скачать книгу бесплатно
– Чувствую, – Нонна положила Филе голову на грудь.
Ее черные волосы были всегда словно свалявшиеся, и к вечеру – как заспанные.
Под утро Филипп попросил:
– Объясни мне, зачем ты пошла к Лидке?
– Я знала, что ничего там не получится. И была спокойна. Меня часом тянет к разврату. Я посещала нудистов, якшалась с маньяком-расчленителем. Маньяк меня в своем гараже думал обескуражить бензопилами, но не расчленил. В среде нудистов, откаблучивающих голышом, я одна осмелилась танцевать в одежде. Они меня попросили уйти, не омрачать им празднование.
– Почему ты тогда убежала от меня ночью?
– Я не намерена страдать.
– Что же ты делала? Разве не страдала? У Лехи?
– У Лехи? Нет. Для чего у него страдать?
– Почему же со мной обязательно придется страдать?
– Что же с тобой можно еще предпринять?
– Быть счастливой.
– Ага, конечно! – возмутилась Нонна.
– Тебя такая будущность возмущает?
– Да!
– Почему?
– Меня раздражает твое представление о счастье.
– Ты знаешь мое представление о счастье?
– Меня раздражает, что у тебя вообще о нем имеется представление.
– И мое представление о счастье вынуждает тебя страдать?
– Потому что ты явился с гитаркой, принялся петь. И стал навязывать мне свое представление о счастье. Ладно бы представление – ты само счастье вздумал всовывать. Как ты не опасаешься? Лехе – навязывать счастье. За такое могут прихлопнуть.
– Почему ты плакала?
– Оттого и плакала, от твоего счастья.
– Почему ты вчера пошла со мной?
– Ты сам пришел за мной. Я поняла, что ты не отвяжешься.
– Ты угадала.
– Мне надо идти.
Нонна стала собирать свои вещи, разбросанные небрежно по ковру. Длинные руки делали ее наклоны легкими.
– Хорошо, – тягостно смирился Филя. – Только, умоляю, не ходи больше к жуткой Лидке. Я надеюсь, не пойдешь?
– Очень надо. Слишком жирно для нее. Я правда не актриса, чтобы на нее горбатиться. Я свои деньги до копейки забираю, ни с кем не поделюсь.
– Намекаешь, что я тебе должен?
– Такого ты обо мне мнения? Я предполагала! Конечно, задолжал. Но столько, что так легко не расплатишься, запросто так от меня не отвертишься! Тебе предстоит долго со мной расплачиваться! – Голос Нонны понизился и загрубел.
– Вот и славно. На рассрочку согласен. Ты придешь сегодня?
– Я уже сказала: так просто ты от меня не отмахнешься, – повторила яростно Нонна.
5
В Москве Нонна имела ненадежный, но все-таки заслуженный кров. Она живала у своей наставницы по флористике в двухкомнатной квартире на Мичуринском проспекте. Нонна неспособна была стабильно работать в цветочном салоне, но иногда совершала с цветами чудеса, граничащие с нелепицей. Когда наставница сажала ее продавать цветы, Нонна изводила товар, делала странные букеты. Иной ее букет приносил вдруг солидную прибыль. Но чаще букет увядал некупленный, а товар оставался испорченным. Тогда наставница прогоняла Нонну на четыре стороны. Но когда Нонна, поскитавшись, возвращалась, наставница всегда пускала ее, сажала опять в салоне. То есть крепко верила в ее талант. Дело в том, что без Нонны цветочный салон «Нина» (по имени хозяйки) превратился бы сразу в обыкновенный магазин. Букеты Нонны, пускай некупленные и подвядшие, преображали заведение Нины Андреевны в странноватую цветочную галерею. Некоторые работы, сделанные Нонной из сухих невянущих цветов, составляли постоянную ее экспозицию. Влиял такой статус на ценовую политику – и штучные цветы шли подороже.
Нину Андреевну удивляло, что сама Нонна совсем не напоминала художницу. Одевалась шаляй-валяй, если порывалась приодеться, то лучше б не порывалась. Букеты выходили необыкновенные у нее как бы случайно. Нонна составляла их то с брезгливым раздражением, то с рассеянным безразличием, будто бы готовила из них невкусный обед. И составлялось у нее надломленное, покривленное. Но дивное.
Нина Андреевна не всегда занималась цветами. Получила художественное образование. Писала натюрморты с постоянной мыслью о Ван Гоге, любимом художнике. Но, когда с ней распрощался муж, разуверилась в своем призвании к большому искусству, занялась живыми цветами, начала с цветочного киоска, потом открыла цветочный салон.
Еще в бытность художницей Нина Андреевна обучилась пить водку. Вечерами она ее употребляла исправно. Граница между живыми цветами и нарисованными размывалась. Когда Нина Андреевна выпивала, она делалась ласковой. Обещала Нонне, что начнет теперь писать ее букеты маслом на холсте, акварелью на бумаге и т. д. Уверяла о себе, что обладает достаточным мастерством. Но, зная – как, разве что смутно догадывалась раньше, что – надо писать. В средние века бытовала четкая символика. Например, лимон на столе символизировал бренность бытия, морская раковина – чувственную любовь. Тогдашним живописцам поэтому легче было мыслить одновременно предметно и мистично, создавать выдающиеся – тоже в прямом и переносном смысле – из полотна, натюрморты. Сымитировать старинный способ творческого освоения можно, но воспроизвести вживе – нет, требуется новая предметная символика. Мы же располагаем совершенным предметным хаосом. Но хаос имеет свои законы, свои символы. На эти новые законы и символы чутье ни у кого иной, как у Нонны. Откуда оно взялось – загадка. Но чутье очевидно. Явлено – в ее нелепых и дивных букетах. Которые безотлагательно, начиная с завтрашнего утра, примется писать на полотнах Нина Андреевна.
К сожалению, в действительности атрибутивное противоречие между творческими подходами Нины Андреевны и Нонны и посредством спиртного не размывалось. Обыкновенно Нонна работала так: сплетала из обычных здешних цветов в непредсказуемом их сочетании один гигантский, тугой, нездешний, прекрасный на грани чудовищности цветок. «Уродливое может быть прекрасным. Миловидное – никогда», – уверял Поль Гоген. Нина Андреевна не могла совсем избавиться от миловидности в своих натюрмортах; даже на грани белой горячки не получалось. А Нонна захотела бы, не смогла добиться миловидности ни в своей внешности, ни в букетах.
Ночью Нина Андреевна мучительно трезвела. Кричала от этой муки.
Завтрашнее утро оборачивалась для Нонны руганью, растерзанием ее букетов и новым изгнанием. Вскоре же Нина Андреевна принимала ее опять почти нежно.
И нынче Нина Андреевна встретила Нонну ласково. Усадила обедать. Она пересаливала блюда безжалостно. Нонна, разумеется, терпела, съедала дочиста.
Вся квартира Нины Андреевны была словно бы пересоленной и пережаренной, вещи в ней давно дошли до изнурения. Партии свежих цветов, например, тюльпанов или хризантем, ярчели здесь, как стаи юркой рыбешки в мрачных, покрытых илом каютах потерпевшего век назад крушение корабля. Зато сколько былой жизни ощущалось в утопленных в безбытии вещах! В комнате в серванте под пушистой мышиного цвета пылью, которой коснись – и свежие пузырики, кажется, взовьются, – стояли тонкие разноцветные рюмки и позолоченные бокалы. Они были забыты под пылью, как клад. Пила Нина Андреевна из скупого граненого стакана. Бытование во второй комнате Нонны представлялось призрачным в том, что нисколько не повреждало слоя мышиной пыли. Тяжелая на живых цветах рука Нонны, на домашней пыли становилась бесплотной.
Нина уютственно присела рядом с Нонной, доедающей подгоревшую и пересоленную картошку, такую же рыбу, – потолковать:
– Как с порноиндустрией? Не заладилось?
– Нет.
– Странно. Ты вроде из пролетарской среды.
– При чем тут наша среда?
– Порноиндустрия все равно ведь индустрия. Фабричный уклад, классовая сознательность, ударный труд, заводская закалка… – подслеповато щурилась в очки Нина.
– У нас никто на заводе не работал. Дед ботинки перелицовывал, в Москву возил. Найдет два разных ботинка, сварганит из них одинаковые, и – в Москву. Пока с велосипеда не упал. Дед никогда без дела не просиживал. Он и сейчас каждое утро суп ест. А дядя? Что дядя… – Нонна вздохнула. – Дядя на вертолете летал. А жена, врач, от него холодильник запирала на ключ. Разве его удивишь холодильником? Если он приходил к нам и духи у мамы выпивал? Часть в рот, а часть на плешь. Хоть применение давал. Мама-то духи не употребляет. Больше с курами да со студентами. Студенты что куры – бестолковые. От кур – яйца. Со студентов мать взяток не берет. Остальные преподаватели озолотились с ног до головы. А мать до сих пор правды ищет. Больше по мелочевке. Конфеты разве примет. И то месяцами сохнут, меня ожидают. Она мне в детстве ковры, люстры демонстрировала у знакомых. У самой ничего похожего в нашем доме. Так что – голубая мы кровь. Я направилась вроде на панель…
– И как? Удачно?
– Какое там.
– Там – тоже нужна классовая сознательность.
– Классовая не классовая, а какая-то хоть бы требуется сознательность. У меня не имеется никакой.
– Это верно.
– Прицепился еще один. То ли он певец, то ли артист. К нему теперь направиться пора.
– Отрабатывать?
– Нет. Он, наоборот, нацелился вытянуть меня.
– Старая сказка. Причем сказка весьма пошлая. Он пошляк?
– Нет. Он актер, я же сказала.
– Вот видишь, ты сама понимаешь.
– Да. Но в одночасе он нетеатральный человек.
– Он сам признался?
– Да.
– Уже поинтереснее. Нетеатральный человек, эвона как. Этим тебя он обворожил?
– Наверное, Нина Андреевна.
– Мне ли тебя не знать.
– Но он меня, кроме того, сначала испугал. От него я припустила на панель.
– Чем же он тебя испугал? Ты же не из пугливых.
– Гарантией счастья.
– А! – возликовала Нина Андреевна. – Правильно испугалась. Для тебя наиболее опасное – счастье.
– Почему это?
– Ты всякое можешь стерпеть, кроме счастья.
– Неправда!
– Хорошо, если неправда. Но мы обе таковские с тобой. Вот и понимаем друг друга, хоть через пень-колоду, но сосуществуем. А больше с нами никто не уживается. Сама знаешь. Мой муж ко мне никак не хочет забыть дорогу. То с одной любовницей притащится, будто я мать ему, то с другой. Тоскует… Но жизни со мной не вынес. Почему? Потому что – счастье ему нужно. Единственное, что я ему не в силах обеспечить. Салон, правда, держится благодаря ему, разбойнику.
– А что такое счастье?
– Знала бы. Дала ему, не жалко. При Советах считалось, что счастье – это когда тебя понимают. А если сам человек себя не понимает, как ему уяснить: понимают его или нет? То бишь счастлив он или, наоборот, несчастлив? Допустим, его – понимают, он полностью счастлив. А вдруг нет? И он глубоко несчастлив? Я себя не понимаю. Выходит, я несчастлива? Ведь счастье – это когда тебя понимают. И, наверное, прежде всего, – ты сама себя понимаешь. Или при Советах по этому вопросу сильно ошибались? Вся моя беда в том, что я не знаю, что такое счастье. И ты не знаешь.
– Нет, я знаю.
– Ну и что? Что это?
– Поехать куда-нибудь. Куда подальше.
– Вот именно! Сбежать! Счастье для тебя – побег. Побег от себя.
– Не от себя.
– Хорошо – от меня. Какая разница? Мы с тобой под одну гребенку. Лучше скажи: ты намерена возвращаться к работе?
– Не сейчас. Мне еще промежуток нужен, и тогда я вернусь обратно.
– Тебя месяц не было – «промежуток»!
Нина глянула исподлобья, но поверх очков, это был незрячий взгляд укора, без очков она почти не видела.
– Ну не впервой же… – отмахнулась с горьким азартом Нонна. – Еще несколько деньков. Последняя попытка счастья, а?
– Попытай, попытай. Попытай своего нетеатрального человека, сделай из него театрального. Чтобы неповадно ему стало выдергивать и расточаться насчет счастья. Проучи его.
– Почему я должна его проучивать? Он мне ничего вредоносного пока не причинил.
– Как посмотреть. Знаешь, почему он тебе сулит счастье?
– Почему?
– Потому что испугался. Он боится тебя. Вот и носится за тобой со своим счастьем.
– Правильно поступает, что боится. Я их всех проучу. Он у меня попляшет. Правда, избегать ему нечего. Очень надо, пугать его, не велика птица-синица. Чего ему опасаться? Хотя, конечно, есть чего.
– Я же говорю, старая сказка и тривиальная. По себе знаю. Они – почему за нами с тобой бегают? Чтобы мы лишили их счастья. Взяли его у них. Они сами не выносят своего счастья и пытаются нам его сбагрить как свободным от этого груза. И так и эдак навязывают. А мы не берем, кидаем им обратно в рожу. Они и ходят к нам, как мой муж, непрестанно. Они, счастливые, завидуют нашему несчастью.
– Потому что вы меня, Нина Андреевна, в такую превратили.
– Может быть, может быть… – затуманилась Нина. Она сегодня употребила свое и начинала клевать носом.
– А почему это? – спросила Нонна. – Почему он обязательно, по-вашему, боится меня?
– О, страх – движущая сила… Если им не страшно, им скучно.
– Кому им?
