел. Мне было не до него. Там, за бортом, ждал меня Пулковской аэропорт. А за ним – город. Мой город, мой Санкт-Петербург. Мой Питер, который я оставила на три долгих года… Три года с тех пор, как Нору с Маришкой убили.

– Даша, что вы делаете завтра вечером? – предпринял новую попытку бородач. – Мы с вами могли бы…

Я оторвалась от иллюминатора.

– Простите, кем вы работаете?

– Я архивариус, – напыжился от важности попутчик. – Я же вам говорил, или запамятовали? Двенадцать лет стажа…

– Извините, – оборвала его я. – Архивариус мне не понадобится.

Интересно, кто мне понадобится, думала я, пока «Боинг» катил по посадочной, а бородач растерянно моргал, пытаясь понять, отшили его окончательно или еще нет. Прежде всего, мне понадобится Вадим. Робкий, неуклюжий, неуравновешенный, до сих пор не пришедший в себя от горя недотепа.

Несколько раз Вадим связывался со мной. Запинаясь, бормотал в трубку что-то невнятное, отвечал невпопад и разъединялся. Позавчера он набрал меня вновь и сказал, что результатов по делу нет и, похоже, уже не будет. Я долго стояла молча, безвольно уронив ставшие будто ватными руки. Когда пришла в себя, наскоро собрала пожитки и по межгороду позвонила в аэропорт. Три года ожидания закончились. Оставаться там, за тридевять земель от Питера, я больше не могла. Не имела права.

Итак: во-первых, мне понадобится Вадим, во-вторых – следователь. Тот рыжий, заносчивый идиот с дурацкой церковной фамилией. Как же его там… Пономарев, Протоиреев, Попадьин? Не помню. Толку от следователя наверняка не будет, но с чего-то же надо начинать.

– Телефон, – решился, наконец, бородач. – Вы извините, Даша, но вы мне очень понравились. Я думаю…

Он покраснел, пальцами взлохматил бороду и стал похож на растерянного, выставленного из кукольного театра прочь Карабаса.

– Так и быть, записывайте, – сжалилась я. – Это домашний, мобильным еще не обзавелась. Да – подойдет к телефону, наверное, Вадим.

– Э-э… Вадим, простите, это кто? Муж?

– Муж, муж, – вздохнула я. – Бывший муж моей покойной сестры.

Десять лет назад я была в него влюблена. А еще в плечистого, кровь с молоком красавца Кирилла. И в поджарого, скуластого, вечно хмурого Фарида. И в смуглого, горбоносого хохмача Алика. В общем, во всю четверку будущих медиков, вившихся вокруг Норы и делающих вид, что они никакие не соперники, а всего лишь сокурсники и друзья.

Нора подшучивала надо мной, тринадцатилетней соплюхой, влюбляющейся, по ее словам, оптом и в розницу. Я злилась, ревновала, закатывала истерики, а однажды всем назло ушла из дома и целую ночь продрожала от холода в зале ожидания Балтийского вокзала. Там и нашел меня наутро Вадим, которого, как и остальную троицу, Нора мобилизовала на поиски.

– Ну что ты, Дашка, – утирал мне носовым платком сопли и слезы Вадим. – Ну не реви, не реви, дуреха. Вот подрастешь, Алик на тебе женится. Или Кирюха, например. Фарид тоже может. А хочешь, я сам женюсь? Хочешь?

Он не женился на мне, потому что год спустя женился на Норе. И была шумная студенческая свадьба в кафе на Гражданке. И вымокшая под проливным дождем невеста в похожей на свалявшуюся марлю фате. И напившийся вдрызг Кирилл, все порывавшийся начистить кому-то морду. И ни слова не проронивший за весь вечер Фарид. И напрочь проваливший роль тамады, растерявший все хохмы Алик. И я по левую руку от Норы, и тост, который я репетировала с неделю и выучила наизусть и вместо которого сказала лишь, тыча в Нору пальцем:

– Я почти не помню маму. Так вышло. Но у меня есть мама, есть. Вот, вот она!

На следующий после свадьбы день мы с Норой выехали из малосемейки, оставшейся от погибших в автокатастрофе родителей, и поселились в трехкомнатных Вадимовых апартаментах. Почему Нора выбрала именно его – застенчивого, неказистого, истеричного недотепу, я догадалась много позже. Вадим был из состоятельной семьи, а Нора – на десять лет меня старше. Она тянула меня, тянула всю свою короткую жизнь. Она меня вытянула.

Я отстояла получасовую очередь на ментоконтроль и уселась в вычурное, с кретинскими изгибами подлокотников кресло. В народе такие нарекли гинекологическими, хотя сходства не наблюдалось. Обиходное название, однако, себя вполне оправдывало. Накопившийся за три года в глубинке багаж моей памяти был оперативно выпотрошен, изучен, промаркирован знаком годности и отправлен в архив.

Ментоскописты при желании могли теперь вволю насладиться интимными позами, которые врач-недоучка Дарья Белова принимала, когда заставляла жизнь. Могли сравнить детородные органы больничного хирурга Бориса Яковлевича, таежного охотника Савелия и завязавшего грузинского вора Гиви, загремевшего однажды на поселение да так в поселке и оставшегося. Был Гиви коренастым, растатуированным, с грубым и хищным лицом. С Савелием он дрался из-за меня на кулаках, потом на ножах, отбил и звал замуж. Звонок Вадима застал меня, как раз когда я раздумывала, как бы ловчее отказать, чтоб не обидеть.

– Слушай внимательно, Дарико, – Гиви протянул мне на прощание упакованный в тряпицу прямоугольный брусок. – Здесь деньги, да. От души даю. Надо будет, еще найду. Надо будет, сам приеду.

– Не стоит тебе приезжать, генацвале, – отозвалась я. – Это дело семейное.

– Семейное, – согласился Гиви. – Пошла б за меня, было бы и мое дело.

Я не любила его. С тех пор, как не стало Норы, я не влюблялась ни разу. В лучшем случае привязывалась, и то ненадолго. Мужчины изредка появлялись рядом со мной, отдавали частицу себя и отдалялись. Их лица, руки, чресла оставались в моей памяти, а суть истаивала в морозной непогоде за стенами убогой больнички в двух сотнях километров от Красноярска.

Так было до сегодняшнего дня. Обязательный в аэропортах и на вокзалах ментоконтроль ставил на ленте памяти отметину. Образы, что хранились между этой отметиной и предыдущей, переставали быть мужиками Дашки Беловой, они превращались в алиби. В безмолвных свидетелей того, что за отсканированный период криминальных деяний гражданка Белова не совершила.

Вадим встречал на выходе из терминала, неуклюже ежился на ветру. Был он помят, взъерошен и походил на подстреленного тетерева из тех, что Савелий, бывало, таскал из тайги. Я сунула Вадиму в руки дорожную сумку, затем поцеловала в щеку. От него пахло кисловатым одеколоном, табачным дымом, пылью, неухоженностью, бедой.

– Как ты? – спросила я, в основном чтобы хоть что-то сказать.

Вадим не ответил. Обреченно махнул рукой и, ссутулившись, побрел к автостоянке.

Маришка родилась через неделю после того, как я сдала вступительные в медицинский. Вадим был сам не свой от счастья, из детской не вылезал и большую часть бабьих забот взял на себя, не доверяя ни Норе, ни мне, ни приходящей домработнице.

– Дай тебе волю, ты бы и грудью кормил, – прыскала Нора при виде хлопочущего вокруг детской кроватки мужа.

– Так и есть, – в тон ей поддакивал Алик. – Настоящий отец-герой. Пьер Безухов, право слово. Жан Вальжан. Папа Карло.

Алик заглядывал к нам чаще других, приносил дагестанские фрукты, терпкое, в бурдюках, вино и напропалую хохмил.

– Дарагой, зачэм ходышь ночью па крыше, – нарочито утрируя кавказский акцент, травил Алик очередной анекдот. – Ты што, лунатык?

– Нэт, правэряю, нэ паехала ли она.

– Смешно, – хвалила Нора.

– А мне в особенности, – радостно кивал Алик. – Я ведь и в самом деле в детстве страдал лунатизмом. Мама говорит, по крышам лазил. Как Карлсон, только без мотора.

– Тоже хохма?

– Отчасти…

Иногда забегал красавец Кирилл, рослый, белокурый, голубоглазый, похожий на эллинского бога. Институт Кирилл не закончил, подвизался на киностудии каскадером и вкалывал за гроши.

– Кинематографу скоро конец, – объяснял Кирилл. – Считайте, свой век он отжил. Помяните мое слово – лет через двадцать не останется ни единого кинотеатра, а визоры отнесут на помойку. Будущее за мемотехнологиями, это однозначно.

Мемоиндустрия и вправду активно оттесняла прочие развлечения, с каждым годом вторгаясь в обыденную жизнь все более интенсивно. Воспоминания мемодоноров, подаваемые аппаратурой напрямую в мозг потребителя, обеспечивали небывалую остроту ощущений и полный эффект присутствия. Мемосалоны росли по городу как грибы. Мемосеансы в них становились все популярнее, доступнее и дешевле. Техника совершенствовалась – поговаривали, что недалек тот день, когда присутствие сменится отождествлением. Некоторые уверяли, что уже сейчас способны отождествить себя с донором и испытать все то, что выпало ему.

Сама же профессия мемодонора стала одной из самых востребованных и доходных. Погоня за торнадо. Альпинизм без страховки. Серфинг в трехметровой волне. Бэйсджампинг. Миксфайтинг. Экстремальный паркур.

– На жизнь хватает, – пояснял Кирилл. – За некоторые трюки мемодилеры платят хорошие деньги. Хотя до звезды, конечно, мне далеко.

Мемозвездами становились самые рисковые, самые отчаянные из всех. Те, что пускались в смертельно опасные авантюры и, если выходили из них целыми, продавали воспоминания по баснословной цене.

Прыжок с Ниагарского водопада. Единоборство с белой акулой. Русская рулетка с четырьмя боевыми патронами в револьверном барабане.

– Идиоты, – прокомментировал навестивший нас однажды на пару с Кириллом Фарид. – Жизнь дается всего лишь раз. В гробу деньги не понадобятся. К тебе, Кирюха, это в первую голову относится.

Фарид был самым серьезным из всех, вечно хмурым, состредоточенным, с тяжелым и цепким взглядом. Говорил не спеша, будто отмеривал слова, обдумывая каждое, прежде чем с ним расстаться. Институт закончил с красным дипломом и считался врачом от бога.

– Диагност замечательный, – частенько говорил о Фариде Вадим. – Будущее медицинское светило, как пить дать. Не то что я, коновал, и то в теории.

Звезд с неба Вадим не хватал и отдавал себе в этом отчет. Чудом закончил, с грехом пополам защитился, оттрубил полтора года стажером в частной клинике и за бесперспективностью был оттуда выперт.

– Что ж, психиатра из меня не вышло, – процитировал Вадим классиков, получив расчет. – Пора переквалифицироваться в управдомы. А лучше – в аспиранты. Не умеешь сам – учи других.

Он и в самом деле устроился по протекции в аспирантуру, где и протирал штаны до сих пор.

Фамилию следователя я так и не вспомнила.

– Протодьяконов, – напомнил Вадим, прощаясь со мной на следующее утро. – Противный тип.

«Противный тип» продержал меня в приемной добрых два с половиной часа. Я сидела в обшарпанном казенном кресле для посетителей и в который раз, мучаясь, вспоминала, как оно было.

На загородный пикник в Рощино мы отправились с Вадимом вдвоем – Маришка накануне приболела и осталась с матерью дома. Всего собралось человек тридцать – бывшие однокурсники, их знакомые и родня. Жарили шашлыки, отплясывали под гитару, пекли картошку в угольях угасающего костра. Выпивали, естественно, и спохватились далеко за полночь. У меня к тому времени ощутимо кружилась голова и тошнота подступала к горлу.

– Полтора часа в машине трястись – укачает. Давайте останемся, – предложила я. – Тут неподалеку был какой-то отель.

Энтузиазма предложение не вызвало.

– Оставайся, если хочешь, – пожал плечами Вадим. – Утром вернешься на электричке.

– Ну и останусь.

Сколько раз впоследствии я проклинала это решение. Вадим подвез меня, сонную, к отельным дверям, потом с четверть часа препирался с портье. Наконец, под руку дотащил меня до номера и уехал.