Темная сторона

Юркан припарковал старый, облезлый, на честном слове передвигающийся джип «Чероки» в трех кварталах от цели. Ночь была безлунной, редкие уличные фонари разбавляли непроглядную черноту тускло-желтыми конусами света. Юркан заглушил двигатель.

– Готовы? – выдохнул он. – Пошли!

Вчетвером они выбрались из джипа наружу, разобрали снаряжение и, навьюченные рюкзаками, гуськом двинулись по безлюдному щербатому тротуару.

– Спокойно, не дергаемся, – цедил на ходу Юркан. – Идем себе и идем. Вот он, дом. Встали!

Четверка копалей остановилась. Едва освещенная дальними фонарями, брошенная, с пустыми провалами окон трехэтажка выглядела поистине зловеще. Ночной квартал спал. Было тихо, лишь порывы ветра с шелестом гнали вдоль по переулку мелкий мусор и обрывки газет.

– Пошли, – бросил Юркан. – По одному. Басмач, первый!

Сутулясь, Басмач рысцой пересек узкий переулок и растворился в темноте.

– Очкарик, пошел! Хана, ты следующая! Я замыкаю. Только не очкуйте!

Сам Юркан трусом никогда не был, но сейчас страшился отчаянно. Притаившееся за пустыми оконными глазницами зло казалось едва ли не осязаемым. Юркан не знал, что это за зло, но чувствовал – оно было. Наблюдало. Ждало.

«Не раскисать, – мысленно рявкнул на себя он. – Пошел!»

Быстрым шагом Юркан преодолел переулок, рукой нащупал шероховатую каменную кладку, вдоль фасада скользнул к входной двери и нырнул в проем. Остальные трое ждали, прижавшись к стене.

– Все тихо? – шепотом спросил Юркан. – Хорошо. Очкарик, остаешься на шухере. Остальные наверх.

Он включил тонкий, размером с палец фонарик. Острый игольчатый луч прошил темноту. Подавив желание перекреститься, Юркан шагнул к лестнице. На мгновение замер, на первой ступени мазнул лучом вверх и стал подниматься. Проческу следовало вести сверху вниз, методично прозванивая комнату за комнатой, каждую пядь полов, потолков, подоконников, стен.

– В левую хату, – распорядился Юркан, когда оказались на третьем этаже. – Пош…

Он не успел завершить фразу: внизу вдруг заскрипело, резко, пронзительно, и тут же смолкло. Хана коротко вскрикнула, отшатнулась, зажала рукою рот. Выдернул из-за пазухи кривой узбекский нож и, пригнувшись, застыл на месте Басмач. Юркан почувствовал, будто кто-то хватанул его за сердце, сжал и тотчас отпустил.

– Очкарик, – переведя дух, позвал Юркан. – Очкарик! Живой?

– Ж-ж-живой, – донесся снизу запинающийся голос.

Юркан утер со лба испарину.

– Стой, где стоишь. Хана, пошла! Басмач, страхуешь ее. Я – вас обоих. Начали!

Медленно, шаг за шагом передвигаясь по комнате и водя металлоискателем перед собой, Хана думала о том, что будет делать дома. Сначала душ – смыть с себя пот и страх. Затем грамм сто пятьдесят коньяка, залпом. Нет, сначала коньяк, душ потом. Когда вернется, она перво-наперво нальет в стопку под обрез.

«Если, – поправил внутренний голос. – Не когда вернешься, а если».

«Заткнись, дура! – рявкнула на свое второе „я“ Хана. – Работай, идиотка!»

Следующие полчаса она работала. Упорно гнала от себя мысли о пропавших, об убиенных и о них четверых, сунувших дурные головы туда, откуда следует уносить ноги. Отогнать не удавалось.

В первых двух комнатах металлоискатель зазвенел лишь раз.

– Цветной металл под полом. Глубина сантиметров двадцать, – шепотом сообщила Хана. – Грамм пять-шесть. Монета, по всему.

Басмач поддел ломиком половицы. Юркан посветил, и пару минут спустя монета была извлечена.

– Алтын, 1704 года выпуска, – определил Юркан и упрятал монету в пластиковый контейнер. – Серебро, дешевка. Работаем.

Они перебрались в следующую комнату, но, едва Хана начала проческу, скрип раздался вновь.

– Спокойно, – бормотнул Юркан. – Херня это. Дверь где-то на петлях скрипит. Работаем.

Миг спустя, будто в опровержение его слов, снизу раздался другой звук, затяжной, басовитый, задушливый, как если бы кто-то невидимый выпустил из себя пар. У Ханы затряслись поджилки, задрожал металлоискатель в ладонях.

– Работаем, – голос у Юркана звенел от напряжения. – Работаем, мать вашу!

Хана обреченно стала работать. Убраться, убраться, убраться отсюда, навязчиво била в виски единственная связная мысль. Пропади оно, это золото, пропадом. Она выдохнула, сместилась к торцевой стене, и в этот момент металлоискатель зазвенел. Не пискнул, как бывало при обнаружении монеты, кольца или нательного крестика, а именно зазвенел – громко, с переливом. Позабыв о страхах, Хана в три движения локализовала источник звука и уперлась взглядом в дисплей.

– Залегание цветных металлов, – дрогнувшим голосом объявила она. – Глубина от девяноста сантиметров до метра. Вес значительный. Очень значительный. Около трех кило.

Тревожные мысли вылетели из головы, сменившись азартом и возбуждением. Если в стене замурован клад, они возьмут его и немедленно уберутся отсюда. Трех килограммов золота с лихвой хватит на всех.

– Басмач, – рявкнул Юркан. – Работаем!

Вдвоем они принялись поддевать ломами каменные плиты. Хана отступила в сторону, металлоискатель в ее руках зазвенел вновь.

– Здесь еще лежка, парни, – срывающимся голосом сообщила она. – Глубина полтора метра. Только…

– Что «только»? – резко обернулся к Хане Юркан.

– Там внутри пустота. Словно ниша вырублена. Объект на дне, ближе к правому краю. Вес около четырех кило.

– Ясно, – процедил Юркан. – Берем оба, по очереди. Проверь, как там Очкарик. Далеко не отходи. До лестницы и назад!

Хана кивнула, прислонила металлоискатель к стене и осторожно двинулась к выходу.

– Очкарик, – позвала она, оказавшись на лестничной площадке. – Очкарик, ты как?

Очкарик сам не знал, как выдержал последние полчаса. Звуки, то и дело доносящиеся из квартир первого этажа, тихие, вкрадчивые и оттого еще более жуткие, давили его волю, хватали за внутренности, мяли их, корежили. Даже раздающиеся сверху глухие удары кайла не могли эти звуки заглушить. То и дело Очкарику казалось, что в глубине квартир, в коридорах за распахнутыми входными дверями движутся смазанные, кривые тени. Несколько раз он порывался сбежать. Однажды даже вымахнул наружу, но там, на свежем воздухе, пришел в себя, устыдился и вернулся обратно.

– Я в порядке, – собрав волю, отозвался Очкарик, когда Хана его окликнула. – Как вы?

– Два лежака. Цветные. Берем. Держись там.

Очкарик сморгнул и обещал держаться.

– Все, – бросил Басмач, когда напору кайла уступил последний камень в кладке. – Устал я, руки отваливаются.

Последний час Басмач работал в одиночку, методично круша стену то ломом, то кайлом. Он протиснулся в вырубленный проем и подушечками пальцев нащупал округлую шероховатую поверхность.

– Бочонок, – определил Басмач. – Вытаскиваю. Тяжелый, падла. Вот он!

Юркан ломом сбил стягивающий бочонок поверху металлический обруч. Киркой поддел плотно пригнанную дощатую крышку и откинул ее в сторону. Фонарный луч иглой уколол содержимое.

– Серебро. – Юркан запустил руки внутрь и извлек полные пригоршни разнокалиберных монет. – Сохран идеальный. Но серебро.

– На сколько здесь? – быстро спросил Басмач.

– Думаю… – Юркан на секунду замялся. – Лимонов на пять-шесть будет, если продать с умом. Очкарик точнее скажет.

– И что теперь? – вскинула голову Хана.

– Теперь-то? – Юркан переступил с ноги на ногу. – Раз есть серебро, должно быть и золото. Будем брать второй.

– Устал я, – вновь пожаловался Басмач. – Передохнуть надо.

Секунду-другую Юркан помедлил. Чихнул от набившейся в ноздри каменной пыли.

– Ладно, тащи это вниз, – решил он. – Пускай Очкарик отволочет в машину. Заодно перекуришь, подышишь воздухом, а мы пока тут начнем.

Басмач кивнул. Решение главного, как всегда, было предусмотрительным. Даже если теперь появятся конкуренты или команду накроет полиция, внакладе они уже не останутся.

Умостив бочонок с монетами под мышку, Шухрат Зарипов выбрался на лестничную площадку. Свободной рукой нашарил перила и стал спускаться. Не видно было ни зги. Осторожно, приставными шагами Шухрат одолел верхний пролет, прошаркал по каменным плитам и на ощупь нашел перила следующего.

Он шагнул на первую ступень, на следующую и замер. Шухрату внезапно показалось, что внизу, на втором этаже, что-то есть. Или кто-то. Шухрата пробрало дрожью. Пристально, до рези в глазах он вглядывался в темноту перед собой и не видел в ней ничего.

Почудилось, решил он наконец. Стиснул зубы и стал спускаться.

Белесый силуэт вымахнул перед ним из распахнутой квартирной двери, едва Шухрат ступил на лестничную площадку второго этажа. Он не успел разглядеть, что это был за силуэт. Что-то липкое, клейкое пало ему на лицо, разом забив ноздри и рот, залепив глаза. Как вслед за первым силуэтом из двери выплыл второй, Шухрат уже не видел. Задохнувшись, он рванулся, бочонок выпал из-под мышки, но пола не достиг – нечто быстрое, гибкое подхватило его на лету и уволокло в дверной проем. Вслед за бочонком в проем втащили Шухрата. На мгновение хватка ослабла, ему удалось разлепить глаза, вдохнуть и вскрикнуть от ужаса – коридор наполняли мутные, расплывающиеся силуэты, похожие на замотанных в белесые бинты уродов. Неживых уродов, понял Шухрат. Мертвых. Это было последним, что он успел понять. Со спины навалилось что-то податливое, ватное, склизкое. Оно наползло на Шухрата, облепило голову, застило лицо. Он захрипел, но звуки уже не вырывались из забитой, словно кляпом, гортани. Шухрат умер прежде, чем коридорная стена разверзлась, раздалась в стороны. Гибкие, извивающиеся отростки, лишь отдаленно похожие на человеческие руки, затащили тело вовнутрь.

– Юркан! Юркан!

– Чего тебе? – Юркан опустил ломик, обернулся к Хане.

– Слышал, нет?

Юркан недоуменно помотал головой. Он ничего не слышал – гулкие удары железа о камень заглушали все прочие звуки.

– Чего слышал-то?

– Крикнул кто-то. Крикнул и враз умолк.

Юркан прислонил ломик к стене, расправил плечи.

– Ты точно слышала?

Хана переступила с ноги на ногу.

– Вроде бы да.

– А ну, пойдем!

Вдвоем они выбрались на лестничную площадку. Юркан посветил фонариком вниз, но, кроме каменных стен и ступеней, не разглядел ничего.

– Басмач! – окликнул он. – Эй, Басмач!

– Случилось что? – встревоженным голосом вместо Басмача отозвался снизу Очкарик.

– Басмач где? Он к тебе пошел.

– Н-не знаю. Я никого не видел.

Охнула испуганно Хана.

– Заткнись, – зло бросил Юркан. – Очкарик, ты крик слышал?

– Н-нет, – донеслось снизу. – В-вернее, да. Н-недавно, с минуту назад. Я подумал, это к-кто-то из вас.

– Стой на месте! – рявкнул Юркан. – Мы спускаемся. Хана, держись за мое плечо.

Как частенько бывало с ним в юности, перед лицом непосредственной опасности Юркан отбросил страх и обрел хладнокровие. Он обернулся к Хане, увидел ужасом перекошенное лицо с закатывающимися глазами. Подхватил ее, встряхнул, с маху влепил пощечину.

– Держись за плечо, я сказал, дура!

– Х-х-хорошо, – заплетающимся языком прошептала Хана. – Я… я… Я в порядке.

– Пошли!

Подсвечивая под ноги фонариком, Юркан начал спускаться. Ступень за ступенью они одолели пролет, за ним другой и оказались на площадке второго этажа.

– Вижу вас, – донесся снизу голос Очкарика. – Вы как?

Юркан не ответил. Озираясь по сторонам, он шумно, по-собачьи принюхался.

– Несет чем-то, – пробормотал он. – Дрянью какой-то, гнилью. Ты не чуешь?

Хана отчаянно замотала головой. Она уже ничего не чуяла – органы чувств отказали под напором животного, слепого страха.

– Ладно, спускаемся.

Очкарик ждал, едва не приплясывая от нетерпения.

– Ты точно ничего не видел? – схватил напарника за грудки Юркан. – Ничего вообще?

– Нет.

– Постой, – Юркан отпустил Очкарика и со злостью сплюнул под ноги. – Я, кажется, понял.

– Что? – взвилась Хана. – Что ты понял? Надо убираться отсюда!

Юркан с досадой поморщился.

– Там черный ход, – бросил он, кивнув на площадку между пролетами. – Гребаный чучмек через него ушел. Пробросил нас, сука. Недаром спрашивал, сколько там, в бочонке, гад. Решил, что от добра добра не ищут, и винта нарезал.

Хана облегченно выдохнула.

– Ты уверен? Подожди, а кричал кто?

– Хрен его знает. Может, этот гад палец прищемил. Ну, что уставились? Куда ему было еще деться, ублюдку? Пошли наверх! Очкарик, остаешься. Ничего, недолго уже. За час управимся, возьмем свое – и назад.

– И вправду чем-то несет, – признала успокоившаяся Хана, когда поднялись на второй этаж.

– Немудрено. Чурка, видать, от страха обделался, пока решал, как лучше нас кидануть. Пойдем.

В пустой квартире все оставалось, как прежде.

– Ну что, взялись, – потер ладони Юркан. – Не киксуй, прорвемся!

Он размашисто принялся долбить ломом в стену.

«Черный ход, – бубнил себе под нос Очкарик. – Ушел через черный ход, надо же».

План дома он помнил прекрасно. На площадке между этажами в стену и вправду была врезана дверь черного хода. Если Басмач в нее нырнул…

«Как же я его проворонил, – недоуменно пытался сообразить Очкарик. – И не услышал. Ни шороха, ни звука, вообще ничего».

Он вскинул голову и пристально посмотрел наверх. Глаза давно привыкли к темноте, но распахнутой двери почему-то он не увидел.

Закрыта, сообразил Очкарик, поэтому сливается со стеной. С минуту он пытался вспомнить, была ли дверь черного хода распахнута. Вспомнить не удалось. Так или иначе, получается, что Басмач прикрыл ее за собой. Зачем? Скрип двери мог бы его выдать.

Очкарик почувствовал, как едкая струйка пота родилась на затылке и зазмеилась между лопатками. Медленно, осторожно он начал подниматься по лестнице. Вот она, дверь. Очкарик остановился, перевел дух, затем несмело запустил пальцы в дыру, оставшуюся от выдранной с корнем дверной ручки, и потянул на себя.

Дверь бесшумно распахнулась, и Очкарик заглянул в проем. Он успел увидеть белесую, расплывчатую фигуру, за ней еще одну и еще. Больше он не успел ничего – фигуры разом надвинулись, что-то студенистое, вязкое плеснуло в лицо. Навалилось на голову, на плечи, сдавило горло. Очкарик захрипел, склизкая коллоидная масса забила рот. Подломились колени, слетели с носа и разбились, приложившись о каменный пол, очки. Миг спустя тело Очкарика втянули в проем, и дверь бесшумно захлопнулась.

– Золото, – выпалил, сорвав с нового бочонка крышку, Юркан. – Золотые монеты, до дна. Тут на десятки лимонов. Может, на сотни.

На радостях он подхватил Хану, закружил ее, затем опустил на место.

– Так, собираемся! Уходим!

– Постой, а снаряжение?

– Да хрен с ним, оно нам больше не понадобится. Пошли!

Юркан взвалил бочонок с золотом на плечо и зашагал на выход. На мгновение Хана замешкалась. «Минелаб», память об отце, было жалко.

Она шагнула к стене, подобрала металлоискатель, сложила в футляр и двинулась вслед за напарником. Вот тебе и аномалка, думала на ходу Хана. Пшик один. Через минуту они отсюда уйдут и оставят оказавшуюся безвредной аномалку за спиной.

– Очкарик, – донеслось до нее с лестничной клетки. – Очкарик, ты где?

Хана на ровном месте споткнулась, едва удержала равновесие и метнулась вперед. Вылетела на площадку, встала рядом с Юрканом плечо к плечу.

– Очкарик, мать твою! Молчит что-то. Неужто сбежал?

Страх, с которым Хана, казалось, безвозвратно рассталась, вернулся и набросился на нее.

– Не мог он, – выдохнула Хана. – Не мог сбежать.

Юркан ощерился. Он походил сейчас не на сильного, уверенного в себе мужика, а на затравленного, подобравшегося для прыжка волка.

– Спускаемся, – рявкнул он. – Быстро! За мной!

Они слетели по ступеням на второй этаж, бегом пересекли лестничную площадку. Фонарик в руке у Юркана ходил ходуном, метался, вычерчивая на стенах кривые линии.

– Очки, – ахнула Хана, успев заметить блеснувшую роговую оправу. – Там, внизу. Это его очки!

Свободной рукой Юркан нашарил Ханину ладонь, их пальцы сплелись.

– Рвем когти, – прохрипел Юркан. – Вперед! Что бы ни случилось, вперед, не оглядываясь! Пошли!

Он рванулся, увлекая за собой Хану, ботиночные каблуки загрохотали по лестнице. В тот миг, когда они достигли площадки первого пролета, дверь черного хода распахнулась настежь.

Хана закричала. Размытые, уродливые, будто перебинтованные фигуры ломились из двери на лестницу. Хану схватили, оторвали от пола, вздернули…

– Юркан! – отчаянно, истошно заорала она. – Юркаа-а-а-а-ан!

Юркан ссыпался вниз по лестнице. Бочонок с кладом он из рук так и не выпустил. Входная дверь была в двух шагах. Один рывок, и…

– Юркан, – настиг его крик напарницы. – Юркаа-а-а-а-ан!

Он обернулся. На мгновение замер, глядя на Хану, пытающуюся вырваться из захвата суставчатых изломанных конечностей, будто замотанных в белесое тряпье. Люди, успел осознать Юркан. Бывшие люди. Призраки, охраняющие дом.

– Юрка-а-а-а-н!

Юркан с размаху швырнул бочонок прямо в гущу расплывчатых, размытых фигур и рванулся вверх по ступеням.

Маша, Оленька, метнулась в голове бессвязная, заполошная мысль и враз исчезла. Вместо нее пришла другая, единственно верная.

Своих не бросают!

Эту мысль Юркану привили еще в детдоме, в интернате закрепили, а в колонии вбили намертво.

– Своих не бросают, – хрипел Юркан, вырывая, выдирая Хану из аморфных, гуттаперчевых рук. – Не бросают, уроды, суки! Не…

Склизкая зловонная тяжесть обрушилась на него, сбила с ног, смела, затем вздернула, затылком впечатала в дверной косяк. Схватила за горло и выжала, выдавила из Юркана жизнь.

Ватным кулем Хана скатилась вниз по ступеням. Собрав последние силы, встала на четвереньки и припустила к выходу. Вывалилась наружу. Превозмогая боль в переломанных ребрах, поднялась на ноги.

Ночь перерождалась в утро, непроглядную темноту сменили серые сумерки. Согнувшись, шатаясь из стороны в сторону, Хана заковыляла прочь. На ходу оглянулась – в окне первого этажа тряслась, будто в конвульсиях, размытая, расплывчатая фигура. Длинная суставчатая конечность вытянулась в направлении Ханы и сложилась в кукиш.

Она попятилась, споткнулась. Не удержавшись на ногах, неловко упала на бок. Застонала от беснующейся в ребрах боли. Сил не было никаких, вообще никаких, но встать на колени Хана как-то сумела. Хохочущего призрака в окне первого этажа больше не было. Вместо него в оконном проеме застыли три других силуэта. Они будто бы смотрели на Хану смазанными безглазыми лицами. Со скорбью или с упреком – не поймешь.

«Своих не бросают, – сбивчиво думала Хана. – Вернуться, принять смерть вместе с парнями… Нет, она не пойдет. Зачем? Ради чего? Ради принципа? Юркан умер за принцип. Ее вытащил, а сам… Но его уже не спасти. И остальных…»

– Простите, – давила из себя Хана. – Простите меня.

Фигура, что была по центру, шатнулась в проеме. В двух шагах перед Ханой о мостовую с грохотом разбился бочонок. Янтарной струей хлынули золотые монеты, рассыпались по сторонам. Хана поняла. Неверными руками зачерпнула пригоршню, другую, сунула в карманы. Вскинула голову – оконный проем был пуст.

Собрав воедино все, что в ней еще оставалось, Хана поднялась на ноги и побрела прочь. Золотые монеты у нее за спиной красили мостовую мимозовым цветом.

Блаженный

За последние сто лет в Кедринке мало что изменилось. А по правде сказать, и за последние триста тоже. Разве что при царе Петрушке, Антихристе, жилища скитами называли. А при нонешнем – избами. Хотя нонешний и не царь вовсе, а призде, презди, прездре… язык поломаешь, пока выговоришь.

А в остальном – по старинке все. Как мужики зверя промышляли, так и по сей день. Как бабы по хозяйству хлопотали да детишек рожали, так и до сих пор маются. И церковка та же самая стоит, а попа как при Петрушке звали отец Сергий, так и его прапрапра…внука отцом Сергием кличут.

Если топать от Кедринки суток пять на юго-восток, будет большой город названием Ягодное. А еще далее – великий град Магадан, только дотуда кроме Фролки Кузьмина никто и не добирался: далеко больно, да и незачем. Фролка, и тот побывал всего раз, так до сих пор хмурится: места, говорит, там худые и людишки дрянь.

Из всех кедринских мужиков Фролка самый, считай, заполошный. Марьяна, баба его, горя хлебнула с ним полные пригоршни. Уйдет, бывало, Фролка на промысел, скажет «к завтрему возвернусь», и поминай как звали. Хорошо, если ден через семь явится, а то раз по весне усвистал, а притопал аж с первым снегом. Заплутал, сказал, малость, а больше и не сказал ничего.

Охотник, однако, Фролка знатный. Стреляет как никто, мужики говорят – с ружьем родился. И удали хоть отбавляй. Сам росточку неважнецкого и в кости тонок, а на медведя-пестуна на спор с рогатиной выходил. И свалил перегодовалого, откуда только силенка взялась.

Детей Бог им с Марьяной не дал. Та уж и свечи ставила, и грехи отмаливала, и тайком бабке-лешачихе поклоны клала – пустое все. Погоревали годков пятнадцать, да и смирились. Так вдвоем и жили в избе, что Фролкин дед еще ставил – у речной излучины, на отшибе.

На заготпункт мужики по зиме ездят, на санях. Летом все одно не доберешься – дорога какая если к Кедринке и была, то заросла давно. А зимой славно: сани не телега, колесо не отвалится. Впятером-вшестером соберутся, да и двинутся с богом. Пушнину и орех кедровый сдадут, отоварятся и в обратный путь.

Заготпункт последнюю сотню лет все тот же. Разве что хозяина дважды сменил. С царя-батюшки на советскую власть, а с нее на купчину кличкой Трейдер. Кто таков этот Трейдер – неизвестно, ну, да то кедринским промысловикам без разницы.

В тот год припозднились – буран пережидали, так что ден на пять против обычного угадали. И как в двери ввалились, так столбами и встали – все шестеро. Отродясь никакого начальства на заготпункте не было – а тут сидят сразу трое, с кладовщиком Митяем водку глушат. Служивые, в шинельках казенных все, и при погонах. Как мужиков увидали, питие бросили. Старшой, поперек себя шире, поднялся, промысловиков оглядел да и бухнул:

– Главный кто будет?

– Так нету главных, – Игнашка Булыгин руками развел. – У нас всякий сам по себе.

– Это хорошо, – старшой сказал и лоб с залысинами почесал, видно, сам не знал, хорошо то или плохо, что главных нет. – Значит, так, мужики: возьмете с собой одного тут. У вас пока поживет.

– Какого еще «одного»? – Фролка Кузьмин насупился. – Никого нам не надо.

– Надо, не надо, то дело десятое, – рассердился старшой. – Приказ есть: определить на поселение. Вот его и исполняем, понятно вам? Ну и хорошо, раз понятно, а то мы тут заждались. Давайте, ребята, ведите его, – обернулся старшой к остальным.

– Ну и детинушка, – присвистнул Игнашка, глядя на «одного», которого служивые втащили под руки. – Кто таков будешь?

Детинушка не ответил. Вымахал он под два метра ростом, лоб, как у волка, низкий да покатый, а ручищи – что твои оглобли.

– Кто таков? – повторил вопрос Игнашка, обращаясь теперь к старшому.

Тот вместо ответа протянул бумагу.

– На вот. Грамоте разумеешь? Там написано. Все, мужики, пора нам.

– Вот подвезло, так подвезло, – сплюнул в сердцах Игнашка Булыгин, едва отоварились и двинулись в обратный путь. – Ты что же, и на лыжах не можешь? – подступился он к поселенцу.

Тот, стоя по колено в снегу и уставившись недвижным взглядом в небеса, молчал.

– И говорить не можешь? – зло спросил Фролка. – Тебя спрашиваю, как тебя там, – он заглянул в бумагу и по складам прочитал: – А-ле-ксандр Голь-цов.