Кровь восточного моря

Мария Щербинка

Кровь восточного моря

Часть 1. Острова в океане

Глава 1. Бакланы

Почему люди не летают? Это избавило бы от такого количество проблем, в первую очередь от поедания надоевшей рыбы, которую в поселке с чем только ни готовили. А вот если бы полететь, подняться и перемахнуть пролив, то можно было бы оказаться у сытой земли. Так берега Трепун-мисири1называл отец. Мама же качала головой на такое определение. Наверное, она уже забыла каково было жить на большой земле, вокруг которой летают огромные лодки с белыми перьями, ходят люди с глазами цвета морской воды, а рядом с домами поднимаются солнечная трава – пшеница. Отец вспоминал, что от блеска колосьев болели глаза, так чудесное растение похоже на солнце и золото.

Мошир вздохнул. Рассказывать о прошлом на большой земле отец мог долго и подробно, живописуя хвойные леса, диковинных зверей и полуволшебное приспособление – ружье. Только мясо от этого хотелось не меньше. После того, как дед Тукуруку, самый меткий из шести мужчин их послания, умер в начале весны от тяжести в сердце, приличного куска мяса Моширу больше не доставалось. Отцу удавалось поймать в поставленные у скал ловушки тупиков и даже кайр. Но как только с птиц обдирала маслянистые перья, тушки становились совсем крошечными. А если добычу поделить на всех, а это надо было делать обязательно, то для мальчика ничего не оставалось. Из-за вчерашнего горестного выражения лица, возникшего при виде жалкого кусочка кайры, над Моширом весь день подтрунивали старшие сестры. Будто бы им всего хватало! До чего же они раздражали! Сегодня все, очевидно, продолжится.

На улице, радом с домом, раскрасневшаяся Чудуˊ расставляла наполненные миски по небольшому плетеному столику. На обед были вареные корни белокопытника, завернутого в крапиву, камбала и молодые стебли бамбука. И крохотный кусочек вчерашней кайры. Мама припасла свой, и сейчас уже привычно отдавала его детям. Хотя, таковыми последних можно было назвать с натяжкой. Чуду пошла семнадцатая весна, которую она, как и все предыдущие, глупо тратила на бесконечные разговоры с духами предков, чем очень радовала мать, но раздражала мальчика. Неужели старшая сестра не могла найти занятие поинтереснее или хотя бы поразнообразнее? Чего толку было сидеть около матери? Но Чуду нравилось. Кряжистая, широколицая, очень похожая на отца внешне, а на беззаботных синиц характером, она объединяла в себе несочетающиеся вещи- крепость и грацию.

Кета же, по обыкновению, на обед опаздывала. Очевидно, снова вместо ткачества убежала с Эндумом к берегу собирать моллюсков и целоваться. Мошир уже несколько раз видел, как серьезный, уважаемый и непогрешимый Эндум ведет себя, как сущее дитя рядом с его непоседливой сестрой, похожей на распускающейся по весне белый дудник. Пятнадцатилетняя девушка с длинными, заплетенными у висков волосами подобно зонтичному растению качалась на ветру и никогда не унывала. Правда такое поведение беспокоило отца.

Он считал, что следует все делать размеренно и спокойно, лишний раз не идти на поводу у чувств и эмоций. Сегодня он собирался проверять сети только вечером, оттого долго спал, а улицу вышел прямо к обеду. За необоснованное безделье заработал укоризненный взгляд матери. Она занималась обработкой мелкой рыбешки, в которой и есть-то было нечего, но выкидывать дар богов было не вежливо. Безалаберность отце ее откровенно злила.

– Ну чего, думаешь, если на мясо смотреть, его как-то больше станет? – Беззлобно сказала Чуду и положила перед братом деревянные палочки, а перед мамой отполированную ложку из красноватого тиса. – Может не будем ее ждать, а то Мошир мясо взглядом под чистую употребит.

– Кета! – глухо прокричал отец в сторону берега.

С дальних кустов поднялась стая желтоперых овсянок, мирно дремавших в гнездах. Молодая рябина боязливо захлопала листочками, а стоящий рядом старенький куст шиповника только недовольно покачал головой.

– Ну сколько это будет продолжатся, мать! Ходят вокруг да около, только соседей смешат. Втолкуй…

Мама едва приподняла уголок татуированных губ, а разворчавшейся отец тут же затих и уставился в миску, исходящую паром. Его густая черная борода, завязанная снизу, покрылась мелкими капельками. Если они продолжат ждать, еда остынет. Но дальше сокрушаться не пришлось, раздались торопливые шаги. Кета в промокшем по самое колено аттусе2 аккуратно присела рядом со столиком. Влажные сандалии из широких лубковых полос она поставила рядом и смиренно склонила голову, ожидая наказания. Но мама только протяжно вздохнула и принялась делить заветное мясо. Казалось, что Моширу достался самый маленький и подгорелый кусочек. От обиды даже защекотало где-то в носу.

– Ну все, Кета, как раз вовремя ты пришла. Сейчас будешь наблюдать, как наш храбрый воин разрыдается. Гляди-гляди, точно Пасе камую 3 благодарные слезы будет преподносить, – шептала сестре Чуду, сдерживая смех.

– И правда. А еще говорят, что из мужчин плохие сказатели и шаманы выходят. Мошир-то наш самый верный почитатель богов. Еще немного и целый кувшин наплачу. Только надо, чтобы они покрупнее были. Поэтому печалится нужно сильнее.

– Да вы…– начал было Мошир, но тут же умолк, когда каждая из сестер, как по команде, положила в его миску свой кусочек мяса.

– Ешь. Тебе надо быть большим и сильным. – Кета повернула голову к берегу и улыбнулась.

– … Чтобы потом так же с Лайей обжиматься на берегу? Не учи брата плохому! – Уже во всю хохотала Чуду.

Мошир быстро засунул в рот мясо, остатки белокопытника и выскочил из-за стола:

– Да чтобы вас, проклятые… – шептал он себе под нос.

Почему отец никогда не встает на его сторону? Почему не защищает от этих вечно хохочущих чаек? Неужели он не испытывает хоть какой-то солидарности? Ну или хотя бы сострадание к единственному сыну. Нет, конечно, нет… Какое уважение к мальчику может быть в доме верховной шаманки и ее дочерей, которые так важны для их крошечной деревеньки. Общение с предками, вымаливание прощения за умерщвление душ, ритуалы, древние и такие непонятные – это все важнее. И поскольку доступно лишь женщинам – Мошир будто не существует.

Ну ничего, он покажет отцу, матери и сестрам, чего он стоит. Не даром же он уже получил свой нож, а это случилось раньше многих. Эндум только в двенадцать смог пройти тот путь, что Мошир осилил в свое десять с небольшим. А ведь это случилось чуть больше года назад! И все он докажет. Как притащит огромную тушу жирного баклана, так сразу же все шуточки прекратятся. Тем более про Лайю, которой только-только исполнилось восемь. Как вообще с такой мелюзгой можно водиться мужчине, у которого есть собственный железный нож? Вот и правильно, что никак. Как только он достанет баклана – сразу же станет уважаемым охотником, займет место деда Тукуруку и будет глядеть на сестер свысока и похохатывать иногда.

Мошир двигался прочь от долины, прикрытой невысокими деревцами от пронизывающего морского ветра. Подъем становился все круче, а шаги мельче, но мальчишка не думал останавливаться и вскоре полз по изумрудному холму, за которым прятались отвесные скалы. Так, в небольшой полукруглой бухточке, среди тлеющих водорослей и скелетов обглоданной рыбы, жили птицы. В основном, конечно, это были мелкие и шумные тупики, которые хороши были для постного супа или для тренировки меткости. Высокую сколу, хорошенечко покрытую белоснежным пометом, облюбовали для себя чайки. Наглые и удивительно шумный птицы, имеющие много общего с его сестрами. Даже мясо у них было противное. Жесткое, отдающее гнилыми водорослями, илом и тухлой рыбой. А еще после его поедания запросто можно было пойти по ветру, надолго. Чаек без крайней необходимости лучше было не трогать, не понятно, что потом пришлось бы отскребать от одежды. А атуссы, требующие длительное время на изготовление, берегли все, от мала до велика.

Мошир прошел по самой вершине холма, стараясь балансировать на зазубринах обветренных камней. Аккуратно спустился к нескольким валунам, изрисованных мхом и солевым налетом, и уставился на скалы, о которые билось синее море. Птицы как-то странно притихли и только некоторые изредка поднимались над гнездами и вскорости возвращались назад. Бакланов не было. Обычно птицы прилетали на образовавшиеся после отлива отмели и ловили там мелких рачков и моллюсков, не брезговали водорослями, а некоторые, видимо, по глупости, вообще глотали камни. Но отлив еще не наступил. Мошир решил ждать. Благо сегодня было не жарко, весна уже вошла в полную силу, а надоедливой мошкары, что выводится после зная, еще не появилось. Солнце еще не начало пролезать под одежду и чернить кожу, а значит, ждать можно было столько, сколько потребуется.

Дед Тукуруку, являвшейся учителем и воспитателем для нескольких мальчишек в поселении, любил говорить, что ожидание может принести куда больше плодов, чем бездумный порыв. Не зря же на сытых берегах люди пекут хлеб, они привыкли, что для него надо долго растить пшеницу. Только терпение может дать то, что ловкость дать не в состоянии. И поскольку пожилых и умудренных опытов людей следовало беспрекословно слушать, Мошир это и делал. Он, Эдмун и Манеки ходила за дедом, как приклеенные, и впитывали мудрость предков. Старик за свою длинную и непростую жизнь видел больше, чем мальчишки за свои вместе взятые.

Тукуруку, как и родители Мошира, прибыл на Тодомосире4 на лодке с белыми перьями. Об этом легендарном «переселении» старик рассказывал много, очень много раз. В те темные времена на землях, что были шире Трепун-мосири и простирались от берега одного разноцветного моря до другого, уже было неспокойно. Население, мирно скрытое хвойным лесом, стали часто выслеживать японцы. Что им сделала группка айнов, живущих рыбалкой и собирательством, Тукуруку не знал, только чувствовал, что добром это не кончится. То и дело наведывались русские торговцы и искатели приключений, обменивающие пушнину и рыбу на оружие и необходимые припасы. С ними вроде бы проблем не было, только на земле становилось неспокойно. А потом, словно подтверждая опасения, прибыла огромная лодка. Когда старик говорил огромная, он вставал во весь свой немаленький рост, вытягивал руки над головой и пытался показать мальчишкам высоту бортов. Только все равно этого не хватало. Над этой лодкой возвышались белые перья парусов, сделанные из волшебной такни, которая не боялась дождя и солнца, а ветер делал ее только прочнее. На той огромной лодки пришли люди, одетые в золото и ночь. Главные из них носили плотные зеленые аттусы с блестящими кругляшками, другие, напротив, были одеты просто и ползали по паутине, которая опутывала волшебные перья, лучше многих пауков. На этот корабле прибыл мудрый человек из далекой страны. Она находилось за морем, дальше мест, где заканчивалась река Амур. Там жили целые поселки, никогда не видевшие моря и чаек. Хозяин корабля был очень похож на айнов, такой же чернобровый и черноусый, только без бороды. Он прибыл с другой край земли, чтобы нанести земли, граничащие со своим государством на карту. С ним были и другие люди с глазами цвета неба, какое может быть только у богов.

Оказалось, мир больше, чем может увидеть один человек, стоящий на холме. Он настолько гигантский, что никакого куска бумаги не хватит, чтобы его нарисовать. Но ученые люди и с этим справились. Придумали железных треугольников, меревшими высоту гор, вооружились компасами, прочими принадлежностями и принялись описывать на бумаге берега, реки и горы. А все только для того, чтобы правильно нарисовать границы. Им было важно описать берег, между котором в ближайшем будущем должны были пройти великое множество подобных корабли.

Заканчивал старик истории одинаково – понижал голос и добавлял секрет, который для мальчишек уже не являлся тайной. Чужеземцы пытались раздобыть побольше золота, думали, что Восточное море дает такому металлу особую силу. А айны все уходили и уходили, подальше от японцев и русских. Так мама и папа и все соседи еще детьми перебрались с сытых берегов на остров, который прятался под разными именами. Японцы называли его – Кайбато, русские – Монерон, а айны- Трепун-мосири.

Как бы Моширу хотелось увидеть карту всего мира, посмотреть на иноземцев, подышать другим воздухом, взглянуть в глаза кровожадным японцам. Только родители, деде Тукуруку пресекали подобные разговоры. Они утверждали, что мальчишка не знает о чем говорит, но это лишь от трусости или взрослости. Они просто привыкли к острову и совсем не хотят думать о чем-то другом помимо бесконечной рыбалки. Ну и от слабости- родители не смогли бы убить захватчиков, а Мошир бы смог. Он знает, как поступить с японцем, носившем длинный нож на поясе и рыбью чешую поверх тканевой одежи. Ударить под коленом или подмышкой, в конце концов прицелится в шею и одним ударом перебить толстую вену. Мальчишка вздохнул. Не было на горизонте ничего. Ни корабля, ни врагов. Только море и привычные скалы, стоящие по шею в воде с начала времен. Да глупые птица…

Волны, повинуясь зову луны и солнца одновременно, начали медленно отходить от берега. Каменистое дно принялось оголятся. Раздалось хлопанье крыльев. Несколько черных бакланов уселись на столбообразные камни у самого моря и приготовились ждать. Вот один из иных, тот, что покрупнее, перебрался в воду, засунул туда клюв и довольно крикнул товарищу. Второй долго не решался идти следом, но потом тоже опустил клюв в мелкую гальку в поисках добычи. Птицы были так заняты и столь довольны хорошей погодой, что не заметили мальчишку, сползшего с холма. Он притаился на ближайшим к птицам валуне, извлек из наплечной сумки потертую рогатку и прицелился.

Большой черный баклан зашел поглубже и от избытка чувств даже нырнул в воду. Когда же он вынырнул, тяжелый серый камень угодил ему прямо в крыло. Моширу удалось попасть в обеих птиц. Та, что поменьше уже не билась – снаряд угодил ей в голову. А большой баклан храбро пытался сбежать с перебитым крылом. Чайки уже подняли гомон, тупики устроили бессмысленный галдеж, надо было торопится, чтобы не остаться без добычи, ястребы того и гляди могли направиться на сей вой.

Мошир запихнул затихшую птицу в сумку, а во вторую – бросил камнем побольше, затем воспользовался ножом. Кровь быстро растворилась в общей синеве воды. Мальчишка с увесисты грузом направился в сторону гротов. Там в отдалении от птичьего смрада и морского ветра следовало простится с душами. Мама, знавшая множество песен для общения с духами, наверняка бы затянула какую-нибудь мудреную мелодию о небесах и звездных цаплях, которые ищут туда дорогу. Но такие песни ведомы только шаманкам или их дочерям, а сыновьями доставались только простенькие запевы про крылатых собратьев, которых ждет к себе верховное божество – Пасе камуй.

Мальчик уложил бакланов рядочком, развел небольшой костерок с помощью высохших водорослей, вытянул перед собой ладони и затянул. Ему не единожды приходилось петь эту мелодию над пойманной рыбой и даже над сорванными ягодами, но над птицей он пел впервые. Души бакланов должны были двигаться на звук голоса мальчика, а затем подниматься вместе с воздухом к владыке небес. И от того, как хорошо Мошир сейчас споет, завесило, вернутся ли они снова на землю или навечно окажутся заперты в чертогах поднебесья.

Пламя костра задрожало, а затем и вовсе потухло. Резкий ветер вдруг поднялся над скалами. Мальчик опустил ладони. Души птиц все же поднялись к владыке небес. И тут появился новый вопрос. Стоит ли нести всю добычу к поселению? Ведь никто не знает, скольких бакланов удалось поймать. А если никто не знает, то хотя бы сейчас можно наестся вдоволь. От этой мысли Мошир заулыбался. После зимы всегда хотелось есть, но в последнее время это чувство почти поглотило его с головой. Иногда ночами, гладя в деревянный потолок землянки, он размышлял о том, как наесться вяленой рыбы, припасенной на зиму. Или слопает сушеные корешки, которые сестры собирали все лето. Но то были просто мысли, казавшиеся неосуществимыми. Дом охраняла хозяйка огня- Фудзи, а рядом с ней нельзя было врать и обманывать, тем более родных. Но здесь ее власти не было, можно было делать, что вздумается.

Сначала следовало выпотрошить птицу, а затем ощипать и опалить тушку над огнем. Собрать пух и внутренности, зарыть поглубже, чтобы чайки не растащили. Затем развести костер побольше и подвесить тушку обгорать над пламенем, иногда поливая морской водой для вкуса. Так мальчишка и поступил. А время, незаметно окутавшее его плотным коконом, все шло и шло, подталкивая день к завершению.

Мясо достаточно пропеклось, когда солнце уже скрылось за холмом. По гроту поползли вечерние тении, обжигающие ступни около костра. Мошир старательно ел. И жирные ножки, и грудку, и худые крылышки. Он съел всю птицу целиком и повалился рядом с костром. Идти с переполненным животом казалось невозможно, он решил пересидеть часок-другой здесь и понаблюдать за морем. Оно беспокойно охало, словно молило о помощи или о чем-то предупреждало, напоминало новорожденного ребенка, оторванного от матери. Видимо, оно боялось темноты и теперь успокаивалось, глядя на костерок Мошира. А мальчик начал было засыпать от сладкой сытости и усталости целого дня, но тут его что-то дернуло и заставило распахнуть глаза.

Внутри бешено билось сердце, собирающее выпрыгнуть наружу. Ладони вспотели, а на лбу выступила испарина. Мошир выполз из грота и принялся часто дышать, надеясь избавиться от странного чувства. Но сердце будто не слышало его, а куда-то рвалось, заставляя подняться. Мальчишка решил, что это в нем колышется спавшая до этого совесть, и, собрав оставшуюся добычу, медленно пополз по холму. На самой вершине, в густых сумерках, Мошир едва не закричал, но вовремя прижал ладонь ко рту. И замер.

Горели четыре дома, стоящие на поляне, друг на против друга. Яркое пламя поднималось от самого крайнего – дома маленькой Лайи, где сейчас находилась ее больная мать. Соседний дом уже догорал, там раньше жил дед Тукуруку, а теперь остался его сын с двумя дочерями. Вокруг дома Эндума и его бабушки, кто-то бегал. А родная землянка, покрытая соломой, только-только загоралась. Мошир побежал. Камни. Трава. Кусты. Грязь. Первые ягоды. Он ничего не видел перед собой и несся вперед, то и дело спотыкаясь. Проклятый баклана просился наружу, сердце стучало еще сильнее, а на глазах выступили слезы. Но мальчишка все бежал и бежал. А когда наконец оказался в долине, он почувствовал, как сердце остановилось.

На вытоптанной поляне, прямо в центре поселка вповалку лежали мужчины. Их в поселке было немного. Отец Лайи, невысокий и седоволосый, отец Эндумаа, старик Той, сам Эдмун и отец. Их порубили, как молодые стебли бамбука. Каждый из них зажал в окровавленных ладонях нож или топор, у Эндума из груди торчало его же самодельный гарпун. А у отца глаза были открыты. Он глядел куда-то в небо, провожал собственную душу к всевышнему божеству. Моширу очень хотелось кричать, но звук глушило трепещущие сердца. А затем пришли мысли. Где мама? Где сестры? Где те самые, горячо почитаемые боги? Почему…

Он рванулся в тлеющую хижину, которая так целиком и не пала под гнетом пламени. Сквозь дым он пробился к алтарю, на котором все так же стояла глиняная фигурка богини огня и небольшой кожаный мешочек, который мама спасла бы из горящего жилища первой. Дома никого не было. Мальчишка сунул мешочек за пазуху, выскочил на улицу, где столкнулся с человеком в цветной одежде и длинным ножом. Японец. Тот склонился над мертвыми мужчинами, пытаясь забрать их оружие или другие ценные вещи.

Мошир завопил и, неудачно перехватив свой нож, бросился на врага. Мальчишка не успел ударит ножом в шею или подмышку, потому что незнакомец сделал выпад первым и хорошенько ударил по носу. Пока Мошир промаргивался, японец схватил его за шиворот и потащил к береги. Когда мальчик пришел в себя и начал сопротивляется, упираться ногам, вопить и искать поясной нож, незнакомец со всей силы шибанул мальчишку о ближайшее дерево. Кажется, это был старый ясень.

Окровавленные лица, безвольные руки, горящие дома и опустевшее поселение. Картинки проносились одна за другой, пока наконец не погасли. А на их смену пришло пламя костра. Огонь в кромешной тьме трепетал от ветра, но возвращался в прежнее положение, потихоньку становясь все больше, все сильнее. И скоро рядом с ним уже можно было различить силуэты. Над пламенем наклонилась мама, придерживающая зияющую рану на шею. Кровь уже не текла, остановилась, окрасив серый аттус в непривычно яркий цвет. Мама всегда вымачивала свою одежку, красила края синим и фиолетовым ягодным соком, рисовала юрких рыбок или звезды, по котором ориентировались рыбаки. Красный на ней выглядел дико, инородно и не по-настоящему.

По левую руку от нее сидела замолчавшая Чуду. Её аттус оказался изодран, на груди ткань удерживал жалкий остаток синего пояса. А прямо над сердцем у нее торчал нож, которым она резала рыбу за обедом. А по правую руку от мамы обливалась слезами Кета. Ее лицо был покрыто глубокими ранами, которые спускались под одежду, скорее всего, там не прекращались. Ножа или пореза было не было, но девушку была до ужаса бледной, почти белой. Она где-то тихо истекла кровью. Перед мальчиком сидели три женщины, умершие ужасной смерть.

Мошир хотел бы не видеть всего этого, но бежать из собственной головы было некуда, и он просто запел. Затянул вечную песню прощения. Такую пели на похоронах для всех. И для молодых, и для старых. Она напоминала собой набор повторяющихся и поэтому столь умиротворяющих слов. Из них словно плелась огромная сеть, на которую он укладывал души своей семьи и друзей, а затем отпускал в невидимое духовное море на милость богам.

Мама наконец улыбнулась, погладила окаменевшего сына по голове, тряхнула праздничным головным убором шаманки, взявшемуся невесть откуда, и начала отдалятся от костра. Сестры последовали за ней.

– Стой! Мама! Чуду! Кета! Я… я принес баклана, там был второй, но я… Простите, но я принес. – Вот. – Мошир снял перед костром сумку и протянул матери неощипанную тушку.

На что она только слабо улыбнулась и махнула рукой:

– Пообещай, что позаботишься о других. Пообещай, что сохранишь себе, – сказала она прежде, чем полностью исчезнуть в сумраке ночи.

Чуду последний раз широко ему улыбнулась, жестом указала утереть нос, а Кета поднесла ладони к огню и дунула на него так, чтобы поднялись мелкие искры.

– Силу тебе отдаю. – Она последний раз глубоко вздохнула и пропала, оставив после себя запах так и невысохшие лубковых сандалий и соленой ткани.

Мошир резко сел. Никого. Было очень мокро, скользко и темно. В нос ударил запах плесени, мочи и стухшей воды. Он оказался между какими-то ящиками и толстыми жесткими веревками. Он попытался было подняться, но голова закружилась, и он с глухим стуком сел обратно. Неподалеку, в углу непонятного помещения раздался шорох, затем всхлип, и последовали слова, которые мальчишка готов был собрать, как драгоценный жемчуг, прижать к сердцу и носить, не снимая.

– Ты живой? – знакомый детский голос разбил страхи на мелкие кусочки.

– Лайя? – мальчишка вытянул руку вперед и коснулся ступни девочки.

Она тут же придвинулась к нему и крепко схватилась, обвила ногами и засунула голову под мышку. От девочки пахло пеплом, морем и прелыми водорослями. Мошир подумал, что примерно так же пах баклан, которого он вероломно подкараулил в момент покоя, и потом ради забавы, а не от страшного голода, съел. Кажется, это было так давно и так глупо. Он пошарил рукой около себя. Сумку с тушкой птицы исчезла, нож тоже. А вот кожаный мешочек, единственную реликвию его дома, так и осталась висеть под рубакой. Его не тронули.

– Лайя, – немного помолчав, спросил Мошир. – Что случилось?

Девочка потерлась лицом о ткань аттуса. В темноте невозможно было определить выражение ее лица. Наверняка, она так же заторможенна глядела на собственный костер, горящий где-то глубоко в сердце.

– Наступил последний день, как говорил дедушка Тукуруку. Было очень тихо, мама все кашляла, над очагом кипел суп. Я сама варила. Мы ждали папу, он как-то беспокоился. Говорил, что море просит быть острожными. Пошел проверить сети раньше времени, а через какое-то время прибежал обратно. Он только успел что-то сказать твоему отцу, который тоже собирался к сетям. Затем к ним подошли и другие. Я продолжала следить за супом, потому что хозяйка огня не любит невнимательных. А потом я услышала этот звук. Знаешь, как стучат друг о друга блестящие деревянные дощечки? Только звук был тише, но гуще, как смола. Да вот такой был звук. И пришли они. А потом все случилось как-то очень быстро. Папа, как и все отцы стоял в центре поляны, он тут же достал нож. И кинул его в высокого человека, на котором была одежда будто из деревянных пластинок. Он угодил ему в горло, – Лайя глубоко вздохнула. – А я закрыла глаза. Мне было грустно смотреть как мама потрошит живую рыбу, как отец приносит тушканчиков, что запутались в силках. А тут … А когда я открыла глаза, у котла стоял человек и что-то говорил. Потом он посмотрел на мою маму, на суп и пнул очаг. Меня вытащил за волосы из дома. Все кричали. Я видела, как Кету, твою красивую Кету, тащили куда-то в лес. Видела, как Чуду бежала к холму. Кажется, она упала. Видела грустных внучек деду Тукуруку. Они кричали. Весь мир состоял из вопля. А потом мой дом загорелся. Богиня Огня решила спрятать мою маму. Ведь так? Это хорошо?