скачать книгу бесплатно
Маска
Емельян Александрович Марков
«Маска» – это роман, герой которого сталкивается со своей невестой. Именно сталкивается, потому что его невеста ДРУГАЯ. Она другая во всех смыслах. Она – незаконная дочь советской активистки и африканского шамана – бежит от обстоятельств, но не в страхе, а в гневе – бежит из мира сутенеров, проституток, уголовников. Ее жених – актер, которому дают в театре женскую роль. Невеста презирает его, пытается убежать, но не может.
Емельян Марков
Маска
Роман
Я себе третья цыганка.
Одна нагадала небо,
вторая – счастье,
а я себе – памятник.
Леонид Губанов
Часть первая
Невесты
1
Гастролеры африканцы почти без ничего на сцену выскочили, давай изгаляться, отплясывать в своей манере. Таисья не готова была проглотить. Она пришла в клуб передохнуть, а тут – безобразие. А эти в публике рукоплещут, тоже – возомнили себя на концерте, баре нашлись! Был бы хоть концерт… Кто допустил!
Таисья чуть не заскочила на сцену от возмущения. Нет, не безумная ведь, проследовала за кулисы. Тут двери по коридору там, сям, никого. Куда так скоро попрятались? Распахнула какую попало. Перед ней стоит: шаман не шаман, чудо-юдо в большущей размалеванной маске. Точно поднос жостовский!
В молодом возрасте прособиралась отправиться обучаться жостовскому письму. Нравились яркие цветы на черном поле, на цветном поле подавно нравились. Ликовала душа, размыкались сердце и улыбка. Тоже хотелось плясать кисточкой по подносу, как кровь струит и пляшет по жилам.
Но как оставить отца – себе на уме?
Мать он тогда уж спровадил на тот свет. Тем и спровадил, что себе на уме. Когда буянил, она – ничего, терпела, счастливая с голодухи была, время-то какое. А как посытнее зажили, он затаился. Из сапожников в сторожа пошел, стадион охранять. Там замкнулся. Сторожа – таинственный народ. Мать и так и эдак: что за тайна у тебя появилась? А он знай себе таится. Чего таиться-то? Весь здесь. Клад, что ли, нашел? Ведь нет, копейки с кроликов считает. Так мама в растерянности и померла. Вот оставь его такого с его тайной. Раньше мамочка за ним приглядывала, теперь самой – глаз да глаз. Утром и вечером поспевала по хозяйству. Кур держали, кроликов, солила в сарай, в подпол. Днем преподавала химию в единственном местном институте. Отучилась заочно в Москве в Пищевом. Ездила на сессии в разных, перелицованных отцом под пару ботинках.
Таисья стала грозить маске пальцем, чуть не тычет в нее: дескать, ишь ты, бесстыжая твоя рожа!
Маска притянула с тягой колодезной мглы, как дворовый свист и угловая поземка. Притиснула к себе осклизло рыбиной к борту лодки и выдернула с каленым звоном из синевы, в которой Тася успела захлебнуться. Плеснула в лицо багровая полоса суровой осенней зорьки. Заволоклись беспокойные глаза рыбьей слюдой. Тася решила, что ее таким способом убили. Но бывает, жизнь и смерть блазнят, подменяются взаимно.
С перевернутой юбкой заплутала в помпезном клубе, отстроенном в пятидесятые. Выбрела на потухшую сцену, заплакала ввысь, вымывая из глаз рыбью жирную слюду, перед пустым залом.
В милицию Таисья не пошла. Потому что – неясно, но осознавала новизну, и не освоила пока, где в новом мире милиция, где что. Гастролеры уезжали. Таисья из-за фонарного столба пыталась высмотреть, – как чувствовала, своего последнего. Но знакома она была с маской, реквизит же выносился в чехлах отдельно, улыбчивые черные артисты выходили к автобусу налегке. Таисья напрягала глаза, тянула из-за столба шею, но не признала обидчика.
Спустя месяц изогнулся вопрос: что делать? Она, активистка, пример морали в Заболоцке, поймана в позорный бабий силок. Оборотень точно приснился, но положение, прозванное интересным, не засыпалось ночью, как ни хотелось с вечера. Ребенок ведь окажется на особинку. Разгадка африканских гастролей раскроется перед людьми. Люди заинтересованно собьют тяжелые лохматые головы пионов, в которых Тася задохнулась и которые так и не выложила красками на озерную чернь жостовского подноса, оставила в дощатой семейной тайне. Не спрячешь черного ребенка в небывалых чудовищных пионах, стразу обнаружит его сторонний глаз.
Таисья пугалась внутренне, но люди ее сами робели. Злословили за спиной. В лицо не смели, потому что беременность только прибавила Тасе прыти и бесстрашия. Ожесточенно она шла с животом по улице, и люди замирали растерянно.
Губы только полные, цвета узловатой сирени, и сама – не смуглая в лоск, а бледная в сиренево-белый снег. Скажи кто Тасе, что у нее странный ребенок, она стерла бы в порошок. Назвала дочь все-таки странно, в честь любимой актрисы, – Нонной.
Охаживала дочку до пятнадцати лет. Когда Нонна первый раз не пришла ночевать, просто засиделась в новогодней компании, мать повалила с замиранием ее на кровать: проверить, не посягнул ли кто? Нонна лежала поперек кровати со своими синими, набухшими как от мороза губами, непокорно смотрела в потолок. Ее экваториальную природную физиологию мать подозревала в заведомом пороке.
Продолжаться так не могло, Нонна убежала пешком в Москву. Близкую, сразу за болотами, по-над которыми по насыпи узкое двухполосное шоссе, но – словно бы на другую, притягивающую цветными искрами планету.
Церковное сестричество, куда попала сперва в Москве, не удержало. Как раньше в Заболоцке не удержал балетный кружок. Не изловчилась тогда пристроиться к белой стайке низкорослых девочек, и так и эдак, всё не то, черный долговязый лебедь. Скиталась теперь по Москве, попала так на выставку картин. Яркие наряды посетителей, серые картины на стенах. Подхватил сам художник.
Почему – интересует – цветы серые? Любишь яркие цветы? Определил в студию флористики. Цветы, какие она любила, хранились в серых толстых альбомах художника в прозрачных ячейках на маренговом их муаре на марках неведомых стран: Верхняя Вольта, Сьерра-Леоне, Кот-д’Ивуар. Нонна с раскрытым на голых коленях альбомом или, по фантазии художника, стоя на четвереньках с раскрытым альбомом на выгнутой спине, позировала. Если не позировала, то, подражая матери, кричала на художника. Когда серия картин «Марочное вино» была закончена, художник избавился от Нонны. Свел ее со знакомым своим детским композитором. Под хоровые детские песни нового благодетеля Нонна затосковала. Композитор ждал от нее восхищения и – не получал. Композитор передал Нонну председателю клуба нудистов. Нонна сразу допустила небрежность: забыла раздеться. Пошла размашисто танцевать одетая среди нагих. Председатель побледнел всем своим обнаженным телом, подступил к Нонне и предложил ей покинуть мероприятие. «Это почему?» – не сообразила Нонна. «Ты что же, сама не понимаешь, в каком ты виде? Посмотри на себя», – указал взглядом председатель. Нонна, тоже взглядом, оценила вид самого председателя. Когда на другой день Нонна пришла опять, председатель встретил ее новостью о собственной ей протекции для своей подруги, режиссера порнофильмов. Нонна пришла в студию. Заранее признательная режиссерша предложила Нонне в темпе подружиться с намеченным для нее партнером, в темпе рассказать ему о наиболее невероятных своих мечтах. Нонна выслушала, кивнула, повернулась и пошла прочь, потому почему-то побежала, побежала в каком-то ожесточенном ликовании. Уже на улице с разбега зацепилась за долговязого забулдыгу, предложившего ей глотнуть из большого одноразового стакана ледово-мутного пива.
– Ну как, снялась? – спросил, похоже, неплохо осведомленный забулдыга.
– Нет, – ответила Нонна.
– Не подошла?
– Они не подошли.
– Даже не подошли? – сыграл долговязый.
– Они бы подошли, да я хорошо бегаю.
2
Испугался странной иссиня-белой кожи, пусть сам сплошь иссиня-расписной от тюремных наколок. Подстраивал под себя женщин: как фонарь, впускал их в тусклый свет пивного стакана. И по кликухе звался Фонарь. Женщина поднимала лицо. Он разглядывал недотепу сверху, не пригибаясь, она сама тянулась к нему, как к елочной игрушке. А он, как новогодняя елка, привечал всяких. Теперь самолично надлежало согнуться, потом скорчиться в сиреневом немом снегу. На зоне Леха-Фонарь валил ели на лесосеке, бригадирил, сам же о еловой участи никогда не горевал. Но отпускать Марсианку, как он ее обозвал, тоже не торопился. Ее присутствие в квартире похмеляло лучше всякого прицепа, давало потусторонний смысл каждодневному сабантую, а потусторонняя гарантия верняковая. Как призрак, выходила мулатка Нонна к согбенной пьяни коричневой. Садилась, закидывала длинную, – если бы не ленилась поднять выше, достала бы до форточки тесной кухни, – ногу на спинку стула. Леха тогда не просто высился над пьянью, как фонарь, а ощущал себя реальным королем.
Впрочем, долго нагнетаться не могло. Силы Лехи достигли предела. Когда завьюжило дворы, пьянь коричневая начала не понимать его потусторонней опеки над Марсианкой. Пьянь – внутренне, глубоко в своем коричневом, но – стала изгаляться. Отчего стала сама расти, наполнять коричневым помещение. Леха начинал в коричневом захлебываться. А бледная мулатка отчужденно бытовала в этом безвоздушии, лежала на его дне, как сверкающая утопленница, как свадебный манекен абсолютных пропорций. Африканские черты и фигура делали саму бледность ее белесой, ночной. Леха еле передвигал ноги в коричневом иле квартирной зимней ночи.
Выдравшись из него, он вышел в завьюженный двор. Почувствовал тут чрезмерную легкость. Чудилось, можно запрыгнуть на близкую крышу пятиэтажки.
Заслышалось волглое в морозном воздухе пение. Фраер с гитарой пел в окошечко дворового ларька:
Молодость моя, Белоруссия!..
«Какая, нахрен, Белоруссия?» – заинтересовался Леха и направился к ларьку.
За окошком ларька сидела его подруга Надюха. Фраер конкретно подбивался к ней. Но как Леха приблизился, то сразу разглядел, что фраер клин не выставляет. Просто изливает в окошечко жидкую душу.
Леха тоже пристроился. Опершись возле окошечка, начал слушать обрадованно. Когда фраер закончил про Белоруссию, Леха спросил:
– Что ты помимо можешь?
– Про осень.
– Глаза разуй. Уже зима, – оспорил Леха.
– Но недавно была осень. Сверху – да, намела зима. Но внизу ведь осталась осень. Вникаешь? – забирал на себя фраер.
– Гони про осень, – дозволил Леха.
Осенью в дождливый серый день
Пробежал по городу олень.
Он бежал по гулкой мостовой
Рыжим лесом пущенной стрелой.
Леха почувствовал добычу, или особого разряда тягу в свою сторону добычи, как охотник. Будто бы фраер не только поет про оленя, а сам и есть олень. Леха словно не песню распознал, а заслышал в сквозняке кустов оленью трубу, красную изнутри. Почувствовал через собственную аорту привкус оленины. Оконную синь оленьих глаз. Он сам враз, как тунгус, понял себя оленем. Предвосхитил ликованием свое избавление от животного страха и – свою звериную утрату. Сам себя обратно и ощутил добычей. Свою же татуированную кожу – на собственном бубне.
– Пошли ко мне, Олень. Споешь у меня. Есть – кому. Здесь ты уже попел – хорош. Надюха, благодарная чикса, оценила. У меня чикса живет неблагодарная. Ей пой всю ночь под завязку, она по-любому не оценит.
– Так зачем петь?
– Ты за благодарность поешь? Я решил, что ты на поболее претендуешь.
– Естественно, на поболее, – подтвердил Олень.
– Тогда двинули. Будет тебе там на поболее.
Вошли в зеленый, как немытый аквариум, подъезд пятиэтажки. Поднялись на второй этаж.
– Она – Марсианка, – предупредил Леха, впуская Оленя.
– Марс тут сразу на втором этаже?
– А ты думал? Я пью и ночую на Марсе. Хотя, по чести, это она ко мне зарулила. Порнуху снимают на Марсе.
– Я так и думал. Потому порнуха вызывает астрономическое любопытство. Она – порноактриса?
– Не. Она свалила с Марса.
– Свалилась?
– Спрыгнула. Без котла, налегке, как синий иней легла на провода.
– Так и лежит?
– Увидишь.
…Филипп Клёнов, церковный певчий, шел с гитарой из гостей. Заглянул он к своему другу и наставнику регенту Станиславу Викторовичу, всегда встречавшему Клёнова с радушием и обидой.
Квартирка регента относилась к храму, где друзья пели, – как нелегальный склад. Хранила вытертые поцелуями иконы, облупившиеся, словно в сахарной глазури, части былого иконостаса, потускневшие кадильницы, пухлые ветхие служебники.
Квартирка оказывалась не просто жилая, а живая. В ней хоть какую бумажку на воздух положишь, квартирка сама найдет ей в себе место, а неугодна ей бумажка, запропастит ее. Регент хвалился, что греховные книги он сжигает. Больше верилось, что сама квартира выбрасывает греховное в покатую сосущую щель, а праведное вызолачивает густым воздухом, в котором пряный дух поспевшей овсяной каши мешается со смоляным запахом ладана. Квартира умела и пошалить. Скажем, могла подложить в спелую овсяную кашу камушек персидской бирюзы.
Квартира Лехи словно была той потусторонней емкостью щели в квартире регента, куда неугодное проваливалось. Только Леха держал тут своей порядок. Квартира его выглядела словно выскобленной, как нутро бочки. Отверженные светом вещи расставлялись, как тертые шашки по обшарпанной доске для простой, но отвлеченной игры.
Леха отправил Филиппа на кухню и вывел к нему Марсианку.
– Марсианка, познакомься, это Олень. И обратно, Олень, это Марсианка, – отчего-то неохотно представил Леха.
Лицо подвижное, вместе будто ломкое и плавкое, как остывающий воск, как лед или как жженый сахар. На чертах гостя можно гадать, как на кофейной гуще: то чертик получится, то ангелок, то старик, то девушка. Лицо недочитанное, как обрывок страницы из приключенческой книги. Угаданные лица по нраву детям. Лицо гостя давно знакомо из детских созерцаний. Настойчивая странность отсылает к детству, а детство любят мусолить разве средней руки писатели. Лицо гостя вызывало досаду ненужного возвращения к забытым странностям. В его неаккуратной кудлатой прическе тоже легко угадывалось лицо.
– Почему он олень? – спросила Нонна Леху.
– Потому что рога еще не отшибли.
– А почему ты марсианка? – спросил Филипп.
– Меня марсианкой называет исключительно Леха. Ему так проще меня терпеть, – незлобиво ответила Нонна.
– А зачем он тебя терпит?
– Спроси у него.
– Леха, ты зачем ее терпишь?
– Сам не в курсе… Чтоб ты спросил. Спит она в другой комнате. А я никогда до другой комнаты не доползаю. Каждую ночь ползу, ползу. Пока не дополз.
– Сколько тут комнат?
– Две и есть. Забирай ее!
– Комнату?
– Щас, комнату! Марсианку эту забирай к едрене-бене из комнаты.
– Вариант, – предостерег Филя.
– Ну и забирай нах!
– Я же и заберу.
– Спой, Олень! Спой про оленя! – умиленно, потирая наколки на предплечье, попросил Леха. Ему делалось спокойно и радостно оттого, что Марсианка от него того глядишь свалит. Он устал от полнолуния,
полномарсия и полновенерия. – Спой, падла!
Филипп запел. Но не про оленя:
Я узником стал
В твоей пустоте,
Потому что тебя люблю.
Теперь что-то пью
В твоей пустоте,
Потому что тебя люблю.
Огни деревень
В твоей пустоте,
Потому я тебя люблю.
А вечером я
Сижу в пустоте,
Потому что тебя люблю.
Плевать я готов
В твою пустоту,
