Ничего страшного. Сказать «да» несправедливому

Я пошла в ординаторскую – задать главный для меня вопрос. Там опять-таки сидела Елена Степановна.

– Может ли это быть доброкачественное новообразование?

– Нет, однозначно, – отрезала она.

– Поняла, спасибо.

Вроде бы информация была неутешительной, но хоть круг возможных заболеваний сузился, гадать предстояло поменьше.

Мое собственное состояние начало ухудшаться, организм после всех переживаний дал сбой. Я тоже начала кашлять, у меня появились насморк и боль в горле. Правда, я не обращала на это внимание.

8 декабря. Утром Олесю забрали на операцию: решили сделать частичное удаление. Для полного удаления опухоль была еще слишком большой. Перед операцией кашель у Олеси сохранялся, была температура 37,4. Врачей симптомы не смущали, и я несколько раз переспросила у медсестры, можно ли начинать операцию; она передала вопрос врачам, но план решили не менять.

Спустя два часа томительного ожидания медсестра позвала меня встречать малышку из реанимации. Мне спустили ее на каталке на лифте. У нее были красные щеки, сухие губы, полное отсутствие эмоций на лице.

– Теперь вспомнила, как тебя зовут? – спросила медсестра реанимации, передавая каталку санитарке. Олеся кивнула.

Я не стала переспрашивать, о чем они, подумала, что временные провалы в памяти – просто последствия наркоза.

– Меня помнишь? – поинтересовалась я. Олеся снова кивнула. – В палату едем? – Она слабо улыбнулась, и мы поехали.

Уже в палате я расспросила у Олеси, почему у нее уточнили имя. Оказалось, что в реанимации она назвала имя по крещению, которое ей очень нравилось, – Матрона, чем ввела в ступор медсестер. Они списали этот ответ на путаницу в сознании после наркоза, но мы с Олесей знали, что все она сказала верно.

                            * * *

Начались сложные времена. Боль на месте разреза не давала Олесе откашляться, она сдерживалась и отчасти от этого задыхалась, дышала очень поверхностно, а под вечер добавилась и температура. Ей подключили все, что можно: антибиотик, противогрибковое, противовирусное, жаропонижающее, оно же обезболивающее. Мое состояние тоже начало ухудшаться. Ночью я просто затыкала себе нос скрученным ватным диском, чтобы хоть как-то перестать чихать, остановить этот зуд от бегущей слизи и уснуть.

Соседи уже начинали беспокоиться за своих детей – не заразные ли мы. Врачи отмахивались. Но обстановка в отделении обострялась, пациентов с температурой и кашлем становилось все больше.

13 декабря. Ко всем имеющимся симптомам на фоне терапии у Олеси добавился еще и жидкий стул. Врач попросил меня собрать анализ. И вот, в туалете я поняла, что мое обоняние пропало напрочь. Я сказала об этом на посту, и через полчаса в отделении было полно эпидемиологов. У нас с Олесей взяли экспресс-тест на Covid-19, но забыли подписать пробирки. Один из тестов показал слабоположительную реакцию. И с учетом моей потери обоняния решили, что он мой.

Мы обедали в палате, когда ворвалась Оксана Петровна, очень злая. Не проходя вглубь, почти из коридора она начала кричать на меня:

– Ты почему без маски?!

– Так я же в палате, – ответила я, отставив тарелку с едой.

– Ты положительная! Сейчас нужно решать вопрос, кто будет лежать с ребенком. У вас обеих возьмут нормальный тест, и если он подтвердится еще и у нее, то я выписываю вас в инфекционку. Собирай вещи, тебе здесь оставаться нельзя! А вы почему сидите без маски?! – начала кричать она на Лену.

Что заставляло ее волноваться и срываться на нас, я не понимала. В чем мы виноваты – тоже было непонятно. Мы лежали больше месяца в закрытом отделении. Посторонним контактом из внешнего мира для нас был только медперсонал. К тому же экспресс-тест имеет большую долю погрешности, да и пробирки не были подписаны.

На всякий случай я надела на себя маску, перчатки и халат. Олеся сидела напуганная, не понимая, что происходит.

Со мной провела беседу врач-эпидемиолог, расспросив о симптомах, заболеваниях ранее. Она сказала, чтобы мы не предпринимали никаких действий до прихода результатов нормального теста, не экспресса, несмотря на давление Оксаны Петровны и Елены Степановны.

Тесты пришли отрицательные, но нас решили изолировать в отдельную палату этажом выше.

В палате было все, чтобы пациент ее не покидал: холодильник, туалет, душ, стол, стул, кресло, даже телевизор и две раздельные кровати. Но температура там была около восемнадцати градусов, потому мы оделись потеплее. Вещи полностью я распаковывать не стала, рассчитывая, что мы тут остановились ненадолго.

К тому времени Олесины показатели крови после химии закономерно упали, она уже получала уколы в плечо для выброса лейкоцитов из костного мозга в кровь. В тот вечер нам было назначено еще переливание крови и тромбоцитов. Я видела, как это происходит у других пациентов: всегда гладко, с пристальным вниманием. Каждые пятнадцать-двадцать минут сопровождающий должен измерять температуру и давление и заносить данные в табличку.

Для нас это были первые трансфузии, и тут я впервые стала свидетелем реакции на переливание. Через двадцать минут после завершения процедуры у Олеси начался сильный озноб и резкий рост температуры. Медсестра как раз была у нас, она сходила за жаропонижающим, и Олеся заснула после насыщенного дня.

В тот период она вообще много спала и была слаба. У нее случались срывы при виде любого человека в медицинском костюме. Болел шов, мучил кашель, ей делали уколы, руки были в следах от катетеров. Кормила я ее едва ли не через силу, она почти не играла, разве что слушала книги, которые я ей читала. А еще – на подушке начали оставаться ее волосы.

В ту ночь я не могла заснуть. В отдельной палате никто не контролировал соблюдение режима, поэтому я села в кресло и впервые за месяц с небольшим позволила себе поплакать.

Чего мы добились за месяц лечения? На кровати спал ребенок, но совершенно не такой, каким я привезла его в больницу. Две биопсии, химия, все последствия… И чего ради, если даже диагноз не подтвержден? Динамики нет, показатели низкие, она и я морально раздавлены.

Потом я начала злиться за допущенную ошибку в диагнозе, но исправить уже ничего не могла, хотя друзья и родные, наблюдавшие за нашей историей в соцсетях, негодовали. Я снова начала думать о смене больницы, ведь мое доверие к нынешней было подорвано. Но сию минуту я не могла сделать ничего для улучшения нашего положения.

Я начала изучать курс иммунологии для студентов-медиков, чтобы понять, как работает человеческий организм, как на него влияет химия и на что обращать внимание в анализах, понять, по какому принципу подбирается лечение, что же такое эти самые онкомаркеры, алгоритм появления рака. Как ни странно, информация усваивалась хорошо.

Параллельно я общалась с друзьями по несчастью, которые лечились в Москве, в той больнице, которую я рассматривала в качестве подходящей для нас, назовем ее Главная Больница. Маму звали Валя, а ее сына – Федор, мы познакомились в соцсети. Их госпитализировали чуть позже нас, диагноз у наших детей был одинаковым. Мы как-то сразу нашли общий язык и делились друг с другом знаниями, схемами лечения и новостями. Схемы совпадали – протоколы и правда были едины. Я узнавала об условиях в Главной Больнице, о персонале и говорила, что, вероятно, и мы попадем туда. Более того, именно в этой больнице работал тот самый хирург, которого так нахваливал наш главврач.

Главной задачей тогда для меня стало восстановление Олеси. Следом нужно было дождаться диагноза, а после принять решение, куда мы движемся дальше.

15—16 декабря. К. обеспечил нас обогревателем, и я начала ощущать прелести отдельной палаты. Я решила вернуться к работе, потому что уже никому не мешала и никто не мешал мне. Олеся спала в любых условиях, при любом шуме с младенчества.

Показатели крови у дочери начали восстанавливаться, но кашель усиливался. У нас в палате медсестра меняла растворы на стойке, когда у Олеси начался длительный приступ кашля. Минут двадцать она пыталась откашляться, начала краснеть, потом посинел треугольник возле губ, и она закричала:

– Вылечите меня! Спасите! Я не могу дышать!

Медсестра стояла чуть поодаль и лишь периодически вставляла реплики:

– Как страшно она кашляет… Что за странный кашель?.. Первый раз слышу такой.

Похоже было, что разбираться с кашлем придется мне, раз медик на моих глазах совершил открытие – новый вид кашля. Я налила Олесе теплый чай – и приступ стих.

Оксана Петровна назначила нам сделать снимок легких. Перед снимком я сняла Олесину кофточку, в палате мы делали это быстро и сидя. А тут, в рентген-кабинете, я увидела ее стоя. У нее прорисовывались ребрышки, живот спал, ножки стали совсем худыми; а еще меня поразил потухший взгляд и синяки под глазами. В Олесе будто пропала та изюминка, которая отличала ее от остальных детей. Теперь это была не вечно радостная, светящаяся Олеся, как говорили о ней в саду, – передо мной стоял уставший пациент онкологического отделения. Не все дети становятся такими, но большинство. И в то мгновение я увидела Олесю именно такой. После рентгена я несла ее на руках и не подавала виду, что что-то не так.

На снимке обнаружили пневмонию, и к лечению добавились компрессы. Также пришло новое заключение по диагнозу: герминогенно-клеточная опухоль. Это еще один тип врожденных новообразований, не агрессивнее гепатобластомы. Но это было заключение от того же диагностического центра, который ставил первый диагноз, и мы решили подождать подтверждения диагноза еще и от той самой Главной Больницы. Чтобы не терять время, К. повез блоки с опухолью в Москву сам.

17 декабря. Меня в больнице на несколько часов сменила мама, сделку по продаже квартиры уже нельзя было переносить.

Полтора месяца я не выходила на улицу. Осень успела смениться на зиму. Не то чтобы я не видела всего этого в окно, но когда наблюдаешь картину из окон палаты, то кажется, что кто-то просто меняет фотообои.

Было приятно ощутить этот мороз, слышать хруст снега под своими ногами. Зима, которую я не любила раньше, радовала меня.

Пока я решала вопросы по сделке, периодически писала или звонила маме. Внутренний мандраж не отступал: я не только впервые за полтора месяца вышла на улицу, но и впервые за это время не видела, что происходит с Олесей.

– Знаешь, а рядом с ней спокойнее, – сказала мама, когда мы менялись обратно.

– А снаружи тревожнее, – в подтверждение ее слов добавила я.

18 декабря. Состояние Олеси стало стабилизироваться, аппетит и настроение тоже. Она уже не температурила, кашель стал продуктивным. Половина ее и без того жидких волос выпали. Брить ее в больнице я не хотела, но мне надо было подготовить ее к тому, что дома придется с волосами распрощаться.

– А как собирать хвост, если уберут волосы? – спрашивала Олеся.

– Без хвоста пока будем.

– Я же не буду красивая.

– Ты будешь очень красивая, у тебя такие красивые глаза, – успокаивала ее я.

– А когда у меня вырастут новые волосики?

– Летом уже будут новые, – прикинув в голове срок окончания лечения, ответила я.

Она старалась не подавать виду, что расстроена, но дети – плохие актеры. Утешало, что пациентов с алопецией она уже видела, и ей не придется быть белой вороной в нашем маленьком сообществе. Она всегда хотела быть внешне похожей на меня, иметь такие же длинные волосы, а еще ей нравилось, когда мои волосы собраны в хвост. Она всегда делала мне комплименты, чем каждый раз вызывала умиление.

21—24 декабря. Специалист УЗИ увидел на своем мониторе уменьшение опухоли. Меня переполняла радость: хоть данные онкомаркеров не изменились, опухоль частично распалась. Наверное, именно в тот момент я отпустила весь этот тяжелый период и простила всех его действующих лиц, ведь на мониторе отобразилась цена перенесенных сложностей – первая положительная динамика.

Оксана Петровна отпустила нас все же домой – отметить Новый год в кругу семьи, долечить пневмонию и дождаться ответа по диагнозу из Москвы. Счастье для нас было в трех важных промежуточных итогах: «Мы вместе. Мы живы. Мы дома». Все, что будет дальше, – проблема не сегодняшнего дня. Сегодня есть эти три факта, и до следующего блока химии их никто не отнимет.

Глава 5. Грех второй, финансовый

В одном психосоматическом исследовании говорится о том, что причина возникновения проблем с печенью – конфликт нехватки чего-либо, необходимого для выживания. Может быть, это неосознанный страх голода в тяжелых финансовых условиях. А с финансами у меня были большие проблемы.

Сейчас многие люди, знающие меня, скажут, что с деньгами у Маши проблем не было никогда. Эта глава станет открытием для людей из моего окружения: я часто жила в долг. Долги любому человеку меня сильно тяготили, а вот задолжать банку – почему бы нет. Быть должным конкретному человеку – значит, открыть ему глаза на свою… несостоятельность. Мне за это было бы максимально стыдно.

Когда нас госпитализировали, мой долг перед банками составлял чуть больше семи миллионов рублей. А платежи по этим долгам составляли больше половины моего ежемесячного дохода, который включал в себя мой заработок, алименты на Олесю, ее пособие от государства и другие, иногда «выстреливающие» доходы от разных хайповых тем типа пирамид, покупок валюты и прочего, чем я периодически увлекалась, но почти всегда эти мои махинации заканчивались провалом, и вложенная сумма оказывалась больше заработанной. Помните, я говорила про долгую апатию перед госпитализацией? Так вот, причиной были как раз финансовые проблемы. Иногда я даже не могла спать из-за этого.

Свою первую кредитную карту я получила в двадцать два или двадцать три года, на пятом курсе университета. Я тогда вписалась в сетевой маркетинг, воодушевленная будущими большими доходами и финансовой свободой. Но я не учла, что продавать не люблю. Может, и умею, но не люблю. Продукт, который мы распространяли, был и вправду неплох, по крайней мере, я в него верила, поэтому продажи у меня были, но не такие уж и большие. Впрочем, даже о таком опыте я не жалею – жизнь в долговой яме тоже стоило попробовать.

Та кредитка была с относительно небольшим лимитом, но для студентки это были большие деньги тогда. Без аренды жилья на них можно было жить месяц.

Следом за ней появилась вторая карта, другого банка, уже на более крупную сумму. Изначально я планировала только купить на нее подарок для своего молодого человека, но со временем и ее лимит был исчерпан.

Мне всегда было болезненно недотягивать до чьего-то уровня, я ведь человек, легко ведущийся на рекламу и маркетинг. Но тогда я этого не понимала: вроде живем как все, всё в кредит и в рассрочку. Ну и что, если еле концы с концами сводим, зато не хуже, чем у других. Сделали ремонт, поменяли машину – все в долг.

В сетевом бизнесе я уже не участвовала, окончила университет и начала свою профессиональную деятельность. В 2013 году я устроилась в компанию, где генеральным директором и владельцем был К. Но наша история началась намного позже. Тогда мне было важно получить хоть какой-то опыт работы. Естественно, доход у меня был небольшой – и почти весь он шел на погашение наших с молодым человеком долгов. Его доход шел на то же. В итоге мы разъехались: я с опустошенной кредиткой, а он – с долгами на его машину и ремонт в его квартире.

Я начала жить одна, потом со своей сестрой, которая окончила школу и приехала учиться в университет. Мы жили на съемной квартире. Где-то помогали родители, но по желанию – просить их было неудобно, да и о финансовых проблемах своих я не рассказывала.

Я все больше погружалась в этот затягивающий мир кредиток. Мне хватало моих доходов на жизнь: на жилье, еду, но этого было мало. Хотелось покупать больше красивой одежды, обновить телефон, дарить другим хорошие подарки. В этих случаях я пользовалась картами, не допускала просрочек и никому не жаловалась, потому со стороны выглядела вполне успешной и обеспеченной. Мои доходы при этом росли, а с ними росли и потребности вместе с долгами перед банками.

В 2015 году, когда мне исполнилось двадцать пять лет, я выросла в зарплате и должности – и решила взять ипотеку. Бабушка с папой подарили мне тогда мою первую машину, оставшуюся в наследство от дедушки. И я взяла ипотеку на маленькую доступную квартиру за городом, так как теперь у меня был свой транспорт. Квартира была в строящемся доме, поэтому мне нужно было оплачивать ипотеку, арендовать квартиру и платить банкам за кредитки. Кредитная история у меня чистейшая и насыщенная.

Банковская история начинает тяготить тогда, когда кредитки становятся пустыми: долг еще есть, а мнимой подушки финансовой безопасности уже нет – той самой, когда думаешь, что если не будет хватать, то воспользуюсь картой.

В конце 2016 года началась наша история с К. – спустя почти три года совместной работы. Это не было какой-то красивой историей, к тому же многие осудили меня, но об этом я расскажу в другой главе.

К. сильно помог мне – закрыл долги на части карт. Я платила лишь ипотеку и проценты по той кредитке, на которую когда-то купила подарок бойфренду. Мы начали с К. вместе жить, поэтому аренда жилья меня уже не тяготила, но привычка пользоваться кредиткой осталась. Да и с ростом доходов снова выросли потребности: появился тренажерный зал, вещи подороже, больше посещений кафе и ресторанов, косметолог, периодические массажи. Я проявляла ложную любовь к себе, поскольку внутреннее состояние не изменилось, где-то даже увеличилось чувство тревоги: держать марку становилось сложнее. Ну а К. стал в одном лице работодателем и мужем. Официального брака у нас никогда не было, но мы друг о друге говорили как о муже и жене.

В 2018 году в январе я забеременела. Беременность случилась не внезапно – просто сразу, как мы на это решились. Наши отношения при этом стали напряженными, ну а я продолжала работать.

На пятом месяце беременности у меня случилось кровотечение. Была угроза прерывания. Меня посадили на таблетки, какое-то время я ходила на капельницы. Я тогда уехала от К. в свою достроенную, но все еще ипотечную квартиру. До последней недели перед родами я работала, и меня это не тяготило. К. сказал, что обеспечит ребенка всем необходимым. Он действительно купил все по списку – кроватку, коляску и прочее, а на рождение Олеси подарил мне новую машину. Старую я при этом продала и закрыла часть ипотеки. К. съехал с нашей квартиры, которую сам покупал и ремонтировал, и переписал ее на меня. Олесю из роддома привезли уже в эту квартиру, в которой она прожила всю свою жизнь и которую очень любила.

Я получала пособия, декретные и финансовую помощь от К. Этих денег хватало на смесь, подгузники, одежду, няню. Няня у нас появилась с трехнедельного возраста: родственники были далеко или не выражали желания помогать, а мне необходим был отдых. К тому же я не перестала посещать процедуры: маникюр, наращивание ресниц, косметолог. Может, благодаря этому я не выгорела в декрете, но кредитки снова пришлось распечатать. Так за год своего декрета я снова накопила долг несколько сотен тысяч рублей, вытаскивая из кредитных денег ежемесячно десятки тысяч, которые добавились уже к имеющейся ипотеке.

Когда Олесе исполнился год, я вышла на работу, а дочь доверила няне. Я уже не работала у К., нашла себе новое место и немного выдохнула финансово. С К. при этом у нас снова начали завязываться отношения, но спустя семь месяцев мы опять разошлись. Я продолжала работать, а Олеся пошла в частный детский сад.

Об отношениях я еще расскажу, а в этой главе поведаю больше о своем отношении к финансам.

Пока я работала, то ходила в зал, на бьюти-процедуры, как-то рассчитывалась с долгами и ипотекой. К. же стал давать больше денег на Олесю после того, как пожил с нами.

Ну а я… я чувствовала себя постоянно усталой. Ведь я работала ради обслуживания картинки все успевающей и при этом хорошо выглядящей матери и идеальной хозяйки. Через год я бросила работу и решила уйти в творчество, чтобы иметь свободный график. Отучилась на курсах по web-дизайну, но к практике так и не приступила. Я боялась искать клиентов, у меня оказался тот самый модный «синдром самозванца», и я вернулась к своей прежней профессиональной деятельности спустя полгода скитаний.

Весной 2021 года я начала сотрудничать с фирмой, которая предложила мне работу мечты. Тут был выше доход, свободный и устраивающий график, понятные для меня требования, знакомые еще по прежней работе. Долги начали потихоньку закрываться, но мне все равно казалось, что делается это слишком медленно.

Летом 2021-го стали очень популярны «доходные» темы в виде пирамид и зарабатывания на криптовалютах. Я поддалась соблазну и вложилась в одну из схем. Получив несколько выплат, я решила попробовать зайти на крупную программу по приобретению жилья. Для этого продала свою квартиру, ипотеку на которую к тому времени уже закрыла, – я хотела, чтобы у нас с Олесей появилась площадь больше нашей однушки. Дочь росла, квартира все больше оккупировалась ее игрушками и детскими принадлежностями.

Я посчитала при этом, что в случае финансового провала не пропаду, да и соблазн был так велик… Я оформила ипотеку на загородный дуплекс, двухуровневую квартиру. Как буду вывозить там ремонт в случае, если с программой ничего не получится, я в тот момент не задумывалась. Естественно, все рухнуло: по программе недвижимости я не получила ни единой выплаты. Два года все более-менее работало, но схлопнулось, как только я решила получить легкие деньги. Кто-то из специалистов по психосоматике сказал потом даже, что это стало спусковым крючком для запуска болезни: потеря крупной суммы и страх перед будущим.

Я продолжила работать, заниматься спортом, посещать бьюти-мастеров, водить Олесю в частный сад, плюс добавился ремонт дуплекса. Мне хватило мозгов не спустить в пирамиду все, оставить на ремонт небольшую сумму, хоть и недостаточную. Также я часто слушала лекции на финансовые темы, покупала онлайн-марафоны, считая, что не развиваться – это не модно.

Я тренировалась в зале, мы устраивали фотосессии раз в два месяца. На магазины времени не было, и я подсела на онлайн-покупки, которые хоть и экономят время, но провоцируют тратить деньги на разные ненужные товары. У нас был полный гардероб одежды, моей и Олесиной, у дочери было настоящее изобилие игрушек – она не получала отказов. При этом Олеся – тот ребенок, который мог выйти из магазина игрушек с пустыми руками, потому что ничего не понравилось. Она четко знала, что ей нужно, в отличие от своей мамы: я почти всегда выходила из магазина с незапланированными покупками, объясняя это любовью к себе, ведь ушлые маркетологи между тратами и любовью умело поставили знак равенства.

Конец лета 2021 года мы провели в разъездах по нашим местным курортам, и не самым доступным. А в октябре, после Лесиного дня рождения, улетели в Калининград – частично на кредитные деньги.

Я при этом чувствовала себя выжатой, поскольку меня тяготила финансовая нагрузка. Но тогда мне казалось логичным отдохнуть, а разбираться с проблемами потом. Так я в этом потом и прожила почти десять лет, не осознавая проблему, а только увеличивая ее с каждым годом…

И тут мы возвращаемся к диагнозу и болезни. На приеме у врача я сразу поняла, что финансово не вывезу лечение, не смогу рассчитываться с долгами и поддерживать мнимую красивую картинку своего благополучия. Пока К. вел беседы с врачом о причинах возникновения болезни, я уже писала риелтору, чтобы она выставляла мой загородный дуплекс на продажу.

В больнице началось самокопание: зачем я в это влезла? Я снова заботилась больше о том, что обо мне подумают другие, хотя и уговаривала себя забить на это. Да и на кого действуют подобные уговоры – я ведь неоднократно сама другим такие советы раздавала, подкрепляя их притчами, афоризмами, цитатами из психологической и эзотерической литературы. Я могла красиво разложить ситуацию, помочь кому угодно… Только не себе. Тыкала людей в кажущиеся очевидными проблемы, но не видела дальше своего носа. При этом мало кто знал о моей реальной финансовой ситуации, полной картины не было, кажется, даже у К. Я ему рассказала обо всем уже в больнице, но помогать мне не просила. Как-то ведь я вывозила эту историю до болезни, потому мне надо было ответить за все натворенное самой.

Сейчас я понимаю, почему мне было так важно всегда держать марку: нравилось, что люди ко мне прислушиваются. Казалось, не будь я на коне, мои советы просто обесценятся, а я ведь обожала их раздавать. Мне казалось, что мое мнение для других невероятно важно, возможно, поэтому сама была зависима от мнения других. Но в больничных стенах стало не до чьих-то мнений, тут проблемой было поспать и принять окружающую реальность…