скачать книгу бесплатно
Наверное, прошло много времени. Когда же он наконец очнулся, звон все не прекращался, а был еще громче и казался где-то совсем рядом. Холодоша даже услышал тяжелый лошадиный храп. Нет, это ему не показалось. Он открыл глаза. Вокруг было темно. «Должно быть, вечер,» – подумал Холодоша. И вдруг страшный треск разорвал вечернюю тишину леса, и что-то большое и темное с грохотом упало на землю. Следом послышалось испуганное ржание лошадей, пронзительный женский визг и тихий жалобный крик, знакомый Холодоше до боли. Он не смог бы спутать его ни с чем. Это был голос Ляли, сквозь слезы просящей о помощи.
Не помня себя, Холодоша вскочил и помчался на шум. Он и не думал, что сам болен и едва держится на ногах. В сгустившихся сумерках не сразу можно было рассмотреть, что же произошло. Большая карета с разбитыми окошками и позолоченными ручками на дверцах лежала, накренившись, застряв боком в ручье. Одно колесо совсем отлетело. Вероятно, возвращаясь назад, тройка в темноте сбилась с пути, и на крутом пригорке соскочила вместе с кибиткой вниз.
– Сейчас, сейчас, барышня, – услышал Холодоша суетливый голос.
Это был кучер. Он с трудом, кряхтя и ругая лошадей за их нерасторопность, пытался открыть неподатливую дверцу. Сердце Холодоши отчаянно стучало. Наконец дверь скрипнула, и наружу выскочила… Нет, не Ляля, а мадам Журит. Вся потрепанная и испуганная, она судорожно всхлипывала. Холодоша кинулся к карете, чуть не сбив с ног и ее, и кучера.
– Ах! – воскликнула женщина и чуть не упала в обморок, когда увидела бесчувственную Лялю, вытащенную на снег. Девочка не шевелилась, бескровные губы были плотно сжаты. Несчастная воспитательница нашла в себе силы и наполнила тишину громкими рыданьями.
– Вот ужо некстати вы о княжне, как о покойнице, воете. Истинно, барышня-то наша жива, как есть, жива, только промокшая вся. Небося, и очнется, – кучер склонился над неподвижной девочкой и похлопал ее по щекам. Сердце Холодоши сжалось. Ляля с трудом приоткрыла глаза и тихонько застонала. – Вот то-то оно и лучше. А вы, мадам, зазря не кричите. Дитя напужаете. Я в деревню сейчас побегу, тута мигом, к мужикам за подмогой. А вы, стало быть, при госпоже оставайтеся, приглядите за ними. Да вот малец энтот вам и подмогнет. Ась?
Кучер тотчас скрылся в ночной мгле, а Холодоша остался посреди темного леса с неподвижной девочкой, ее няней и тройкой лошадей, тревожно всхрапывающих возле сломанной кибитки. Но он и не думал дожидаться помощи, ничего не предпринимая. Не обращая внимания на громкие стенания мадам, он начал действовать. Первым делом натаскал целую кучу еловых веток и, сняв с себя поясок, связал их в огромную охапку. Потом бережно перенес на них бедную Лялю и подложил ей под голову свой кафтанчик, оставшись в одной рубашке. Девочка жалобно застонала. Холодоша ласково погладил ее по голове. Она вся дрожала в ознобе, маленькие руки были холодны, как лед.
Медлить было нельзя. Отважный мальчик ухватился за свободный конец пояса и как можно бережнее потянул за собою этот необычный груз.
– Бедный девочк… Короший малчик… – всхлипывала за его спиной мадам Журит. Она уже больше не кричала и, собравшись с духом, кротко семенила сзади.
Попавшаяся на пути кочка сильно встряхнула обессиленную Лялю, и та на какое-то время очнулась.
«Как странно едут дрожки,» – подумала она, глядя на серое небо и плывущие по нему тусклые звезды. Нет, это были не дрожки. Теперь она ясно увидела, что кто-то тащит ее волоком прямо по снегу. Она испуганно вскрикнула. Человек впереди остановился и быстро оглянулся. В ночном сумраке она увидела знакомое встревоженное лицо.
– Не бойся, Ляля. Это я, Холодоша. Я довезу тебя до дому.
Сзади послышались горькие причитания няни:
– Короший малчик…
Ляля попыталась слабо улыбнуться. Все тело у нее болело, она едва могла шевелиться.
– Ах! – только и сумела обронить она и опустила тяжелые веки.
Возок, раскачиваясь и колыхаясь, двинулся дальше. Но не успели они проехать и сотни шагов, как их слуха коснулся странный жуткий вой. Но это не были причитания мадам, страшные звуки доносились из глубины ночного мрака. Ляля в страхе заплакала..
– Это, должно быть, волк где-нибудь воет. Не бойся, он далеко, – попытался успокоить Холодоша.
– Нет, так плачет ведьма. Я знаю. Мне страшно…
– Это есть плокой фантазий. Это есть вэтер выть, – заключила мадам.
«А, может, и ветер,» – согласился Холодоша и потащил свою поклажу быстрее.
– Ой! – опять встрепенулась Ляля. – Кажется, что-то скрипит. Слышите? Это леший, я знаю, это его деревянные кости скрипят.
– Это глупый выдумка. Это дэрев скрипэть. Стыдно бояться, – опять решительно возразила отважная няня.
И они продолжали свой путь. Долго еще пробирались путники по безлюдному темному лесу под вой ветра и скрип деревьев, пока какой-то подозрительный звук не привлек их внимание. Они остановились и прислушались. На этот раз им не могло показаться. Где-то совсем рядом был гул человеческих голосов и топот дюжины ног. Шум быстро приближался, и через несколько мгновений лесная опушка наполнилась людьми и ярким светом факела.
Впереди стоял кучер с перепуганным лицом, держа в одной руке светильню, а в другой Лялину муфточку.
– Вот они, родимые! Нашлись-таки…
Галдящие бабы, снующие мужики с вилами и лопатами окружили девочку, чьи-то крепкие заботливые руки бережно уложили ее в крестьянскую телегу, крытую соломой.
– Ну, залетная, пошла! – услышала она окрик кучера и резкий свист кнута.
До нее доносились громкие пересуды толпы и хриплое ржание лошадей. Потом все поплыло перед глазами Ляли и слилось в одну темную, как ночное небо, пелену. Лишь ненадолго приходя в себя, она видела сквозь туман открывающиеся ворота их усадьбы, мелькание прислуги по дому, слышала хлопанье дверей, звон посуды и тяжкие вздохи мадам Журит. Еще помнила Ляля печальные глаза матери, наполненные слезами, ее теплые нежные руки и легкое прикосновение губ у себя на лбу. Незнакомые Ляле люди то и дело подходили к ней, кто-то вливал ей в рот горькую воду.
– Эту вот микстуру давай, матушка, от жару, – говорил чужой басистый голос.
– Хорошо, доктор, – был тихий ответ матери.
– Плеврос мортус… воспаление плевры. Сильное переохлаждение, повлекшее горячку. А вот эти-то пилюли от нервного, матушка, потрясения. Нервос шокос… Так вот-с.
Опять проваливалась Ляля в горячий болезненный сон, сквозь который доносился тот же строгий бас:
– Положение тяжелое… Статус вертес… Сегодня кризис… Терпение, матушка, терпение…
И опять темная бездна и чей-то непрерывный плач. А потом откуда-то из глубины протяжно поющий голос:
– Да упасет господь дщерь свою… дабы дитя божие невинное… Господи, помилуй, господи…
Сколько дней и ночей пролежала в горячке Ляля, она не знала. Только однажды утром, проснувшись, она почувствовала себя, почти совсем здоровой. Теплое и радостное настроение было и у нее на душе и во всем доме. Солнце светило по-весеннему ярко и настойчиво пробивалось сквозь плотные парчовые шторы на окнах. Один самый проворный лучик, скача по паркету, забрался к ней на подушку и сладко пощекотал ее щеку.
Ляля потянулась и заулыбалась. «Как чудесно!» – подумала она. Но тут вдруг вспомнила о Холодоше и усовестилась: как же она могла забыть о своем спасителе и радоваться счастью. Где же он теперь?
Она оглянулась. Это была ее спальня с куклами и цветами в кадках. В комнате никого не было. Лишь кошка на окошке мурлыкнула, посмотрела вяло на Лялю и, спрыгнув на пол, подкралась к двери. Приоткрыла ее мордочкой и вышла вон. Из-за двери послышались голоса людей.
Медленно ступая по полу неверными слабыми ножками, Ляля подошла ближе. В горнице она увидела большого толстого господина, говорившего басом:
– Кризис миновал, сударыня.
– На все воля божия. Молиться надо, – услышала она голос стоящего рядом попа в рясе. Хромой походкой он подошел к красному углу. – Дай, бог, к праздничку выздороветь. Год нынешний масленица-то поздняя.
Поп продолжал молиться, но Ляля уже не обращала на него внимания. Ее взгляд был прикован к двум женским фигурам в середине комнаты. Одна из них была Лялина воспитательница, в очках и с очень печальным лицом, каким девочка его никогда не помнила. А в другой женщине она узнала свою маму, в шали, со стаканом воды в руке. Та стояла спиной и что-то говорила мадам.
Ляле жутко захотелось крикнуть что есть мочи «Мама, мамочка!» и кинуться ей в объятья. Но силы покинули ее, и лишь невнятный вздох вышел из ее уст. Ляля, обессиленная, тихо упала на пол.
– Ке с ке се? Мон шер Ляля! – услышала она восклицания няни и звон разбитого стакана.
Ляля была спасена, болезнь отступила. Однако девочка была еще слишком слаба и нуждалась в долгом покое. Строгий доктор разрешил ей выйти на свежий воздух, но только на короткое время и не раньше, чем через несколько дней, как раз на масленичные гулянья. Отец Петр пообещал отслужить службу в ее здравие.
И все же Ляля оставалась грустной. Тихая печаль не сходила с ее бледного неулыбчивого лица, и все приписывали это остаткам перенесенного недуга. Она же целыми днями только и думала, что о Холодоше, не зная, как разыскать его и у кого бы спросить о нем.
Наступил чистый четверг. Ляля, сидя у окна, тоскливо разглядывала грязь на разъезженной по-весеннему дороге. Как вдруг с улицы до нее донесся веселый ледяной звон. Она невольно вздрогнула, дрожь пробежала у нее по спине. Глядь в окно, а там праздник: телеги катят потешным поездом, бубенчики звенят-заливаются. На первой телеге колесо, лентами разукрашенное, на шест насаженное. Вокруг девицы молодые сидят, по-праздничному разодетые, веселые, песни поют, народ забавляют, масленицу встречают:
Дорогая наша гостья масленица
Авдотья Игнатьевна. Дуня белая,
Дуня румяная,
Коса длинная, трехаршинная,
Лента алая, двуполтинная.
И звонкий смех по всей улице.
Вот уж ряженый поезд из виду скрылся, а народ все галдит и радуется. И только маленькой Ляле не до веселья. Сердце девочки наполнено грустью, а глаза жгут горькие слезы. Видно, не для нее нынче праздник.
Вот пришло прощеное воскресенье – самый шумный день гуляний. С утра по всему селу звонили колокола, разливали приветственный звон по дворам и закоулкам, сзывая жителей собраться на торжество.
Народ ряженый, с песнями и прибаутками, с балалайками и гармошками, пеший и на лошадях, торопился на призывный звон, на широкую площадь перед церковью. И не только из Романова, изо всех окрестных деревень всего уезда стекались сюда толпы. Всем хотелось поучаствовать в большом празднике. И шумно, и людно, и весело было тут, и яблоку негде было упасть. Среди ряженых хромою походкою ходил отец Петр, благословляя мирскую радость. А по всей площади – шатры, балаганы, карусели. Всюду поют, играют, пляшут. Эх, веселье да и только!
По рядам ходят коробейники со всякой снедью: тут и сбитни медовые, и пряники печатные, и калачи ароматные. А более всего на масленице-обжирухе блинов – у каждой лавочки, на каждом лотке. Блины с маслом, блины со сметаной, блины с вареньем. И с икрой, и с селедкой, и с грибами, и просто так блины. Все, как один, горячие, круглые, румяные, словно красно солнышко, что светит на приветливом мартовском небе, землю пригревает, весну призывает.
Ей-то, весне, и радуется народ, ее-то, родимую, встречает, а зиму холодную провожает.
Ой ли, ой люли,
Уходи, зима, уходи…
Здравствуй, масленица,
Здравствуй, радость-весна.
Ой ли, ой люли…
Возле красного шатра, там, где цыганка карты кидала – судьбу предсказывала, народу было меньше всего. Лишь одна никем не замеченная бледненькая девочка с высокой худой женщиной в очках без дела стояли там, будто в ожидании чего-то. Девочка равнодушно возила ножкой в луже и испачкала сапожок. Дама, глядя на нее, лишь вздыхала:
– Бедный, бедный девочк…
Малышку не завлекали ни веселые карусели, ни шумные хороводы, ни кулачные бои, ни балаганные представления. И блинов ей не хотелось. И ничего ей совсем не хотелось. Ей было грустно и одиноко на этом веселье.
Эта девочка была Ляля со своей няней. Мадам теперь ее все время жалела, ни за что не ругала и все терзалась в раздумьях, как утешить несчастную воспитанницу.
– Вотрэ, вотрэ, Ляля! Посмотритэ, барышня…
Глаза женщины блестели сквозь очки небывалым восторгом. Она неотрывно глядела на большую толпу людей, собравшихся в самой середине площади вокруг высокого столба.
На столбе, повязанном разноцветными лентами, на самом верху висела пара замечательных красных сапог, да не каких-нибудь, а сафьяновых – мечта любого романовского парня.
И кто только не карабкался по длинному гладкому шесту. Ни один не достигал заветного подарка, и каждый неизбежно сползал вниз под громкий хохот публики.
– Вотрэ, вотрэ! – не унималась няня и показывала на толпу.
Но Ляля уже и сама видела, как в гуще народа маленький мальчишка в легком кафтанчике уверенно пробирается к столбу.
Кто он такой и откуда взялся, никто из собравшихся не знал. Все лишь с интересом наблюдали за смельчаком и подбадривали его веселым улюлюканьем. А мальчишка, обведя зевак лукавым взглядом, звонко засмеялся и, легко подпрыгнув, взлетел на самый верх. Одно мгновенье, и пара сапог покинула шест, и ликующая толпа понесла победителя на руках.
Ляля, взволнованная, побежала следом, не разбирая дороги, проваливаясь в лужи, натыкаясь на гуляк и сбивая с лотков товар. Мадам еле поспевала за ней.
Однако маленького мальчика быстро засосало людское море, и он скрылся из вида. Лишь знакомый звонкий смех доносился до слуха девочки из шумного потока голосов. Ляля растерянно глядела по сторонам, но ничего не видела, кроме сумасшедшего мелькания человеческих лиц. А потом все слилось в огромный праздничный хоровод. У Ляли закружилась голова, она чуть не лишилась чувств. Как вдруг совсем рядом она услыхала все тот же добрый заливистый смех. Ляля обернулась: в середине хоровода стоял Холодоша и хлопал в ладоши. А рядом с ним возвышалось огромное соломенное чучело, в лаптях, в тулупе, в кушаке. Кто-то сунул в руки Холодоше горящую головню. Он поднес ее к масленичной кукле, и та вспыхнула ярким пламенем. Холодоша засмеялся еще сильнее, щеки его зарумянились, и он подхватил вместе со всеми веселую песню:
Гори, гори, масленица,
Здравствуй, весна красная!
Ляля верила и не верила в происходящее. Неужели же это был тот самый Холодоша, которого она когда-то знала. Она с трудом пыталась протиснуться сквозь плотный людской поток, но ей не хватало сил. Она хотела перекричать ликующую толпу, но ее слабый голос тонул в радостном хохоте праздничного гулянья.
«Зачем этот праздник? Чему они все радуются?» – спрашивала себя Ляля, и слезы наворачивались у нее на глаза.
– Не плачь! – услышала она за спиной и, почувствовав у себя на плече чью-то руку, оглянулась.
Сзади стоял он, Холодоша, так же задорно улыбаясь и даря ей добрый взгляд. Только вот глаза у него были совсем другие – не прозрачные, светлые, а темные, глубокие, и щеки у него были румяные, и руки теплые, как у нее.
– А ты… ты больше не исчезнешь? – робко спросила она.
– Нет! – звонко ответил он.
– Никогда… Даже весной?
– И даже летом! – Холодоша продолжал улыбаться. – На, возьми. А то твои-то совсем промокли.
И он протянул ей пару новых красных сапожек. Ляля тоже заулыбалась.
– Короший малчик… Короший праздник…
Оба обернулись. Это стояла мадам Журит и радостно смотрела на Лялю и Холодошу.
Тут послышался звон бубенцов, и на площадь въехала высокая карета со стеклянными окошками и позолоченными ручками. Важный кучер гордо восседал на козлах и правил резвой тройкой. Карета остановилась, и оттуда вышли мама и отец Ляли. Толпа расступилась.
– Лялечка, как я рада, что ты такая веселая, – со счастливой улыбкой проговорила мама. – Поехали же домой.
Но девочка не двигалась с места, продолжая стоять возле Холодоши, крепко держа его за руку. На помощь подоспела няня.
– О, мадам Романоф! Си ву пле… Это есть… как это… это будет… названый брат нашей мадмуазель Ляля… Это есть Хо-ло-до-ша, – с трудом проговорила француженка.
Родители переглянулись и заулыбались друг другу.
– Ну что ж, пусть будет Лялиным братом, – сказал отец. – Ей теперь не будет так грустно.
Карета, запряженная тройкой с бубенцами, поехала по широкой дороге, а вслед за ней бежала толпа мальчишек и девчонок во главе с неудержимым Ванькой. И долго еще слышался разнозвон ребячьих голосов:
– Прощай, Холодоша!
– Прощай, Ляля!
– Прощай, масленица!
Кораблик «Смелый»
Ванька Крошев жил в большом и шумном дворе на улице Заречная. С утра до вечера воздух здесь наполнялся неугомонным звоном детских голосов, плачем обиженных малышей, визгами обеспокоенных мам, бурчанием вездесущих старушек, свистом больших и крепких парней, криками подвыпивших мужичков, шепотом влюбленных в тенистых уголках, ревом заезжающих машин и еще бог знает какими звуками. Не было только слышно плеска волн. Еще бы! Хотя улица и называлась Заречной, но до самой реки Виляйки было целых два квартала. А маленькому Ваньке бегать до нее одному или даже с другими мальчишками строго-настрого запрещалось.
И, конечно, ему с трудом удавалось уживаться с такой несправедливостью. Ведь Ваньке было уже не много и не мало, а целых семь лет. Ну, если быть точным, то шесть с половиной. Да и половинка должна была стукнуть только осенью. Но об этом он предпочитал умалчивать, считая себе вполне взрослым и самостоятельным человеком.
– Эй, шкет, посторонись. Не видишь, машине дорога нужна? – грозный дядька огромного роста с черными густыми усищами и с самым серьезным видом оторвал малыша от его мыслей.
Ванька даже вздрогнул. Оглянувшись, он увидел за спиной сурового незнакомца нетерпеливо рычащий самосвал. Водитель, вероятно, вышел из машины, чтобы поинтересоваться дорогой, а тут еще и некстати болтающийся под ногами мальчишка.
