Лазутчикъ. Часть I

К концу третьей недели поручику в очередной раз сняли повязку и в этот раз, о чудо! Перед его взором стояла не кромешная тьма, он видел слабые очертания предметов в темноте. Белый силуэт врача, свои руки… Денич от избытка чувств вскочил на ноги и крепко обхватил доктора.

– Вениамин Петрович! Дайте расцелую вас, родненький, идите же сюда! Я не буду нищим, не буду! – срывающимся от радости голосом кричал поручик.

– Голубчик, голубчик, спокойнее, что вы в самом деле! Это всего лишь начало! Видеть вы будете и значительно лучше, чем сейчас, но конечно, без очков не обойтись.

– Да не все ли равно! Месяц я жил в полном мраке, без малейшей надежды, а теперь! Скажите, скажите же, когда я смогу вернуться на службу?

При этих словах доктор смущенно кашлянул в ладонь, – вы знаете, Пётр Демьянович, не в моих порядках давать какие бы то ни было ложные обещания. И если я знаю что-то наверняка, то не буду скрывать это, поэтому с уверенностью заявляю, что военная служба для вас окончена, уж не обессудьте.

Денич медленно опустился на стул. Его все еще охватывала эйфория, но новость о конце карьеры военного ударила по затылку, словно тяжелый обух. Первая мысль, которая пришла ему в голову не смогла удержаться внутри, – Вениамин Петрович, скажите на милость, – вымолвил поручик.

– Да, голубчик.

– Чем же мне заниматься всю оставшуюся жизнь? Я ведь больше ни на что не годен…

– Э-эх. Со всеми вами офицериками одно и то же. Давайте-ка лучше займемся насущным и не будем философствовать попусту. Наша с вами задача простая – вернуть вам зрение, на этом, пожалуй, и сосредоточимся.

Через один день, наутро в палату заглянул младший врач Терентьев и передал Деничу подарок от Вениамина Петровича. В маленькой коробочке лежало стеклянное глазное яблоко. После недолгих манипуляций с повязкой, промывкой места раны, Терентьев помог вставить искусственный глаз в левую глазницу поручику. Денич нацепил выданные ему очки и пулей выскочил в коридор в поисках зеркала. Он суетливо протер рукавом зеркальную поверхность, первый раз за все это время взглянув на себя. Его светлые волосы отросли и опустились ниже ушей, на лице оставались следы гематомы, борода отросла и спуталась, лицо бороздили неровные следы шрама, оставшегося от ожога. Искусственный глаз был хорош, – тонкая работа, – подумал Денич, – с трудом отличая его от настоящего. Поручик почти вплотную прильнул к старому зеркалу, присматриваясь к себе сквозь большие линзы очков, в которых выглядел, как ему показалось, весьма и весьма глупо.

– Все равно, все равно, – дрожащими губами шептал Денич, – главное я вижу, пусть хоть полы мести, зато не нищим на паперти…

Дни сменяли друг друга, каждое утро лицо поручика то ласково поглаживали солнечные лучи, то накрывала свинцовая тень, падавшая от растекающихся по пасмурному небу облаков. Каждое утро он ходил в столовую, а затем на процедуры. С каждым следующим днем ему казалось, что крупные буквы, которые ему показывали врачи становились все крупнее. О том, чем и как он будет жить после госпиталя Денич старался не думать. Семья его была не богата, но за участие в боевых действиях и ранение было положено жалование, и голодная смерть поручику уж точно не грозила.

В палате вместе с поручиком лежало еще четыре человека. Одного тяжелого, чья рана источала зловонный запах гноя и лекарств, недавно схоронили, но на его койку тут же поступил новый раненный. Остальных Денич слегка сторонился, так как полагал, что не сможет сблизиться с людьми, которые стали свидетелями его беспомощности и отчаяния. Но новый раненный парнишка-солдатик понравился Деничу и они сдружились. Звали его Елисей Петрухин, родом откуда-то из ростовской земли, говорил с характерным тягучим оканьем.

– И что, говоришь, значить, отомстили за капитана-то вашего усе-таки? – почесав небритое лицо спросил Петрухин, уминая овсяную кашу за завтраком.

– Я подробностей не знаю, но мой друг – Георгий, говорят, он то ли пристрелил, то ли изрубил предателя.

– А что за шпион-то этакий, откуда взялся?

– Я толком даже и не припомню его, невзрачный какой-то, неприметный. Ну ни за что не скажешь. Ничем не выделялся, рожа как рожа, – Денич сделал короткую паузу и кивнул в сторону солдата, – как твоя прям.

Петрухин загоготал, – эко ты сказанешь иной раз, обхохочешься, – а я знаешь ли, завидую тебе, однако, господин поручик.

– Вот дела, и чему же тут завидовать. Глазу стеклянному? Или окулярам размером с два блюдца? Я, не поверишь, на улицу выходить боюсь, думаю ворона заклюет. А второго такого глаза бесплатно уже не дадут, покупать придется. А денег-то нема, сам понимаешь.

Петрухин вновь захихикал, – ох ты смотри, эхх-хэх-хэх, шутник выискался. Я думал офицеры все такие, как струна натянутые, как камень тупые.

– Нечто мы не люди, а, – обиженно ответил Денич.

– Да люди, люди. Но сложные какие-то все правильные.

– Так чему завидуешь-то?

– Как чему? Хорошая рана у тебя.

– Как дам сейчас, – Денич шутливо замахнулся на солдата.

– Да не обессудь, поручик, ты чего. Вот я в ногу ранен. Подлечат и опять под пули. А ты все. Отслужил и живи в покое, не бойся за то, что завтра будет. Билет о ранении в кармане! Жалование обещано, не пропадешь.

Денич махнул рукой, – знаешь, мне лучше бы под пули. Не такой человек я. С юнкеров по этой стезе иду, другого и не знаю ничего.

– Тю-у, не бреши, авось и найдется какое ремесло, чай образованный, не пропадешь.

– Да поди уж. Жизнь покажет.

– Точно говорю, как пить дать. Не сумлевайся даже.

– Как скажешь, командир, – Денич едва заметно улыбнулся.

Был в лазарете еще один необычный персонаж – весьма расторопный унтер-офицер Богачов, по совпадению однополчанин Денича.

Денич смутно помнил его в полку, так как служили они в разных ротах и по роду службы их мало что связывало. Богачов получил ранение осколком гранаты в голову, прибыл с фронта не так давно и пока мало с кем был знаком. В один из дней в столовой он случайно услышал разговор Денича с Петрухиным и, поняв, что встретил однополчанина безумно обрадовался.

– Господин поручик, здравия желаю! – лицо вытянувшегося по струнке Богачева расплывалось в широкой улыбке.

– Добрый день, прошу прощенья, мы знакомы? – ответил Денич.

– До сих пор не были, но давайте же поспешим исправить это недоразумение!

Денич слегка оторопел от подобной прыти, – и все же, выы…?

– Унтер-офицер 2го лейб гвардии царско-сельского полка Степан Богачов в вашем распоряжении!

– Честь имею, господин унтер-офицер. Сразу бы сказали, что с нашего полка. Весьма рад встретить однополчанина. Присаживайтесь к нам поближе за столом, потолкуем, поведаете что там нового в полку твориться.

– Точно так, господин поручик! – все с той же широкой улыбкой отчеканил Богачов.

Уминая порцию кислых щей, Степан рассказывал истории о себе и полку, о том, что произошло в отсутствие Денича.

– Ну так и чего. В квадратном лесу сражались, когда. Ранило меня осколком. Валяюсь я весь окровавленный, значит, себя не помню и выдал как на духу командиру, давай кричать, аж слезами залился: «Простите, Ваше Высокоблагородие, простите, простите, кричу – БОгачов хихикнул, я не Степан Богачов, говорю, я Василий Богачов – беглый каторжник!»

Денич вскинул брови от удивления и уставился на Богачова с застывшей у рта ложкой супа.

– Да вы не волнуйтесь, господин поручик, обошлось все! – замахал руками Богачов, – у меня же георгиев несколько, простили, перед самим Государем просить о помиловании хотят. Скрывать нечего уже!

– Так что случилось-то все-таки, как оно вот так вышло? – спросил поручик.

– Да что-что, глупость случилась! За брата вступился. А человек тот возьми да помри. Меня хвать и на каторгу. Война началась, я бежал. Дома был, паспорт отцовский наспех схватил, его как раз Степаном и звать.

– А тебя-то может Василием называть?

– Да не-е. Привык я тут уже к Степану и документы на это имя. Пущая Степаном покамест и останусь. Недавно сам командир полка сюда заглянул, но тайком почти, в гражданской одежде. Сказал, что ходатайствовать за меня будет инспектору пехоты, Великому Князю Павлу Александровичу, и Шефу полка, Великому Князю Дмитрию Павловичу, так что с таким покровительством уже бояться нечего.

– Степан, ну вы тем не менее, соблюдайте осторожность, я разумеется вас не выдам, но не стоит первому встречному рассказывать такие вещи, – снизив голос произнес Денич.

– Вы правы, поручик, рот на замок, – Богачов сделал характерный жест.

Тем временем к столу подошел Петрухин, – о чем толкуете, хлопцы?

– Да о всяком, – махнул ладонью Денич, скосив взгляд на Богачова, – как раз хотел задать Степану вопрос. У меня в полку друг – Георгий Артемьев. Не знаете ли что-нибудь о судьбе его. Уверен, вы должны были слышать о том, как он убил предателя Шеина, застрелившего горячо любимого нами капитана Николаевского.

– А как же. Слышал, слышал. В квадратном лесу злосчастном бок о бок, считай, стояли. Точнее бежали на пулеметы. Он свою полуроту вел, свирепый как волк!

– И что же с пулеметами? Наших много ли полегло?

– Пулеметы взяли. Но и немец тогда кровушки нашей здорово напился.

– А Артемьев что же?

– Многие тогда обвинили его в безрассудстве, дескать понесся оголтело на пулемет. Но я так не думаю. Пулеметов было тогда несколько. Он един с солдатами был, в порыве с ними помчался, не приказывал никому. Они добровольно так решили, знали, что на смерть идут под такую очередь. Так и стоит в голове трещотка эта смертоносная… татата-тата-та… Он приказывал только ложиться солдатам, потом вставал первый и бежал. Я с ним бежал. Его чудом не ранило тогда, да и меня. Но как говориться, двум смертям не бывать, дальше сами знаете.

– Вот оно что, эх, Георгий, отчаянная голова. Не зря капитан говорил в свое время, будет из него толк.

– Да уж, да уж. А лазаретик-то так себе, скажу я вам. Стены вон обшарпанные, богадельня, небось бывшая. Я знаете-ли намечтал себе тут глупость одну, что попаду в лазарет, тот что в зимнем дворце сам Государь приказал обустроить. Но все тянут, так и не открылся, оказывается. А так вот счастье-то было б мне, – Денич едва заметно дернул головой в сторону Богачова в знак того, что не стоит упоминать о своем прошлом при Петрухине. Богачов покашлял, – мне, простому мужику в царских покоях побывать. Вот чудо ж. Вряд ли когда-то еще туда нога простого человека-то ступит, красоту такую посмотреть, – мечтательно продолжал Богачов, – там все по уму, по науке должны сделать, эхх…

Вскоре время пребывание поручика Денича в лазарете подходило к концу. Провожали его всем отделением. Молоденькая сестра милосердия где-то раздобыла цветов, врачи крепко жали руку, улыбались и напутствовали. Денич особо поблагодарил Вениамина Петровича, подарив ему бутылку коньяка от себя и незаметно от других попросил в случае если в госпиталь прибудет кто-то из его полка передать одно письмецо. Поручик быстрым движением сунул письмо в карман халата доктора, затем крепко обнял его на прощанье.

Санитарный обоз доставил Георгия в госпиталь уже затемно. Улицу освящал одинокий масляный фонарь, завывала метель, земля была скользкой от недавно растаявшего и вновь замерзшего снега, превратившего тропинку до двери больницы в полосу сплошных препятствий.

Артемьев мало что помнил из того вечера, в его памяти отразилось лишь огромный, почти исполинский мрачный силуэт здания лазарета, смотрящего на него сотнями горящих глаз.

В помещении Георгия и его сопровождающих встретил дежурный врач. Где-то в отдалении, а может быть совсем рядом раздавались голоса.

– Сначала нужно заполнить все необходимые бумаги, так что пройдемте, господа, запишемся в приемную книгу.

– А с ним, что?

– Чем болен?

– В ледяной реке искупался, воспаление легких…

– Пока выделим койку второго разряда, дальше поглядим по состоянию.

Эту ночь Георгий провел в калейдоскопе полудремы. В одну секунду перед ним стояла его возлюбленная Лиза почему-то в одном светлом платье зимой с босыми ногами на снегу. Она загадочно улыбалась, как вдруг на нее пламенем обрушился немецкий «чемодан». Сквозь клубящийся дым Георгий пытался разглядеть ее. Он протянул руку к стоящему спиной силуэту. Человек резко развернулся, и Георгий в ужасе отпрянул. На него смотрел обгоревший и окровавленный поручик Лемешев. Он схватил Георгия за рукав и начал сжимать его крепче и крепче. Артемьева сковало ледяным ужасом. Он зажмурился и открыл глаза, как вдруг видение исчезло. Перед глазами была лишь больничная палата, переполненная звуками храпа раненных. Артемьев нащупал рукой нательный крест и начал шептать про себя молитву, пока вновь не забылся.

Каждый день Артемьеву ставили уколы. Лихорадка вскоре спала, и он начал идти на поправку. Время в госпитале тянулось долго, текло, словно медленный застывающий ручеек. Артемьев изредка поддерживал разговор с остальными раненными, в основном же держась особняком, пребывая в некой отстраненности, глубоко погружаясь в собственные думы.

Георгию пришло в голову, что он и вовсе успел позабыть о том, что такое мирная жизнь, что такое стоять на месте без маршей, идти не в строю, не слышать визг снарядов и свист пуль. Большинство из тех, кто не остался калекой после ранения, были рады пребыванию в госпитале и тому спокойствию, которое он им предоставлял. Но Георгию было не по себе, какое-то странное чувство скуки, словно назойливый зуд, преследовало его повсюду. Он пробовал писать письма, но раз за разом комкал и выкидывал их в ведро. День ото дня Артемьев слонялся по коридорам, подшучивая над сестрами милосердия, проходившими мимо, отчего они застенчиво хихикали, но делал это скорее дежурно, без особой радости, чтобы хоть чем-то развлечь себя.

Все было буднично, рутинно и однообразно пока в один из дней Артемьеву не принесли почту. Почтальон вручил Георгию два конверта. От дядюшки и от Лизы. Последний раз Георгий писал им несколько месяцев назад после боя у фольварка Калишаны-Камень. Артемьев засомневался какой из конвертов открыть вперед, – а, была не была. Пусть первым будет дядюшка, хорошее оставим на потом, – подумал Георгий и распечатал первый конверт.

Артемьев развернул ровно сложенный лист бумаги, где очень аккуратным почерком писал ему Ефрем Сергеевич:

«Дорогой мой племянник!

Весьма рад был получить от тебя весточку и знать, что ты жив и здоров. Я сердечно поздравляю тебя с повышением в звании и первой наградой.

У нас все спокойно настолько, насколько это возможно в военное время. В городе устроили лагерь военнопленных, которых держат под строжайшей охраной. Цены поднялись, мужиков мало, трудятся все больше женщины. Твой братишка за время твоего отсутствия подрос, стал весьма серьезен и ответственен. Своей матушке он помощник и заступник.

Мои дела идут хорошо. Помогаю нашей славной армии, все производство и торговля работают на нужды фронта. Доходы несколько упали, несмотря на подорожание цен, но я не жалуюсь. Мне на старость хватит с лихвой.

Прошу тебя Георгий, будь осторожен на войне! Не подставляй понапрасну под меч свою главу. Мы с твоей матушкой горячо тебя любим и ждем!

Ефрем Артемьев.»

К горлу Георгия неожиданно подступил твердый ком. Он положил первое письмо рядом с собой на койку и с предвкушением развернул второе.

«Георгий, любимый!

Жду тебя и очень переживаю. Молюсь о тебе каждый день Пресвятой Богородице и Иоанну Войну.

Спешу сообщить, что покидаю Петроград. Это прекрасный город, но я не могу больше оставаться на содержании чужих людей. Те деньги, что ты оставлял, я отослала матушке и тятеньке, прости меня за это.

Должна также сказать, что война пугает меня до ужаса… до мурашек! Я встретила одного мудрого старца, который сказал, что война положена нам за грехи и мы должны их отмолить как можно скорее. Он говорит, что Богу важна молитва каждого человека, даже такого маленького, как я.

В ближайшее время мы поедем с ним в Томск, там я намереваюсь поселиться в особой коммуне в одной заброшенной деревеньке, созданной сиим достопочтенным и мудрым старцем. Мы хотим жить отдельно от мира и погрузиться в молитву о нашей многострадальной земле. Там собрались идейные люди и просветители! Все они скованны едиными помыслами о равенстве, братстве и спасении души, как отдельно взятого человека, так и всего нашего общества.

Не стоит меня искать, мой возлюбленный Георгий, я сама выбрала этот путь и с полной решимостью намереваюсь пройти его до конца.

твоя Елизавета Воронова.»

У Артемьева по коже мелкими уколами пробежал мороз. Удалиться в коммуну? Равенство и братство? Что это еще за дикая помесь социализма и религии под лозунгами французской революции? Лиза была набожна, как и большинство людей, кого знал Артемьев, но никто из них не уж точно не стал одновременно социалистом, насколько ему было известно. Эта новость повергла Артемьева в смятенье. Ему во чтобы то ни стало захотелось увидеть и, хотя бы поговорить с Лизой, вызнать, что у нее на уме. Георгий принялся суетливо перечитывать письмо, как вдруг в палату твердым шагом зашел генерал-майор Верцинский.

Глава 3. В ожидании отпуска

– Здорово, сынок! – неожиданно для Артемьева раздался знакомый голос генерала.

– Здравья желаю, кхе, кхе… – Георгий закашлялся, – Ваше Превосходи… кхе-кхе… тельство, – с трудом закончил приветствие Артемьев, поднявшись с койки.

– Сиди-сиди, что ты. Эко тебя перекосило, ну ничего, поправляйся, соколик. Проездом в Петрограде с отчетами, думаю, дай навещу верных слуг Отечества.

– Премного благодарен, Ваше Превосходительство! – садясь на койку ответил Георгий.

– Спешу сообщить радостную весть. С этого момента, сынок, – ты подпоручик, так что пришивай на погон вторую звезду, кроме того за успешное выполнение задания тебя награждают серебряным Георгием четвертой степени. Ну-с, помнишь, что надо сказать?

– Служу Отечеству, Ваше Превосходительство генерал-майор!

Верцинский улыбнулся в густые усы и протянул Артемьеву подарочную коробочку с георгиевским крестом внутри, – Ну-с, поздравляю, поправляйся!

Генерал уже собирался уходить, но Георгий остановил его.

– Ваше Превосходительство, разрешите обратиться!?

– Слушаю?

– Проблемы у меня, семейного толку!

– Ну армия таковые, знаешь ли, не решает, сынок, – хихикнул Верцинский.

– Никак нет, это мне известно….но-о…

– Об отпуске ходатайствуешь? – сурово спросил генерал.

– Т-точно так, Ваше Превосходительство, – не очень решительно ответил Георгий.

– Ну знаешь ли!

– Если это невозможно, Ваше Превосходительство, то прошу простить!

– Ну знаешь ли! – Верцинский запыхтел.

– И-извините… – растерянно начал мямлить Артемьев.

– Чернила в руки и пиши соответствующее прошение! – Верцинский расхохотался, – видел бы ты сейчас свою физиономию, подпоручик!

Георгий, все еще пребывающий в недоумении невольно улыбнулся, – точно так, Ваше Превосходительство…

После этого генерал сообщил, что подготовит соответствующие документы в штабе и передаст с кем-нибудь до окончания пребывания Георгия в госпитале, они распрощались, а Георгий вновь достал Лизино письмо чтобы перечитать.

Не дочитав текст, Артемьев со злости швырнул бумагу на пол. Он открыл тумбочку, и пошарив рукой нашел завалявшуюся пачку папирос «Илья Муромецъ» столичной фабрики Братьев Шапшал.

В палате никого не было, так что Георгий приоткрыл окно и чиркнул спичкой. Помещение вдохнуло зимнюю прохладу через мгновение разбавленную горьким дымом папиросы.

Георгий затянулся и горло его продрало горечью дыма, отчего он закашлялся сильнее обычного, но продолжил курить. Эта привычка прилипла к нему за время службы, так как на фронте курили большинство солдат и офицеров.

Вдруг кто-то с размаху стукнул Артемьева ладонью по спине. Георгий обернулся и увидел перед собой нахмуренную сестру милосердия. Кажется, ее звали Анна.

– Ты что делаешь, супостат, а ну выкинь дрянь эту, —сестра указала пальцем на тлеющую папиросу, – и окно прикрой! Совсем одурел, бестолочь эдакая?

Артемьев слегка опешил от такого напора, но подчинился и выкинул окурок, а затем прикрыл окошко.

– Аннушка, не ругайтесь, прошу, да я ж только согреться хотел, – улыбнулся Георгий.

– У тебя воспаление легких или рассудка? Каким таким макаром ты хотел согреться с открытым окном? – Аннушка покрутила пальцем у виска.

Артемьев осознал глупость своего ответа, но продолжал настаивать на своем, – ну как, сестричка, легкие прогреть, а комнату от заразы проветрить.

– Я тебе сейчас, зараза ты такая, еще оплеух навешаю, несешь мне тут! Какой тебе табак, пока лечишься никакого курева!

– Да почему же, невмоготу уже!

– Вредно, не спорь. Отдай папиросы, – строго продолжала Анна.

Георгий глубоко вздохнул и передал Анне пачку папирос. Сестра, забирая пачку, остановила руку Георгия.

– Что с кистью?

– А что с ней?

– Скрюченная какая-то, ломал что ли?

– Да было дело, несколько пальцев и полруки от ранения онемевшее.

– Онемевшее ладно, видать нерв задело. Может пройдет, может нет. А руку тебе что за коновал чинил? – Анна пыталась разогнуть пальцы Георгия так, что он заерзал от боли.

– Да какой коновал, это же передвижной лазарет, полевые условия, я не жалуюсь.

– Но пальцы-то не разгибаются. Разрабатываешь?

– Ничего не делаю, винтовка в ладонь ложится и ладно.

– Так, я к Вениамину Петровичу. Он тут главный врач, поговорю, хирурга вам назначит.

– Пустое это, Анна.

– Все, не спорьте, господин офицер.

– Подпоручик… с сегодняшнего дня.

– Поздравляю, – коротко ответила Анна и удалилась.

После этого разговора к Георгию приходил главный врач с хирургом. Они осматривали кисть, место онемения руки, что-то долго обсуждали, потом хирург посоветовал втирать какую-то мазь и постоянно разрабатывать руку, пытаться раздвигать пальцы, в противном случае пригрозил тем, что она может скрючиться, как нос у бабы яги.

С этого дня, Артемьев регулярно старался делать несколько резких движений пальцами левой руки, пытаясь распрямить их.

Время в лазарете было однообразно-тягучим. Одна и та же еда, один распорядок, праздное безделье. Артемьев не знал чем заняться и куда себя деть. В коридоре на полке он нашел сочинения Пушкина и от скуки читал, лежа на кровати.

Странное дело, но врачи стали заходить все реже, а сестры милосердия все чаще. При этом лица у них были какие-то смущенные и взволнованные.

Через неделю после случая с папиросой ему вновь удалось поговорить с сестрой Анной, которая все это время при виде Георгия буквально растворялась в воздухе, пропадая с глаз.

– Аннушка, постойте, куда же вы, – догоняя по коридору окрикнул засеменившую сестру милосердия Георгий.

– Здравствуйте, господин подпоручик, доброго вам дня. Прошу простить, у меня дела, много раненных, вы не один.

Георгий перегородил ей путь, – господин, значит, не супостат уже?

Анна сделала попытку обойти Артемьева.

– Да не убегайте же вы, постойте. Хотел поблагодарить вас и пригласить на променад. Мне уже разрешено, главное одеться потеплее.

Анна залилась румянцем, – право, господин подпоручик, мне стыдно за прошлый раз….я была резка с вами.

– Пустое, Аннушка. Сегодня после шести вечера! Давайте же, соглашайтесь.

– Я подумаю, господин подпоручик, такой ответ сгодится?

– Никак нет, но-о. Я еще найду вас сегодня, – Артемьев с озорством подмигнул ей.

Вечером Георгий и Анна встретились у ворот перед госпиталем. Дул сильный холодный ветер, и Артемьев, поежившись, поднял ворот шинели, спасаясь от холода. Сухой кашель не оставлял его.

В начале прогулки Георгий ощущал возникшую неловкость в разговоре с Анной. Оставшись с ней наедине, Артемьев не мог найти тему для разговора и какое-то время они просто шли молча, смущенно улыбаясь друг другу.

Анна начала первой, – знаете, господин подпоручик, хотела вам сразу сказать…

– Зовите меня Георгий, прошу прощенья, что перебиваю.

– Хорошо, Георгий. Надеюсь, что вы не решите, что я какая-то фривольная девица, раз так легко согласилась с вами пойти.

– Да что вы, у меня и в мыслях подобного не было!

– Я весьма этому рада.

– Позвольте, Анна, у меня к вам возник один вопрос.

– Какой-же?

– Я заметил, что в палату все реже стали заходить врачи. Сестры ходят исправно, а врачей нет. Спускался сам Вениамин Петрович, но где-же все молодые? Как сквозь землю провалились! – поинтересовался Артемьев.

– Георгий! Как хорошо, что вы заговорили об этом. Ведь именно поэтому я и согласилась пойти с вами сегодня! – выпалила Анна.

– Только лишь поэтому, – обиженным тоном ответил Артемьев.