скачать книгу бесплатно
Потому что тебя люблю.
Пускай я лечу
В твою пустоту,
Все равно я тебя люблю.
Я верю в тебя,
В твою пустоту,
Потому что тебя люблю.
Нонна стала в такт биться выпуклым лбом об угол черной плиты и рыдать. Рыдала она – если довериться прогнозу Лихи, – от неспособности испытать благодарность.
отсутствие благодарности самый восторг и есть; когда не можешь отдать последнюю рубашку, приходится отдавать себя вместе с последней рубашкой.
– Уведи, ее уведи, – рассвирепел Леха. – А то я ее, непонятную мне, попишу к её же матери!
Филя поймал одной рукой запястье Нонны, другой гриф гитары и повлек Нонну к выходу.
Леха цеплялся дрожащими от напряжения длинными пальцами за стул и кричал вдогонку:
– Сейчас сорвусь и обоих замочу! Бегите, бегите, честно рекомендую!
Бежали через двор, будто наперегонки. Кленов сносно бегал, медаль не выбрасывал глиняную за школьные соревнования. Но Марсианка бежала
, с расслабленными в варежках кистями и с непомерной для Кленова быстротой. Африканская кровь и мама – чемпионка города Заболоцка по бегу. Но еще – Кленову до дома через два двора, Нонне бежать – некуда. Когда бежать некуда, тогда – бежится.
Под ночным степенным снегопадом, среди вскользь смазанных блесток Филя повстречал опять Леху. С топором в руке. Леха замахнулся, вымеряя взглядом, как парусный реверс. Филя сказал:
– Остынь. Я ее не догнал.
Леха опустил печально топор.
– Как ты посмел ее не догнать? Теперь, брателло, мы ее потеряли на хрен.
– Она слишком быстро бегает.
– Я понимаю, – развел руку в одну, топор в другую сторону Леха. – Но ты обязан был ее догнать. Через не могу, усекаешь?
– Усекаю. Я ее догоню.
– Да как же ты ее, салага, догонишь теперь?
– Не имею пока представления, но уверен, что догоню.
– Да ты фантазер, я наблюдаю.
– Возможно, вполне возможно. Но однако тем не менее.
– Идем нажремся в ноль?
– Не время жрать.
– Выбор твой. Пить или же всегда время, или же никогда. Ты установи для себя, если не желаешь остаться оленем.
– Я подумаю.
– Подумай, – одобрил Леха. И пошел восвояси, помахивая топором.
– А как ее по-настоящему зовут? – окликнул Филя.
– Нонна – типа! – обернулся, сделал вычурное движение топором Леха.
3
В юности в музыкальном училище Кленов не доучился. Поступил в театральное. Учась в музыкальном, он все явственней замечал, что пьет с сокурсниками, своими друзьями барабанщиком Геннадием Патовым и дирижером-хоровиком Григорием Настовым – как-то не совсем всерьез, играючи. Патов и Настов, имея более бдительное чувство юмора, чем Филя, все же к студенческим сабантуям относились практически свято. А Филя с запоя соскакивал безответственно и цинично. На грузинской свадьбе не принято запросто вставать из-за стола. У нас не принято за здорово живешь покидать запой. Если ты уж встрял в него. А то – Филя снимал самые пенки с праздника, как кремовую розу с торта, сухой же бисквит дальнейшего запоя оставался Патову и Настову. Они оскорблялись. В такой Филиной легкости содержалось предательство, дезертирство даже. Филя, по разумению друзей, словно бросал их в бою. А после на голубом глазу сам же вслух на крыльце училища заново смел мечтать о пиве и прочих алкогольных утехах. И друзья опять ему – верили. Верили, что впредь он их не бросит. Поглядывали с презрительной опаской, щурились со злобным подозрением, но все-таки верили. Под их подозрительными и одновременно доверчивыми взглядами Филя пришел к мысли, что он – актер.
Актеру по плечу водить за нос зрителя целую эпоху. Причем, из году в год на том же самом спектакле, ставшем благодаря безответственности актера священным.
В решении бросить музыкальное училище поддержала тогдашняя невеста Клёнова Дарья. Она сама сразу после школы побежала на театральный. Филя – за ней. Но тут уже Дарья выказала актерский талант и выскочила из отношений с Клёновым, как сам он раньше выскакивал из дружеского запоя. На крыльце училища Клёнов на голубом глазу предлагал ей вернуться к нему. Но она, сама теперь актриса, не вверялась ему так, как раньше вверялись Патов и Настов. Хотя пока не пошла в актрисы, вверялась. Получалось, что не она его, а все-таки он ее сделал актрисой. Так начинал действовать фатум. Когда оставленный невестой Филя театральное училище окончил, начались его актерские мытарства – начались вопреки ожиданиям славы, достатка и утонченных наслаждений.
Манера игры Клёнова обнаруживалась какой-то оперной, выспренне он играл, что ли… Нет, пошлость в его игре не обозначалась. Но он играл словно бы в баснословном античном театре. К немалому ужасу своему курсе на третьем театрального Филипп понял, что он по призванию – актер древнегреческого театра, ни больше ни меньше. Маска – задана, точнее – выдана. Прикрывает лицо, а не строится им. Игра – в тайне, за маской, под ней. Там – театр. Зритель лишь мечтает о театре, надеется на него. Потому, осознал Филипп, сам он и болтается между театром драматическим и оперным. Пусть в опере нет явной маски, в ней есть нарочитый грим и маска вокальная, мимическая, удобная для извлечения полнокровного звука. То есть неповторимый звук таится и рождается за ничего лично не выражающей профессиональной гримасой. Оперетта и мюзикл Филиппу претили. В детстве он боготворил оперетту, млел от опереточных арий. Мистер Икс утвердился попросту его героем. Наверное, в глубине души Филя был опереточным актером, в детстве-то виднее. Но теперь ему сделалось боготворить оперетту зазорно. Хотя нет, суть нащупывалось тоньше. Филя чувствовал себя опереточным героем вживе. И он не мог сверх того играть опереточного героя! От психиатров на диспансеризациях он тщательно скрывал, что в истинном развороте считает себя Мистером Иксом. Психиатры подозревали неладное. Пристально вглядывались в Филю, как вглядывались в него Патов и Настов, когда он вдохновлял их на пьянку. Смекали, что что-то такое, небезынтересное для них, Филя утаивает. Но не могли его расколоть на главное. Он вешал им на уши, что у него депрессия, навязчивые идеи, мания преследования, патологические сны… Но они ведь понимали, что он гонит им тюльку косяком, что все его жалобы – полная туфта в сравнении с главным, основным – что? как раз для них захватывающе интересно, но до чего он их, профессионалов по части этого основного, надменно и насмешливо не допускает.
Пел Клёнов тоже ни два ни полтора. Манера его слишком напоминала манеру Георга Отса, сыгравшего Мистера Икса в отправном для Филиппа черно-белом фильме. В музыкальном училище быстро махнули на Филю в вопросе классификации его профессионального профиля. Непонятным оставалось: поет он в самом деле или изображает, что поет. То он громыхает, а то блеет, то звенит, а то, наоборот, обволакивает. И – постоянно эта напускная проникновенность а-ля Мистер Икс. Если на то пошло, всамделишному Мистеру Иксу следует работать в цирке. Цирк не замедлил начаться в жизни Клёнова.
Театральные крепости ему не покорялись. Подступал он к ним, как грозный рыцарь, вылетал из них, как неугодивший лакей, провожаемый пинком под зад. Вышибали его и из самых что ни на есть уездных крепостей. Режиссеры поначалу принимали его со всем присущим им радушием и совершенным к нему расположением. Но Филя, пренебрегая режиссерскими радушием и расположением, в здоровую и бодрую атмосферу молодящегося театра вносил давно изжитую тут ипохондрию и тревогу. А главное – неуверенность в себе, столь противную современному театральному искусству. Имел бестактность буквально с порога затевать монолог Прометея Прикованного. Причем правдоподобие тирады вынуждало режиссера коситься на окно: что не в шутку залетит Зевсов орел и примется выдирать у соискателя печень. Конечно, таких ужасов режиссер в по-отечески любимом театре не мог допустить. Да этот всех зрителей распугает. Публика в панике разбежится! Мы-то не в Древней Греции, где в театр ходили по суеверной необходимости, а не ради эмансипированного удовольствия, как сейчас. Филю просили вон. Словно он нанес кому-то личное оскорбление. Нашелся наиболее изощренный режиссер, выразивший занятный пассаж: «Пойдите в какой-нибудь другой театр. Вы же талантливый. Жалко…» – сказал он. Будто не от него, данного режиссера, полностью зависит зачисление Клёнова в труппу. Ну – хотя бы вне штата, или как-нибудь на чьи-нибудь взять поруки.
Опять же – опера? Не чувствовал Филя в себе полноценного оперного дара. В опере необходима разбойничья удаль, эдакая живописная кровожадность, тяга к преступлению и преступному миру. Такие свойства придают оперной сцене свежесть снежной вершины. В опере и балете кровь не должна запекаться, она всегда должна оставаться свежей и яркой, как краска. В драматическом театре краску выдают за кровь, в оперном – кровь за краску. Положенный в опере свежий кураж Филипп не покушался примерить на себя. Да и не доучился он для этого.
Филя устроился певчим в храм. Здесь он сдружился с регентом, от которого под хмелем возвращался в судьбоносный вечер знакомства возле ларька с Лёхой. А через него – с Нонной.
?
Кленов, когда шел на работу в храм или возвращался из него, пересекал двор, на дне которого возле голубятни с бутылкой или стаканом пива стабильно правил Леха. Он и раньше тут стоял, но теперь Филипп был с ним коротко знаком. Сегодня он подступил к нему.
– Что ты вообще о ней знаешь?
– О ком? – шутливо не понял Леха.
– О Нонне.
– О Нонне… – задумался Леха. – О – Нонне.
– Но ведь что-то она о себе рассказывала?
– Что-то – рассказывала. Но она – птичка перелетная. И где она сейчас, я не в курсах, падлой буду.
– Но ведь у тебя все схвачено, у тебя типа мудрость, ты ведь можешь ее найти.
– Я – могу. Но, понимаешь, если я ее найду, я ее убью.
– Ты сам ее не ищи, ты мне просто скажи, где ее надо искать.
– Тебе, – надменно уточнил Леха.
– Да – мне.
– У таксистов… – словно прозревая, не двигая губами, вымолвил Леха.
– Почему у таксистов?
– Ну шлюх через таксистов тягают.
– Ты думаешь, она стала шлюхой?
– Почему стала?.. – Леха улыбнулся маслянисто. – Может стать. Уйти в профессию. После твоих песен в натуре способна. Нельзя так забойно исполнять в наших местах. Если наскоро забиксовалась, поздняк метаться. Ты поспеши. Лафа, глядишь, тебе и сломится.
Леха лукавил, конечно. Хозяйка местного притона хотела принять от него Нонну за куш. Когда он, как поваленный фонарь, лежал засветло на полу, Нонна грозилась убежать к этой Лидке. И почти бежала. Фонарь пальцем цеплял ее за каблук.
Потому наводка выдана была вполне верная.
– А как это делается? Я не имею опыта, – доверился Филя.
– Все бывает в первый раз. У нас возле метро таксисты пасут. Подчаль к ним и задайся на вопрос девочки.
– Так и сказать?
– Так и скажи: нужна девочка.
– Спасибо.
– Да на здоровье, – иронически развел бутылкой в одну, свободной рукой в другую сторону Леха.
Он постоянно сохранял радость. Радость словно тлела в его груди. Он заливал этот уголек спиртовыми консистенциями, но уголек опять отворялся, как хищное око. Ничто не могло утолить Лехиной радости.
4
Продажная любовь вправду была Клёнову незнакома. Имел место в памяти случай.
В музыкальном училище Клёнов, как говорилось, дружил с хоровым дирижером Григорием Настовым. Настов настойчиво критиковал пение Клёнова, на том дружили. Вместе покинули училище на втором курсе. Гриша бросил не из-за судьбоносной безответственности, как Кленов, а наоборот, из-за крайней ответственности перед собой. Это была приверженность себе, перед которой Клёнов преклонялся. Дружба удержалась на одном гвозде: на доверчивом презрении Настова и на шаловливом преклонении Клёнова.
Их приятель и сокурсник Гена Патов, барабанщик, тот, более взрослый и умудренный, остался доучиваться. Хотя не раз порывался хлестко забрать документы. Но такова была его взвешенная политика, на которой он, не ущемляя свои пьянки, дебоши и оргии, удержался в училище.
Настов отличительно от Клёнова никуда больше не поступал, сразу занялся мелким бизнесом и уже взрослым крупным запоем. Из которого Филя встречал его однажды как космонавта.
Настов приветствовал ослабевшей ладонью, вымученной улыбкой, шнурки у него были развязаны. Филя предложил ему глицин. Гриша с омерзением отказался от «колес», настолько не в пример Филе он был честен и чужд любым подменам. Филя вел Гришу под локоть. Гриша светло смотрел в небо, откуда он только что соскочил мало не покажется, и шептал проникновенно: «Всё чудесатей и чудесатей!..»
Как-то пили вместе пиво. Присели на скамейку рядом с остановкой. Подсела раздобревшая, одновременно малокровная девица. Вторая, более стройная и прыткая, тут же совсем рядом сговаривалась растроганно и увлеченно с явно не очень требовательным прохожим. Грузная девица подсела именно к Грише, а не к Филе. Именно в Грише она почувствовала особо щемящую тоску, за которую тут цепляли клиентов. Друзья не выказали рьяной тяги к покупной любви, что девица приняла вполне философски.
– А почему ты не хочешь? – обратилась она вдруг не к Грише, а к Филе.
– Мое сердце принадлежит другой.
– Ну и что?
– Как что?
– Какое это имеет значение? Я же не претендую на твое сердце. Сейчас разговор о другом.
– Знаю я вас, – ласково отмахнулся Филя. – У вас все наоборот, у дам. Вы вроде о другом, а сами всегда метите в сердце, в самую его середку.
Девица глянула на Филиппа неподобающе преданно.
– Я готова с тобой пойти бесплатно, – пояснила она.
– Я очень благодарен. Проблема в том, что я не готов.
– Еще не готов?
– Пока нет.
– Как знаешь, – сурово опечалилась девица. – Только это: вы, ребята, не садитесь больше на эту скамейку, если не за услугой пришли. Тут особое место.
Ребята встали, пошли прочь.
– Всегда так, – мрачно произнес Гриша. – Клюют на меня, а идут потом с тобой.
В отваге Гриши Настова ревновать к дешевой путане – его высокое нравственное чувство и его атомарная мелочность. Отвага, высокое чувство и мелочность толкнули его в дальнейшем к опыту сдельной любви. Стало трошки колбасить, объяснялся Настов после Клёнову. Упомянутым выше способом, то есть – через таксистов, он пригласил – а жил, как и Филя, один, – загодя по-джентельменски постирал носки в раковине, надел мокрыми, по зиме в мокрых носках через таксистов позвал к себе – не женщину. Он не решился позвать к себе женщину. У него к женщине от юности установилось ломкое и намаянное, как черная ветка, отношение…
Клёнов сразу после их отчисления из училища показал Настову свою тогдашнюю невесту Дарью, счастье с которой настолько Клёнову казалось абсолютным, что он счел уместным ознакомить с ним и завистливых друзей своих. Дарья по молодежному состраданию и компанейскому укладу не обошлась относительно Гриши без подруги. Синие глаза которой словно светили целебным синим электрическим светом. Синий свет облекал всю безупречную, понурую и удлиненную – как вечерняя тень самой Дарьи – фигурку подруги, будто бы она медсестра, ласково включившая в палате кварцевание. Настов вмиг почувствовал себя хворым и полностью преданным в прохладные, как свежий градусник, пальцы. Поистине же бедственным для Настова стала очевидная ответная приязнь, удручившая и растрогавшая его до полного ожесточения. Настов сам был синеглазый, в свечении своих глаз высился, как голубая канадская ель. Союз угрожал чрезмерным совершенством, предосудительной чистотой породы, как у великолепных и редких животных. Чтобы не как у животных, а сложилось, как у людей, Настов затрепетал, изломался сразу внутренне, почернел. На пороге своей квартиры исказился так, что – явно не из пугливых – девушка тем не менее от порога отпрянула, и превратившийся в спрута Настов не нашарил ее щупальцами в перегоревшем свете захламленного тамбура перед квартирой. «Мы, типа, дублеры нашего Филька и вашей Дарьи. Чтобы им не так стремно было, мы должны их синхронно дублировать. Давай и представим, что мы – это они, и оттянем по самое не могу, чтобы им мало не показалось. Они пусть играют в любовь, строят радужные планы, мы же будем друг дружку разделывать и жарить на кухонном столе до полного угара!» – скрежетал он, шаря щупальцами… «Не напоминай мне об этом уроде!» – потом требовала подруга в ответ на участливые вопросы Дарьи. Да, Настов временно стал уродом, временно оборотился чудовищем. Практически безотчетно он рискнул испытать красавицу, прежде чем доверить ей сокровище души своей. Сокровище он словно бы в кулаке приготовил, когда глумился и корчился на пороге. Но простоватая красавица отказалась вникать в тягостную для нее психологию Настова, ушла в равнодушном бешенстве.
… Потому Настов решил не звать через таксистов – женщину. Из опасения перед искусом отдать и ей сокровище своей души за приемлемую плату. Он пригласил одновременно двух женщин.
Почему не целуются? Целовались… Понравилось… Правда, когда они удалились, начало трошки колбасить. И не трошки, а так, что Настов впоследствии предпочитал воздерживаться от повторения таких у себя радушных гостин. Ведь и космическая выправка запоев не помогла справиться с лихой отдачей внутреннего мира после.
Филиппу Настов представлялся с тех пор героем красного фонаря, пусть Настов и вошел в его свет единожды, тем паче он был героем. Дважды герой, трижды герой, четырежды – уже что-то официозное. Официоз нехорош даже в красном отсвете, там он особенно ужасающ. Ван Гог не знал, чем и смягчить пронизанный красным светом официоз. Отнес в бордель свое ухо, завернутое в салфетку. Очень хотел смягчить официоз борделя. Филипп в свидетельство восхищения перед подвигом Настова подарил ему постер с картины Ван Гога «Терраса вечернего кафе». Чтобы, если Настова опять заколбасит трошки, он посмотрел с кровати поверх усов на дверь своей спаленки изнутри, и умиротворение бескорыстного искусства ответствовало такому же его взгляду.
?
Филипп приблизился к таксистам. Они посмотрели на него проницательно.
– Куда ехать?
– Мне не ехать.
– А что тогда?
– Мне другое.
– Другое?
– Ну да.