Эпилог

«Аня, привет! Это Леся, мы учились вместе, помнишь меня?»

Стоп, так не годится. Начинать надо с главного, а не писать о себе.

«Аня, я считаю, что твое дело…»

«Я считаю», «твое дело» – что за нелепые фразы? Как-то попроще надо, душевнее.

«Ася, привет, хочу выразить поддержку…»

Какая еще Ася?! Одна глупая опечатка способна перечеркнуть все сердечные слова. Если, конечно, «выразить поддержку» – это сердечные слова.

Ладно, попытка номер четыре.

«Аня, спасибо за все, что ты делаешь для неродивших матерей. Сейчас твой фонд ругают, но знай: ты все делаешь правильно, все-все: от первой акции до тех глобальных вопросов, которые решаешь сейчас. И самое главное, ты подняла эту тему, не побоялась начать что-то новое, ведь до тебя никто таким не занимался! А встречая отпор, ты не идешь на попятную, а продолжаешь свое важное начинание. Ты такая храбрая. Спасибо тебе и за это».

Вот так, и никаких подписей не нужно. Это же соцсети: заинтересуется – посмотрит страничку и вспомнит. Или не вспомнит, какая разница.

Хотя нет, как это не вспомнит? Столько лет дружили, столько всего связывало. Баскетболист, к примеру.

А вдруг все же не вспомнит? Придется применить маленький трюк:

«Знай: если тебе нужна будет поддержка, или просто захочется поболтать со старой подругой, я всегда на связи».

Вот так. Небольшой намек на дружбу в прошлом и приглашение к общению. Можно отправлять.

Уже так поздно! Спина затекла от долгого сидения, из-за бессонницы гудит голова. Завтра на работу не нужно: трехдневный выездной корпоратив, от которого удачно удалось откосить. Но это не значит, что можно проваляться в постели весь день. Пора в кровать.

Из-под двери в детскую все еще дует. Желания туда входить все так же нет.

Ну и пусть. Свежий воздух никому еще не вредил. Никто ведь не простудится. Некому простужаться.

Глава 26

За стеной снова заиграли. Воображение подсовывает привычную картинку: хрупкую девчонку на пианинном крутящемся стуле, но стоп, ее же не существует! Есть только пыхтящий в стоптанных тапках сосед. Неужели его грубые прокуренные пальцы умеют так чутко, так безупречно летать по клавишам?

В сказках добрые волшебники прикидываются склочными стариками и вредными старухами. Отвратительная внешность – непревзойденная маскировка чудесной и хрупкой души. Кем бы ни был этот таинственный пианист, свое дело он знает. И умело пользуется магическим свойством, которое есть у музыки.

Успокаивать, радовать, вдохновлять – на это способны все виды искусств. Но лишь музыка по-особому дружит со временем. Только она способна в одно мгновение переместить зачарованного слушателя в прошлое.

Мелодия набирает обороты, и вот реальность распадается, веки опускаются, и вместо родных кухонных стен вокруг шумят тополя и воркуют голуби.

Стояло раннее утро, до работы столько всего хотелось успеть! Очереди не было, и приветливо распахнулась дверь в солнечный кабинет. Медсестра ловко сняла замеры и внесла цифры в карточку. Разулыбалась: все прибавки точно по плану. Эталонная беременность.

– УЗИ? – пригласила она.

Как же величаво шагается по коридору, как благоговейно ощущается собственное пузо! Хотя какое там пузо, живота почти не видно, но важности от этого не убавляется. Будущая мать идет! Всем встать и громко восхищаться!

Наверно, надо испытывать благодарность – к богу или хотя бы своему здоровому организму, который не подвел и всем необходимым оснастил растущую под сердцем жизнь. Но благодарности нет, есть лишь гордость за образцовые показатели и ободряюще стабильные анализы.

Три месяца – немалый срок, чтобы привыкнуть к хорошему. Привыкнуть к удовлетворенным кивкам докторов и беззаботным прибауткам медсестер. Три хороших месяца вселяют уверенность, что все и дальше будет хорошо.

И тем холоднее от нахмуренных бровей врача и его внезапной суровости. Секунду назад он шутил и травил анекдоты, а теперь недовольно водит холодной трубкой по теплому животу и молча вглядывается в монитор. Увы, УЗИ показало трагедию.

Эталонная беременность отменилась.

***

Как жить, когда мир разбился вдребезги?

Бабушка любила пословицу про то, как самый лучший клей не вернет красоту разбитой чаше. Интересно, что бы она сказала, глядя на осколки целой жизни?

Горе похоже на туман. Застилает все вокруг, глушит краски и звуки, и в этой оглушительной бесцветной тишине горюющий остается совсем один. Делиться печалью – иллюзия, ведь плакать вдвоем – как спать в одной кровати. Подушка одна, а сны разные.

Горе отрывает от земли. Все материальное являет свою низменную суть. Сквозь призму боли отчетливо видится суета и ничтожность привычной жизни.

Горе возвышает. Попавший в его лапы бедолага стоит на мрачном Эвересте своей печали и с высоты обозревает бескрайние пейзажи чужого мирного житья-бытья. Там, на вершине, темно и холодно, но невозможно спуститься, невозможно вернуться в беспечный муравейник, рассеянно наблюдая за тем, как день ото дня тает не только боль, но и само воспоминание о ней. Немыслимо представить, что горе пройдет: это кажется предательством. А потому горюющий отшельник продолжает стоять на ледяной скале, с извращенным наслаждением упиваясь тем, как застывают на ветру его горькие слезы.

Но все кончается, и Эверест однажды пустеет. Только холод его настолько велик, что в сердце навсегда остается замерзший, никогда не оттаивающий закоулок.

Глава 27

Эмма зовет пообедать.

– Ну составь мне компанию, а? – ноет она в трубку. – Сегодня ужасно напряженный день, мне просто необходим глоток свежего воздуха! Вечером выступать на конференции, с утра провалили переговоры, нужны позитивные эмоции! Поговорим о чем-нибудь отвлеченном, прогуляемся, кофейку в парке попьем.

Звучит заманчиво, приходится собираться.

Эмма работает в пафосном бизнес-центре. На тридцать пятом этаже – огромный холл с бесконечным зеркальным полом и стойкой ресепшн где-то далеко в центре зала. Панорамные окна открывают вид на Москву-реку, купола Христа Спасителя и все те столичные достопримечательности, благодаря которым арендодатель имеет от сорока тысяч рублей за квадратный метр.

Напротив лифта – дверь на зарешеченный балкон. Открыта, вот удача! Двадцать три шага с оглушительным цокотом от каблуков (треклятый пол!), и вот она, Москва, дует в лицо прохладой, свистит ветром в ушах. Городской шум – смесь автомобильных гудков и трамвайного звона, музыки ресторанов и гула метро, миллиона голосов и миллиарда шагов – на такой высоте превращается в настоящую симфонию. Приходит мысль: вот так нас слышат ангелы. И как тут различить одиночный слабый стон о помощи? Как расслышать каждого, кто сетует на жизнь, молится, просит, благодарит?

– Мам, смотри, как высоко! А я не упаду?

Дрожь сотрясает тело: странно, невозможно, нереально вот так близко услышать голос, всегда звучащий только в голове. Обернуться, скорее!

Нет, конечно нет, это не любимая малышка, какая-то другая девочка, изумленно распахнув глаза и растопырив руки, вцепилась в косяк балконной двери и с жадным любопытством рассматривает город далеко внизу. Но на ненадежную площадку выйти не решается. А из темноты холла к ней уже спешит, тоже неимоверно цокая, мама.

– Дана, отойди оттуда, я кому сказала! Иди ко мне быстро!

Девочка нехотя отлипает от проема, делает шаг назад, все еще бегая напоследок взглядом по бескрайним крышам, дорогам, деревьям, а затем разворачивается и с топотом спешит к маме. Невнятно, но уже миролюбиво укоряя, женщина подхватывает дочку за руку и уводит к лифту.

– Мама, а я не упаду? Смотри, я могу просунуть в решетку всю ногу! А вдруг я потеряю ботинок, что с ним будет?

– Его подхватит ласточка – во-о-он та, видишь? – и унесет к себе в гнездо. Маленькие ласточкины дочки и сыночки устроят в твоем ботинке домик. И осенью отправятся в нем на юг, но не полетят, как все птицы, а поплывут по реке. Вот все им будут завидовать!

Наполеоновские ласточкины планы прерывает знакомый голос.

– Привет, прости, что задержалась. Давно ждешь? – Эмма излучает энергию и бодрость. И этому человеку недостает позитивных эмоций?

Прощальный взгляд на город с высоты: надо торопиться, чтобы втиснуть обед, кофе и прогулку в короткий перерыв.

Глава 28

Эмма сетует на занятость. В насыщенном рабочем расписании нет ни минуты на отдых. Но ее жалобы отдают хвастовством. Переговоры с компаниями, названия которых мелькают на билбордах и в телеке, командировки в Европу и Эмираты, заседания советов директоров. Звучит солидно.

Эмме нравится такая жизнь. Удивительный факт: несмотря на гиперзагрузку, в ее голове остается место для планов о перестройке детской комнаты. Силы неравны, но этот последний рубеж нужно отстоять. Разве можно так просто разрушить последнее место на земле, где материнское счастье еще возможно?

– Ты только выбери, во что мы ее превратим, – наседает Эмма. – Можно устроить уютную гостиную или, может, мастерскую. Тебе нужна мастерская? Подумай, вдруг ты всегда мечтала писать маслом или там, не знаю, мыло варить? Нет? Жаль. Тогда сделаем кабинет. Представь: книжные полки до потолка, фикусы в кадках, кресло-качалка и дубовый письменный стол.

Да делай уж сразу склеп. Все равно в ту комнату – ни ногой.

– Придумала! – подскакивает Эмма. – Спортзал! Гениальная идея! Зеркальные стены, пара тренажеров, много воздуха и плазма, чтобы крутить видеоуроки или всякие мотивирующие ролики.

Или новости про то, как власти закручивают гайки фонду «Эпилог».

– Так здорово получится! Я прямо вижу весь интерьер. Уже и сама захотела себе такую комнату! Ну, что скажешь? – она с надеждой заглядывает в глаза.

Не встретив ответного энтузиазма, Эмма вздыхает и просит у официанта два кофе с собой.

– В общем, подумай, Леся, – подытоживает она. – С детской тебе все равно придется распрощаться. Негоже жить рядом со всеми этими кроватками и погремушками. Мазохизм какой-то, честное слово.

– Мама? – растерянно округляет глазки. – А где же будут жить все мои игрушки?

Эмма сбавляет шаг, отпивает из стакана, поднимает лицо к солнцу.

– Как же хорошо летом! – улыбается она. – Люблю этот сквер. Свежо, спокойно. Спасибо тебе, что вытащила меня на прогулку.

Еще кто кого вытащил.

А сквер и вправду хорош. От главной аллеи разбегаются неухоженные тропки: из трещин старого асфальта пробиваются лопухи, над клевером порхают капустницы. Воздух полон запахов прелой травы и листьев, в самый разгар лета напоминающих о том, что осень не за горами.

Почти все скамейки в тени заняты. На первой примостился апатичный дед рядом со старомодной дамской сумочкой. Куда отошла его бабуля? Давно, надолго ли? По привычно сгорбленной спине видно, что ждать свою старушку дед давно привык. Так жизнь и проходит, в ожидании суженой. А что, не самый плохой сценарий.

Вторая скамья занята целым семейством: за нагромождением роликов, бутылочек и кофточек не сразу видно женщину с младенцем. Судя по количеству вещей, отпрысков у нее три или даже четыре. Плодовитая особа. Интересно, как проходят ее вечера?

Третья лавка сломана, а на четвертой с ногами сидит парень в форме уборщика. Уставившись в телефон, он ритмично кивает головой – один из наушников болтается на груди и сочится писклявой музыкой. К скамье прислонен самокат, на земле валяется метла. Вот они какие, современные столичные дворники.

– Давай там? – Эмма указывает на облупленную лавку в отдалении.

Садится, аккуратно ставит кофейный стаканчик на кривую перекладину. Закидывает ногу на ногу и закуривает.

– Ты, наверно, уже устала от моих инициатив, но я все равно скажу, – она косит глазом и немного щурится от табачного дыма. – Ремонт мы у тебя сделаем, ты уж прости. Эти мысли высасывают из тебя всю жизнь. Я говорю о бесконечных рассуждениях, как все могло бы быть, если бы ребенок родился, каким бы он был, как бы он рос…

Почему «он», когда «она»? Это же девочка, дочка. Вон она, присела на корточки и копошится в траве. Наблюдает за божьей коровкой или, может, нашла еще что-то любопытное.

– К психологу ты не ходишь, Никиту своего прогнала, – Эмма загибает пальцы. – Помочь тебе некому, а сама ты не справляешься. Сколько времени уже прошло? А ты все в трауре. Жизнь проходит мимо. Прости, подруга, но я просто обязана вмешаться.

К чему столько слов, если с перестройкой детской все уже решено? Неужели Эмму мучает совесть, и она пытается найти одобрение?

– Мама, – в кудряшках застрял сухой листок. – А где я теперь буду спать? С тобой?

– Словом, ремонту быть, и точка, – Эмма метко бросает окурок в урну и поднимается.

Перерыв окончен, Эммина батарея снова заряжена на сто процентов.

– А ты можешь взять отпуск и махнуть к морю недельки на две. Мы как раз управимся. Я понимаю, в депрессии сложно заставить себя что-то делать. Готова помочь. Хочешь, подыщу тебе хороший тур?

Эммина энергия бьет через край и затапливает все вокруг. Поднимается выше и выше, уже подобралась к губам, становится трудно дышать. Еще чуть-чуть, и случится невероятное: утопленник в городском сквере. Надо срочно переключить внимание подруги. Придется рассказать о письме Костомаровой.

– Так ты написала Аньке? Вот молодец! – ликует Эмма. – Интуиция подсказывает мне, что это важный шаг! Пока не знаю почему, но твое общение с Костомаровой – дело правильное. Может, оно тебя исцелит. А может, фонду на пользу пойдет. Словом, умница, Леся! Я и не ожидала, что ты меня послушаешь.

Путь до проспекта проходит в молчании. Сквер отгорожен от шумного города затейливой решеткой. У выхода – сухой тополь, облюбованный воронами. Птицы хмуро провожают взглядами прохожих, иногда поднимают крылья и приоткрывают клювы: жарко.

Какая-то девочка – не дочка, чужая – с криком несется по дорожке, раскинув руки и, наверно, воображая себя аэропланом. Подбежав к калитке, принимается стучать палкой по железной ограде. Звон стоит просто оглушительный. Вороны недовольно каркают и снимаются с места.

– Взлетела птица, осыпались листья. Опустела засохшая ветка, – вдруг изрекает Эмма меланхоличным голосом.

И тут же хлопает ладонью по накрашенным губам: сама не ожидала от себя такой поэзии.

– Блин, да откуда это только берется во мне? – возмущается она. – Стихов в руках в жизни не держала. К лирике отношусь с усмешкой. А тут погляди: само льется!

Она прибавляет нецензурное словцо, и приходится одернуть ее, ведь рядом ребенок.

– Ты про ту хулиганку? – Эмма кивает в сторону девочки, с упоением колотящей по забору. – Да она уже небось оглохла от шума. И я сейчас оглохну. Пойдем скорее!

Да нет, не про хулиганку. Про другого ребенка: послушную воспитанную дочку, у которой злая тетя Эмма хочет отобрать кроватку, игрушки и целую жизнь.

Глава 29

Бизнес-ланчи с Эммой неожиданно перерастают в традицию. Отдушина этих недолгих встреч помогает пережить сутолоку и скуку рабочих будней. Так приятно выйти из надоевшего офиса и отправиться в тенистый сквер, пить кофе на старой лавке, болтать о том о сем.

– Недавно на работе спросили, как я отношусь к детям, – вспоминает Эмма, провожая взглядом девушку с коляской. – Я, говорю, очень радуюсь, когда их вижу! А про себя добавляю: тому, что они не мои…

Она делает паузу, чтобы можно было оценить шутку по достоинству.

– Ну что ты смеешься, я серьезно! С каждым годом все больше понимаю, как мне повезло, что бог детей не дал. Это же такая свобода! Хочу – путешествую по несколько месяцев. Хочу – карьеру строю, пока все деньги мира не заработаю и всем мужикам нос не утру. Ночные гулянки, друзья-любовники, куча времени для себя. Женщины с детьми не могут себе позволить даже такую мелочь, как тупо проваляться целый выходной в пижаме за телеком! Чтобы куда-нибудь сплавить детей, нужно подготовительную работу провести – мама не горюй! Не у всех ведь есть бабушки, готовые посвятить себя внукам. Вот возьми моих родителей: то у них лыжи, то квесты, то круизы Средиземноморские. Я их месяцами не вижу, только фотки с Бали и Алтая в Инстаграме лайкаю! Да ты мою матушку сама знаешь. Разве можно такую женщину заставлять с внуками сидеть? Честно сказать, как дочь я к матери много претензий имею, как, наверное, и большинство людей. Но как женщиной я ею восхищаюсь. Вот бы и мне такой в ее годы быть!

Может, Эмма и права. У любой монеты есть «орел» и «решка». И материнство имеет две стороны. Простую и сложную. Светлую и темную. Не родилась долгожданная дочка – зато можно на работе задерживаться до глубокой ночи и телевизор круглые сутки смотреть. Что, собственно, и происходит.

– Не знаю, может, я просто эгоистичная, – продолжает Эмма, чиркая зажигалкой. – Не досталось мне всей этой женской самоотверженности, жертвенности и терпимости. И веселому топоту детских ножек в пять утра я предпочту ленивый завтрак в полдень. Наверное, каждому свое.

Она вздыхает, достает зеркальце, подводит брови.

– Это все Катька со своими семейными ценностями. Ты ее день рождения благополучно проспала, а я такого наслушалась! Все материнские страсти прошли у меня перед глазами, от подгузников с растяжками до цен на освобождение от армии. Сижу я, киваю, попиваю коктейльчик и тихо радуюсь, что всего этого в моей жизни нет.

Нельзя не согласиться: под таким углом зрения материнство, действительно, выглядит невесело. Может, и вправду все к лучшему, горечь потери пройдет, и откроются бескрайние горизонты новой свободной жизни?

– Мамочка, смотри, я бабочку поймала! – ликует родной голосок, и волна боли, одиночества и безысходности мгновенно сносит оптимистичную картинку будущего, которое никогда не наступит.

***

Сначала это вызывало смех: Эмма до сих пор скрывала от мамы, что курит.

– Тебе за тридцать, была замужем, крутая шишка, живешь отдельно. Может, пора признаться?

– А зачем? – спрашивала она, выпуская дым в небо.

– Чтобы не прятаться. Не терпеть никотиновую ломку, когда мама у тебя в гостях. Не проветривать отчаянно квартиру перед ее визитом.

– И так нормально, – отмахивалась та.

Сперва казалось, что всему виной строгое воспитание: настолько, что даже после тридцати страшно получить от мамы нагоняй. Или это страх разочаровать ее?

Потом появилась другая теория: может, Эмме не хотелось нервировать уже не молодую женщину. Мало ли как она отреагирует на новость, что дочь потихоньку вгоняет, а точнее, «задувает» себя в могилу.

Но однажды пришло озарение. Эмма боялась не реакции матери, а ее отсутствия. Равнодушия, которое бы раз и навсегда расставило точки над «й» и показало, что ребенок для мамы давно вырос. Что нет и никогда больше не будет скучных родительских проповедей. Что не трепещет больше мамино сердце за свою дочь. Потому что дочь давно выросла, детство давно кончилось – настолько давно, чтоб даже мать позабыла, каково это, воспитывать, вмешиваться и поучать.

***

Навстречу медленно едет пустая коляска, как будто сама по себе. А нет, не сама: сзади ее толкает сосредоточенный малыш. Вдруг он останавливается, морщит нос и начинает громко плакать. Подбегает мать, чтобы вытереть сопли и выяснить, что за беда стряслась. Несмотря на ее старания, плач переходит в безутешный рев.

Эмма отворачивается и начинает хихикать.

– Ничего не могу с собой поделать, – прикрывая лицо рукой, оправдывается она. – Детские слезы всегда меня смешат. Они такие искренние и при этом такие глупые! Только ребенок может самозабвенно рыдать из-за сущего пустяка. Он полностью отдается своему горю, выводит все эти «а-а-а» и «о-о-о», страдает на полную катушку, а отстрадав, уже в следующую секунду облегченно хохочет и бежит за голубем. Посмотри сама!

И вправду, малыш отрыдал и напрочь забыл свои печали. Он снова неуклюже толкает коляску, бодро мыча себе под нос.

– Вот бы и нам проживать жизнь такой, какая она есть, – вздыхает Эмма. – Грустно? Ори от всего сердца, так, чтобы ничего не осталось, и плевать, что подумают другие! Весело? Беги навстречу ветру, смейся, танцуй! Но нет, мы все друг друга стесняемся, корчим из себя кого-то другого: более сильного, холодного, отстраненного. Держим эмоции в кулаке, обманываясь обещаниями отпустить себя на волю когда-нибудь потом: у психотерапевта, в отпуске, на пенсии, на том свете… И в итоге становимся вон как тот мужик.

Она кивает на сгорбленную фигуру у витрины булочной. Мужчина в темном костюме замер перед кренделями и пирожными, развешанными в сказочных декорациях: волшебный замок, миниатюрная карета с изящными лошадьми, куколка-принцесса и радуга, льющаяся из картонных облаков. На что он смотрит, что видит? Вспоминает себя мальчишкой, представляет, в какой восторг пришел бы, увидев это великолепие пятьдесят лет назад? Или вглядывается в свое отражение – зажатый, грустный, почти добитый жизнью дядька на фоне безмятежной сдобной роскоши?

– Мама, можно мне пряник, вон тот, в виде зайца?

– Если будешь себя хорошо вести, то куплю.

– Я буду, честно-честно! – и прижимает клятвенно руки к груди.

Разве можно отказать? Придется зайти.

– Ну какой пряник, Лесь? Уже пора на работу возвращаться. – Эмма раздраженно смотрит на часы. – Ладно, минут пять у нас есть, успеешь?

Глава 30

– Эти шокирующие откровения появились в сети сегодня утром. Подопечная благотворительного фонда «Эпилог» раскрывает изнанку деятельности всем известной и до сегодняшнего дня уважаемой организации.

Ведущая делает тревожное лицо, и запускается ролик.

Декорации скудны: кафельные стены и облезлый стол, на который навалилась небрежно одетая женщина. Волосы спадают на лицо, голос сипловатый, речь нестройная.

– Расскажите, как вы попали в фонд «Эпилог», – подсказывает закулисный голос.

– Да Пашка, сосед мой, меня подбил, – сбивчиво объясняет героиня. – Я, говорит, эти хари видел своими глазами. Все одеты-обуты, жилье свое есть, а в фонде отсиживаются, несчастных из себя корчат. Они, говорит, там на всем готовеньком живут, а потом еще и хату получают. Вот мы и подумали: я что, хуже, что ли? Это благотворительная организация, пусть и мне поможет.

В слове «организация» она проглатывает половину букв.

– То есть вы решили стать подопечной фонда, чтобы иметь место в общежитии, полное содержание и возможность получить льготное жилье. Верно?

– Ага. У меня сложная ситуация, мне помощь нужна.

«Ситуация» звучит как «сит-ацья».

– Вы знали, что фонд оказывает поддержку женщинам, которые потеряли ребенка до или сразу после родов?

– Недомамашам, ага. Знаю.

– Но вы на тот момент не были беременны? – уточняет репортер.

– Не-а, беременной не была, в том-то и загвоздка. Они только по справке из больницы брали. Либо сразу после аборта, либо с направлением. Это мне Пашка объяснил, он в консультации работает.

«Консультация» лишается нескольких согласных.

– И что вы сделали?

Женщина матерится и отворачивается от камеры. На подмогу приходит ведущая:

– А сделано было вот что: женщина забеременела, встала на учет в районной поликлинике, а спустя четырнадцать недель в домашних условиях был произведен незаконный аборт. Далее за две тысячи рублей были подделаны медицинские документы, из которых следовало, что прерывание беременности произошло в городской больнице по медицинским показаниям. Таким образом был сфабрикован пакет документов, по которым женщину взяли под опеку фонда «Эпилог». Ей выделили место в комфортабельном общежитии с питанием и уходом, выдали так называемый «стартовый пакет для нуждающихся», в который входит одежда, белье, туалетные принадлежности, мобильный телефон, косметика. Также были оказаны дорогостоящие реабилитационные услуги: врачебная помощь, физиологические и релаксационные процедуры. Сотрудники фонда уточнили материальное положение новой подопечной, а оно, как вы понимаете, оставляет желать лучшего, после чего поставили женщину в очередь на получение дачного участка.

– Одежда на вас – та, что вам подарили в фонде? – снова пытает невидимый репортер.

– Не, те шмотки я сразу продала. И телефон с косметикой тоже. Больше семи тысяч вышло!

«Тысяч», разумеется, звучит как «тыщ».

– Итого, вы заплатили две тысячи рублей за поддельные документы, еще какую-то сумму за незаконный аборт…

– Да какую там сумму! – машет рукой героиня. – Бесплатно сделали. Там делов-то пять минут!

– Две тысячи рублей за документы, – продолжает голос после секундной запинки, – а выручили семь тысяч с продажи полученных в фонде вещей. Так?

– Получается, что так.

– Но целью всей аферы был дачный участок, верно? Вы ведь планировали воспользоваться бесплатным жильем и услугами фонда, а затем перебраться в дачный поселок?

– Я, между прочим, не бомж! – вдруг гордо приосанивается женщина. – У меня квартира есть!