Соломенные люди

Она повернула голову ко мне, словно во сне, и медленно кивнула.

– Еще два дня. Комната триста четыре. Все в порядке, сэр.

– Отлично. Но что с вами?

Она быстро вытерла щеку тыльной стороной ладони.

– Ничего, – ответила она. – Просто грустно.

Затем она снова повернулась к телевизору.

Я наблюдал за ней, стоя в лифте, пока не закрылись двери. В холле было пусто. Она все так же неподвижно смотрела в экран, словно глядя в окно. Ее настолько захватило это событие – случившееся в тысячах миль отсюда, в стране, где она, вероятно, даже никогда не бывала, – словно из-за него она потеряла кого-то из своих близких. Я был бы рад сказать, что сочувствую его жертвам так же, как она, но это неправда. Дело не в том, что мне было все равно, просто я не испытывал потрясения до глубины души. Все было совсем иначе 11 сентября, когда нечто зловещее и шокирующее произошло в нашей стране, коснувшись людей, которые в детстве копили монетки в той же самой валюте. Разумом я понимал, что разницы нет, но мне так казалось – возможно, потому, что тех людей я не знал.

В номере я вынул из шкафа ноутбук, поставил его на стол и включил. Ожидая загрузки, я достал DVD-диск из кармана. Отцовская видеокассета была спрятана в багажнике взятого напрокат автомобиля, на диске же находилась ее оцифрованная копия. Когда ноутбук наконец окончательно проснулся – можно было подумать, что ему требовалось принять душ, глотнуть кофе и просмотреть свежую газету, – я вставил диск в дисковод. На рабочем столе появилась иконка. Видео было сохранено в виде четырех очень больших MPEG-файлов. Оно было слишком длинным для того, чтобы оцифровать его в полном разрешении и поместить на один диск; поэтому, сидя за компьютером в копировальном центре Биллингса, когда никто не заглядывал мне через плечо я записал первую и последнюю части в высоком разрешении, вместе с фрагментом второй части, действие которого происходило в доме родителей. Длинную сцену в баре я сохранил в более низком разрешении, но тем не менее на это потребовалось некоторое время. Все вместе едва влезло на восемнадцатигигабайтный диск.

Сперва я попытался воспользоваться "Кастинг-агентом", старой программой видеообработки, которая чертовски глючная, но иногда справляется с задачами, на которые другие программы не способны. Однако она вылетела настолько окончательно и бесповоротно, что пришлось перезагружать компьютер. В конце концов я вернулся к стандартному софту и запустил фильм на воспроизведение.

Я пропустил запись вперед до конца первой части, той, которую снимали где-то в горах, и, вырезав последние десять секунд, сохранил их на жестком диске. Затем удалил из файла видео, оставив лишь звуковую дорожку. Я знал, что на нем изображено – группа людей в черных плащах, стоящих рядом друг с другом. Мне же необходимо было знать, что сказал снимавший.

Сохранив полученный файл, я запустил профессиональный набор программ обработки звука и следующие полчаса колдовал над звуковой дорожкой, пытаясь применить разнообразные фильтры и посмотреть, что получится. Если прибавить амплитуду, звук получался хуже, хотя и громче; уменьшение частоты и шумов приводило к тому, что он начинал звучать еще неразборчивее. Самое большее, что я смог понять, – что фраза состояла из двух или трех слов.

Тогда я взялся за дело всерьез и вырезал еще один аудиоклип из фрагмента, непосредственно предшествовавшего диалогу. Проанализировав частоты, составлявшие шум ветра, я сформировал полосовой фильтр и применил его к первому фрагменту, который начал звучать отчетливее. Еще немного – и шумы постепенно начали складываться в слова. Но в какие именно? Сделав все, что было в моих силах, я достал из сумки от ноутбука наушники, надел их, запустил фрагмент по кругу и закрыл глаза.

После примерно сорока повторов я понял. "Соломенные люди".

Я остановил воспроизведение и снял наушники, уверенный, что не ошибся. "Соломенные люди", действительно. Проблема заключалась в том, что слова эти не имели никакого смысла. Они звучали словно название альтернативной рок-группы – хотя я сомневался, что снятые на видео люди зарабатывали себе на жизнь недоделанными кошачьими концертами. Участники рок-групп не живут вместе на лыжных курортах. Они строят себе поместья в псевдотюдоровском стиле в противоположных концах планеты и встречаются только тогда, когда им предварительно платят. Все, что мне удалось, – лишь добавить еще больше необъяснимого к запечатленному на кассете. Я снова просмотрел видео, запустив его с DVD, просто на всякий случай – возможно, другой формат помог бы заметить нечто новое. Но ничего нового я так и не обнаружил.

Я немного посидел в кресле, глядя в никуда и чувствуя, как мною овладевает сон. Время от времени слышались чьи-то шаги в коридоре, снаружи доносился шум машин или отдаленные отголоски разговоров людей, которых я не знаю и никогда не встречу. Впрочем, сейчас мне было совершенно все равно.

* * *

Около шести утра зазвонил мобильник, вырвав меня из полудремы. Нашарив телефон, я нажал на кнопку ответа.

– Хей! – послышалось в трубке. Где-то в отдалении раздавались другие голоса и приглушенная музыка. – Уорд, это Бобби.

– Привет, старик, – сказал я, протирая глаза. – Спасибо за совет. В Биллингсе все получилось лучше некуда.

– Здорово, – ответил он. – Но я звоню не из-за этого. Я тут в одном заведении, как там, черт побери, оно называется... "Сакагавея". Что-то типа бара. Вроде того. На главной улице. С охрененной вывеской.

Неожиданно я полностью проснулся.

– Ты в Дайерсбурге?

– Именно. Только что прилетел.

– Зачем, черт бы тебя побрал?

– Ну, понимаешь, после того как ты позвонил, мне вдруг стало немного скучно. Я поразмыслил над тем, про что ты говорил, покопался тут и там...

– Покопался в чем?

– Кое в чем. Уорд, давай поднимай задницу и дуй сюда. Пиво тебя уже ждет. Мне нужно кое-что тебе рассказать, дружище, и не по телефону.

– Почему? – Я уже упаковывал компьютер.

– Потому что тебе может стать страшно.

Глава 10

«Сакагавея» – это большой мотель на главной улице. Его украшает огромная разноцветная неоновая вывеска, которая видна на расстоянии примерно в полмили с любого направления, притягивая неосторожных путников, словно магнит. Я даже как-то раз останавливался там минут на десять, когда впервые приехал в гости к родителям. Комната, которую мне дали, была обставлена в дешевом стиле шестидесятых годов, а ворс на коврах свалялся, словно шерсть на нелюбимой собаке. Сперва я решил, что это проявление местной экстравагантности, но, присмотревшись внимательнее, понял, что обстановка в номере попросту не менялась с тех пор, как я родился. Обнаружив, что обслуживание гостей здесь не предусмотрено, я послал все к черту и отказался от номера. Никогда не останавливаюсь в гостиницах, где нет обслуживания в номерах. Просто терпеть этого не могу.

Холл был маленьким, сырым и провонявшим хлоркой – вероятно, из-за крошечного бассейна, находившегося в соседнем помещении. Иссохший старик за стойкой направил меня наверх, не прибегая к словам, – одним лишь любопытным взглядом. Оказавшись в баре, я понял почему. Здесь было практически безжизненно. Посреди зала располагалась стойка с одинокой официанткой, а вдоль стены – ряд древних игральных автоматов в которые безмятежно бросали монетки несколько столь же престарелых посетителей. Большие окна в передней части помещения выходили на автостоянку и не слишком оживленную улицу. В разных местах зала сидело несколько пар, громко беседуя, будто в надежде, что это создаст в баре хоть сколько-нибудь подходящую атмосферу. Но тщетно.

За столиком возле окна я увидел Бобби Найгарда.

– Что это за хрень такая – Сакагавея? – первое, что он спросил.

Я сел напротив.

– Сакагавея – так звали одну индейскую девицу, которая путешествовала вместе с Льюисом и Кларком. Помогала им общаться с местным населением, чтобы их не убили, и все такое. Экспедиция проходила недалеко отсюда, по пути к горам Биттеррут.

– Спасибо, профессор. Но разве сейчас можно говорить "девица"? Это ведь вроде как проявление сексизма, или как оно там называется?

– Вероятно, – сказал я. – И знаешь что? Мне на это наплевать. Всяко лучше, чем "скво".

– А лучше ли? Может, и нет. Может, это как "ниггер". Символ гордыни. Использование терминологии угнетателей.

– Пусть будет так, Бобби. Рад тебя видеть.

Он подмигнул, и мы чокнулись кружками. Бобби выглядел практически так же, как обычно, хотя я не виделся с ним два года. Он был чуть ниже меня ростом, чуть шире в плечах. Короткая стрижка, всегда казавшееся слегка покрасневшим лицо, и вид человека, готового многое стерпеть, не особо при этом переживая. В свое время он служил в армии, и порой кажется, что служит до сих пор, только не в тех подразделениях, о которых можно услышать в новостях.

После того как мы выпили, Бобби поставил кружку на столик и огляделся по сторонам.

– Ну и дыра же тут, скажу я тебе.

– Тогда почему ты здесь?

– Эта чертова вывеска меня заманила. А что, в городе есть отель получше?

– Нет, я имел в виду – почему ты прилетел в Дайерсбург?

– До этого я еще дойду. А пока – как у тебя дела? Соболезную твоему горю, старик.

Внезапно – возможно, потому, что я сидел вместе с тем, кого считал своим другом, – я вновь ощутил боль утраты, резкую и неожиданную, которую, как я понял, мне предстоит теперь временами испытывать до конца своей жизни, независимо от того, что совершили мои родители. Я хотел что-то сказать, но передумал. Меня вдруг охватили усталость, безразличие и грусть. Бобби снова чокнулся со мной кружкой. Мы выпили. Он немного помолчал, затем сменил тему.

– Так чем ты теперь занимаешься? Ты никогда не говорил.

– Ничем особенным, – ответил я.

Он поднял бровь.

– Ничем особенным – это значит "лучше не спрашивай"?

– Нет, просто ничем таким, о чем стоило бы говорить. Может, и есть пара занятий, которых я еще не пробовал, но сомневаюсь, что будет хоть какая-то разница. Такое ощущение, что я всегда оказываюсь на обочине, а работодатели до сих пор не могут понять ключевую роль, которую могли бы сыграть в современной экономике такие, как я.

– Неверие в других и коммерческая близорукость, – кивнул он, давая знак принести еще пару пива. – Как оно всегда и бывает.

После того как официантка, молодая, но весьма унылая, принесла нам заказ, мы немного поболтали. Под моей прежней работой, о которой я упоминал, подразумевалась служба в ЦРУ. Я работал на них девять лет и именно тогда и познакомился с Бобби. Мы сразу же подружились. В основном я работал на местах, хотя к концу стал заниматься мониторингом средств массовой информации. Мне пришлось уйти, когда агентство несколько лет назад ввело ежегодные проверки на детекторе лжи. Тогда службу оставили многие, возмущенные подобным недоверием после стольких лет, отданных защите интересов своей страны. Что касается меня, то я ушел из-за того, что кое-что совершил. На самом деле ничего ужасного, но просто нечто такое, за что можно попасть в тюрьму. ЦРУ, возможно, и не самая честная организация в мире, но там предпочитают, чтобы их сотрудники по возможности не нарушали закон. В свое время я воспользовался некоторыми связями, чтобы добыть немного денег, выдоив небольшую сумму сквозь всегда имеющиеся щели. Из-за этого произошли некоторые неприятности, одного человека убили. Вот и все.

Хотя Бобби теперь жил в Аризоне, он продолжал временами работать на Контору и поддерживал контакты с некоторыми старыми друзьями. Двое из них сейчас занимались внедрением агентов в группы повстанцев, и, услышав об этом, я еще раз обрадовался, что ушел из фирмы. Это не та работа, с которой стоит связываться, если тебе дорога жизнь. Один из этих парней, тощий псих по имени Джонни Клэр, сейчас жил среди сборища вооруженных фанатиков, отсиживавшихся где-то в лесах Оклахомы. Лучше уж он, чем я, хотя Джонни был достаточно странным типом для того, чтобы вписаться в какую бы то ни было компанию.

– Ладно, – сказал Бобби, вооружившись очередной кружкой пива, – может, теперь объяснишь, как так получилось, что ты приехал сюда на похороны и вдруг ни с того ни с сего тебе понадобилось оцифровать какую-то домашнюю видеозапись?

– Может, и объясню, – ответил я, восхищаясь тем, как он пытается выведать у меня информацию, не раскрывая, что на уме у него самого. Профессиональный навык, очевидно, вошедший в привычку. Когда мы познакомились, он немало времени проводил за допросами граждан стран Ближнего Востока, и почти все они в конце концов начинали говорить. Потом он перешел в службу информационной разведки. – Но не обязательно. И уж в любом случае при условии, что ты наконец расскажешь, почему вдруг решил перелететь через три штата, чтобы купить мне пива.

– Ладно, – сказал он. – Ладно. Но сначала позволь мне кое-что спросить у тебя. Где ты родился?

– Бобби...

– Просто ответь, Уорд.

– Ты знаешь, где я родился. Окружная больница, Хантерс-Рок, Калифорния.

Название места слетело у меня с языка столь же легко, как собственное имя. Это одна из первых вещей, которые ты узнаешь.

– В самом деле, я помню, ты мне говорил. Тебя еще расстраивал тот факт, что никто больше не пишет "Хантерс" через апостроф.

– Меня это просто бесит.

– Верно. Это скандал. А теперь слушай. Когда мы с тобой говорили вчера по телефону, ты рассказал мне про своих предков и что-то насчет видеокассеты, которая имеет какое-то отношение к твоему детству. И вот теперь, после этого разговора, – я здесь. Все равно мне особо нечего делать. Я окружен компьютерами, так что я уже вытащил из Сети все, что было возможно, да и лысого на сегодня погонять успел.

– Неплохая мысль, – сказал я. – Надеюсь, не тогда, когда говорил со мной по телефону?

– Надейся и дальше, – хитро улыбнулся он. – Ну вот я и подумал: почему бы мне немного не покопаться в жизни Уорда?

Я уставился на него, зная, что он мой друг и все будет в порядке, но все равно чувствуя себя так, словно он вторгся в мою жизнь без спроса.

– Знаю, знаю, – сказал он, успокаивающе поднимая руку. – Мне просто было скучно, что я еще могу сказать? Извини. Так или иначе, я запустил свои компьютеры и залез в несколько баз данных. Сразу должен сказать, что не нашел ничего такого, чего бы уже не знал. В свое время был арестован и допрошен, но отпущен из-за отсутствия улик. Плюс свидетель, отказавшийся от дачи показаний, и еще один, который исчез. Дело о торговле наркотиками в Нью-Йорке в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, которое замяли, когда ты согласился поставлять информацию о некоей студенческой группировке из Колумбии.

– Они были сволочами, – попытался защититься я. – Расистами и сволочами. К тому же один из них спал с моей девушкой.

– Да ладно тебе. Ты мне уже об этом рассказывал, и мне в любом случае наплевать. Если бы ты этого не сделал, ты не оказался бы в Конторе и мы бы с тобой не познакомились, а это было бы нехорошо. Как я уже сказал, либо в досье нет ничего такого, о чем я уже не знал бы, либо ты хорошо эту информацию спрятал. Очень хорошо. Хотел бы я знать, о чем именно, – просто из интереса.

– Не скажу, – ответил я. – У человека есть право на тайны.

– Что ж, Уорд, у тебя они и в самом деле есть. Это я точно могу сказать.

– В смысле?

– Где-то через час меня несколько раздосадовало, что мне ничего не удалось найти, и я занялся проверкой материалов по Хантерс-Року – с апострофом. Я узнал адрес дома твоих родителей, когда они въехали в него и когда выехали. Они поселились там девятого июля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, насколько я помню, это был понедельник. Они платили налоги, занимались своими делами. Твой отец работал в агентстве недвижимости Голсона, мать – на полставки в магазине. Чуть больше десяти лет спустя там же родился ты. Верно?

– Верно, – ответил я, не понимая, куда он клонит.

Он покачал головой.

– Неверно. В окружной больнице в Хантерс-Роке нет никаких данных об Уорде Хопкинсе, родившемся в этот день.

Мне показалось, что мир слегка покачнулся.

– То есть?

– Таких данных нет ни в центральной больнице в Бонвилле, ни в больнице имени Джеймса Нолана и ни в одном другом медицинском учреждении в радиусе двухсот миль.

– Этого не может быть. Я родился в окружной. В Хантерс-Роке.

Он снова твердо покачал головой.

– Нет.

– Ты уверен?

– Я не только уверен, но еще и проверил на пять лет в обе стороны, на случай, если ты по какой-то причине исказил свой возраст, скажем, из тщеславия или просто от неумения считать. Уорда Хопкинса нет. Ни одного Хопкинса, под любым именем. Я не знаю, где ты родился, друг мой, но я точно знаю, что не в Хантерс-Роке или его окрестностях.

Я открыл рот и снова его закрыл.

– Может, это и не столь важно, – сказал Бобби, а потом пронзил меня взглядом. – Но ведь это имеет отношение к той кассете, которую тебе нужно было оцифровать, не так ли?

– Проиграй еще раз, – сказал он.

– Честное слово, не думаю, что смогу это вынести, Бобби.

Бобби посмотрел на меня. Он сидел на одном из двух стульев в номере отеля, склонившись над моим ноутбуком. Я только что проиграл ему все файлы, уверенный, что видел их уже достаточное число раз для одного дня. А может быть, и для всей жизни.

– Поверь, мне и первого раза вполне хватило.

– Ладно, тогда проиграй звук.

Я наклонился, нашел файл и дважды щелкнул по нему мышкой.

Бобби несколько раз прослушал отфильтрованную версию, затем сам остановил воспроизведение и кивнул.

– Действительно, похоже на "соломенные люди". У тебя есть мысли, что бы это могло значить?

– Ничего определенного. А у тебя?

Он потянулся к стакану. К этому времени у нас осталось полбутылки "Джека Дэниелса".

– Единственное, что приходит на ум, – есть такое жаргонное выражение для покупки оружия через подставных лиц.

Я кивнул. Бобби имел в виду способ, с помощью которого те, кто не имеет права приобретать оружие – в силу недостаточного возраста, предыдущих судимостей или отсутствия лицензии, – все же могут стать его обладателями. Просто идешь в оружейный магазин вместе с другом, имеющим все соответствующие права. Ты договариваешься с продавцом, выбираешь то, что тебе нужно. Когда же приходит время расплачиваться, то передает деньги и фактически совершает покупку твой друг – тот самый "соломенный человек".

Конечно, предполагается, что продавец не должен разрешать подобное, зная, что в итоге владельцем оружия окажешься ты, но большинство из них смотрят на это сквозь пальцы. Продано – значит продано. Как только ты выйдешь из магазина, будет ли продавшего волновать, что ты собираешься делать дальше? Пока ты не пристрелишь его родную мать, ему, скорее всего, будет на это просто наплевать. Среди тех, кто торгует оружием, конечно, есть и честные люди. Но немало и тех, кто считает, будто каждый американец, мужчина или женщина, должен владеть огнестрельным оружием с рождения. Их совершенно не волнует тот факт, что эти маленькие и тяжелые механизмы – всего лишь средство лишить кого-то жизни, они верят, что оружие само по себе морально чисто и лишь те, кто его использует, могут обратить его во зло. Такими в основном считаются чернокожие или нехорошие белые наркоманы, которых "мы ни в коем случае в нашем магазине не обслуживаем".

– Думаешь, это?

– Вряд ли, – признался Бобби. – Хотя кое-что похожее в последнюю пару лет было. Федералы и полиция нескольких городов пытались прижать торговцев, которые чересчур нагло нарушали закон. Немалый процент оружия попадает на улицы именно таким образом, через тех, кто скупает его оптом, а потом продает парням из подворотен. Сейчас идет несколько судебных процессов, и, насколько я помню, один из них закончился год назад. Не помню, правда, точно, как именно. Но так или иначе, не понимаю, какое это может иметь отношение к твоим родителям.

– Я тоже, – согласился я. – Насколько мне известно, у отца никогда не было оружия. Не помню, чтобы он когда-либо касался этой темы, но обычно у людей, занимающих такое положение в обществе, дома имеется сейф с неплохим ассортиментом пистолетов и ружей. К тому же – я просто не понимаю, к чему тут эта фраза.

– Ты искал?

– Где? В сборнике цитат?

Он закатил глаза.

– В Интернете, конечно.

– Господи, нет.

Я люблю Интернет. По-настоящему. Каждый раз, когда мне нужна какая-нибудь бесплатная программа, или я хочу узнать, что за погода в Боготе, или ищу фотографию женщины с мулом, я сразу же привожу в действие модем. Но как источник информации Интернет никуда не годится. Ты получаешь миллиарды файлов, каждый из которых хочет, чтобы его увидели, услышали и загрузили, а то, что мне реально нужно, оказывается словно затоптанным под ногами толпы. И почему-то каждый раз, когда я ищу нечто конкретное, я сразу же получаю "ошибку 404".

– Чертов ты машиноненавистник, Уорд. – Бобби уже подключал телефонный кабель.

Я оставил его с компьютером, жалея, что выбросил утром сигареты.

Пять минут спустя он покачал головой.

– На главных поисковых сайтах – ничего, на менее известных – тоже ничего, ничего нет и на специализированных поисковиках, которые мне знакомы, включая те, для которых требуются коды доступа.

– Вот тебе и Сеть. Глухонемой оракул, страдающий амнезией.

Я даже не стал делать вид, будто уже не говорил ему этого раньше.

– Это вовсе не означает, что там ничего нет. Это означает лишь, что если наш термин и встречается на каком-то сайте, то он из тех, которые неизвестны поисковым машинам.

– Бобби, нет никаких оснований полагать, будто мы там что-нибудь найдем. Пока еще не все, что случилось в мире, попало в компьютеры. К тому же это всего лишь два слова. Дай сотне обезьян достаточно времени, и одна уж точно сумеет напечатать их намного раньше, чем они воспроизведут "Макбета". Но это не значит, что кто-то обязательно поместит эти слова на какой-нибудь сервер с баннерами и счетчиком посещений, – а даже если и так, почему это обязательно должно иметь какое-то отношение к тому, что было на кассете?

– Есть лучшее предложение?

– Есть, – твердо сказал я. – Бутылка заканчивается, а я устал, и мне хочется еще выпить.

– Это мы сделаем после.

– После чего? Ты уже выяснил, что там ничего нет.

Бобби постучал пальцами по столу, прищурившись и глядя на занавески. Я почти слышал, как крутятся шестеренки у него в голове. Сам я от усталости и выпитого виски ощущал в голове лишь тяжесть и холод. За последние два дня на меня свалилось столько информации, что мне хотелось забыть обо всем, что я знал.

– В доме должно быть что-то еще, – наконец сказал он. – Что-то, чего ты не заметил.

– Только если его спрятали внутри лампочки. Я весь дом перерыл. Ничего там больше нет.

– Все совсем по-другому, когда знаешь, что ищешь, – сказал Бобби. – Ты думал, что ищешь еще одну записку, и зациклился на этом. А насчет видео подумал лишь случайно.

– Нет, – ответил я. – Подумал я о нем потому, что в обстановке дома мне что-то показалось странным. Похоже, моему отцу пришлось...

Я замолчал, встал и начал шарить в сумке от ноутбука.

– Что?

– Я же скопировал его жесткий диск на картридж. Единственное, чего я еще по-настоящему не проверял.

Снова сев на стул рядом с Бобби, я вставил картридж в слот, запустил программу поиска, набрал "соломенные люди" и нажал "ввод". Машина некоторое время жужжала и попискивала.

СОВПАДАЮЩИХ РЕЗУЛЬТАТОВ НЕ НАЙДЕНО.

Я попробовал с одним словом "соломенные". Ничего.

– Ну что ж, вот и все, – сказал я. – Бар нас ждет.

Я встал, ожидая, что он ко мне присоединится. Вместо этого он снова запустил программу поиска.

– А сейчас ты что делаешь?

– Пусть проиндексирует содержимое всех текстовых файлов на диске, – ответил он. – Если эти "соломенные люди" – нечто важное, то вполне возможно, что файла с таким именем и нет. Не каждому захочется чтобы все было столь очевидно. Но слова могут присутствовать и внутри одного из файлов.

Мысль была вполне разумной, и я немного подождал. Скорость доступа у картриджа была хорошая, и весь процесс занял всего несколько минут.

Затем компьютер сообщил: текст не найден.

Бобби выругался.

– Почему, черт возьми, он просто не оставил письмо или еще что-нибудь, где бы говорилось, что он вообще имел в виду?

– Я уже задавал себе этот вопрос миллиард раз, и ответ один – не знаю. Пошли.

Однако он все еще не вставал.

– Послушай, – сказал я. – Я знаю, что ты делаешь это ради меня, и я тебе весьма благодарен. Но за последние сутки я выяснил, что либо мои родители были ненормальными, а у меня когда-то был близнец, либо они были совсем ненормальными и сделали вид, будто он у меня был. Я уже пару дней ничего не ел да еще по глупости выкурил утром сигарету, а теперь хочу выкурить еще сотню и сопротивляюсь из последних сил. Здесь больше мне делать нечего. Я иду в бар.