Дай мне шанс всё испортить

– Ты ошибаешься. Я скажу тебе, чего бы он хотел. Он хотел бы, чтобы ты воспринимала его не только как самца-добытчика. Он хотел бы быть для тебя кем-то особенным. Он хотел бы, чтобы ты не спала с кем-то после его смерти хотя бы три месяца. Он хотел бы, чтобы ты не вела себя как курица-наседка. Он хотел бы, чтобы не говорила такие пошлости и банальности. Он хотел бы быть о тебе лучшего мнения, чем я сейчас.

Бетина ответила на это лишь: «Какой же ты жестокий!»

– Я всего лишь сказал правду. И чтобы ты не чувствовала себя такой виноватой, я скажу тебе и другую правду. Это я попал в него в того день, а не Витёк. И последняя фраза Артёма была: «Не говори ей». Он не хотел расстраивать тебя ещё больше. Он думал о тебе в последний момент жизни. Он носился с тобой как с писанной торбой. Он любил тебя. И он заслуживал лучшего отношения к своей памяти. И он был серьёзно болен. А ты даже не догадывалась. Настолько он не хотел показаться слабым в твоих глазах. Или не был уверен, что ты не убежишь от него, как только он станет беспомощным.

Бетина села на диван рядом с котом и стопкой книг. У неё словно начался приступ удушья. Она держалась за горло, будто там находился источник боли.

– Какие ужасные вещи ты говоришь…

– Так есть. Не больше и не меньше. Говорить правду легко. И трудно остановиться, когда начал. Проще жить, когда нет привычки врать и обманывать самого себя. Не нужно придумывать оправданий, прикрывать фасад лжи. В мире было бы куда проще жить, если бы все говорили правду, без всяких вариантов и смягчения углов. Просто как есть. А выгодно или не выгодно, не имеет значения. Истина всегда дороже.

– И многого ты добился своей истиной? Сидишь в психушке и завтракаешь антидепрессантами. Одинокий, но зато правдивый. Дорого же тебе твоя истина обходится.

Когда у тебя в последний раз баба то была?

– Значение секса для человека в этой жизни слишком преувеличивают. Вон Джейн Остен вообще была старой девой, ничего справлялась, мать. Олега ей не потребовалось. Куда вдов тоже как-то доживали.

– И я слышу это от мужика.

– Время такое. И мужики перенимают женское видение.

– Надеюсь, ты сгниёшь в этой дыре в луже собственных экскрементах.

– Спасибо на добром слове.

Бетина вышла, громко хлопнув дверью. Но не успел Платон подумать, что будет скучать, как она вернулась.

– Я прощу тебя, потому что ты болен, или просто больной.

– Я тоже прощу тебя, потому что ты просто тупая, не всегда понимаешь элементарные вещи. И людей в наше время не выбирают: те, кто оказались рядом, те и сгодятся.

– Повезло же тебе, что у тебя есть деньги и профессия, иначе бы никто не терпел твои ужимки и стёб.

– Ради чего же ещё нужны деньги, как не для этого?!

– Не пропадай! Я пришлю тебе корицы.

На этот раз она ушла окончательно. «Вот так встреча! Лучше б и не виделись вовсе. А мне казалось, что люди больше не могут выяснять отношения, или делают это в Интернете. Слишком все себя берегут, а что может быть лучше хорошего скандала? Это бодрит, лучше энергетика. И впечатлений у меня теперь на полгода вперёд, буду вспоминать каждую фразу, жест, запишу весь диалог в блокнот. Ругаться тет-а-тет – зря люди избавляются от этого. Есть в этом что-то интимное, исконно человеческое, это приближает тебя к предкам, роднит с ними. И создаёт ощущение завершённости. Когда видишь того, на кого обижен, в ком разочарован, когда высказываешь ему это в глаза, ты освобождаешься от своих собственных негативных ощущений. Быть человеком всё-таки занятно».

– Не перестарался ли я? – спросил он у внезапно возникшего на подоконнике Артёма – он почему-то щелкал семечки, сбрасывая кожуру на пол, но до пола она так и не долетала, словно превращалась в пыль.

– В самый раз. Мои чувства ты описал довольно точно.

– И ты её всё равно любишь?

– Я знал, на что шёл. Я всегда знал, что она непростой человек, что с ней сложно. В те моменты, когда я не хотел её убить, я её любил. Я знал её такой, какая она есть, и я принимал её. Разве не в этом заключается любовь? Выбрать кого-то совершенного, идеально тебе подходящего, богатого – это уже что-то другое. Расчет, может быть. И редко получается такого человека найти, или же он выбирает себе кого-то получше. Обычно мы остаёмся с теми, кто всегда рядом, кто не оставляет нас в одиночестве, кто способен разделить наши недостатки и смириться с ними. И я любил её. За наши многочисленные общие воспоминания, а именно за них и любят; за то, что если бы меня спросили, какие моменты я сохранил бы где-то в сердечных клапанах, я ответил бы «все те, что с ней».

– Что за сопли!

– Но это же ты формулируешь мои мысли?! И это лучшее, что я могу сказать?

– Прости, я не в форме. У меня в голове каша из мозгов.

– Да, но теперь у неё будут новые лучшие воспоминания, новый лучший человек, а я, блин, на задворках памяти, долбанный лузер. Я был классным только её глазами. Большинство людей меня видели через призму её воображения и воодушевления, с которым она обо мне рассказывала. Кто я без неё? Очередной труп, каких миллионы.

– Я тебя буду помнить. Даже если мне придётся посвятить тебе книгу. Другие увидят тебя моими глазами.

– От души, брат! Уверен, в твоём воображении я говорю лучше, чем это было на самом деле. И успокойся с самоопределением! Это банально – пытаться казаться небанальным.

– Куда бы тебя ни завела мысль, она всегда приведёт тебя к банальности, да?

– Банальность – это наш уютный домик, бабушкины варежки, грелка под матрацем.

– И как с ней бороться?

– Только правдой, брат, только правдой, она обычно звучит небанально.

Платон записал в блокноте: «Выпал снег и все психи потянулись во двор… Что за позорище! Нужно отдать эту фразу Любочке». Рядом с ним на лавочке стояла двухсотграммовая банка чёрной икры. Он поедал деликатес столовой ложкой, словно йогурт. Платон наблюдал, как бывший фельдшер и «фанат Хемсворта» лепили снеговика.

Они никак не могли договориться, использовать морковку как нос или как фаллос.

– Тогда нужно лепить ему подружку! Не можем же мы оставить парня со стояком, да ещё без носа и без снежной бабы, – предложил Федёк.

– Резонно.

«Кажется, что это их единственная забота – обеспечить достойное существование снеговику. На всё другое им, похоже, плевать. И этот снеговик такой…убогий. Он похож на арт-инсталляцию под кодовым названием «Дистрофия снеговиков – бич нашего времени». Это совсем не похоже на шары – месиво из грязи и снега».

– Ваш снеговик выглядит так же удручающе, как моя жизнь, – вмешался Платон. – Он что, болен рахитом? Или он дистрофик?

– Иди ты знаешь куда! Сидит тут жрёт икру, жалуется на свою жизнь и ещё обзывает Эдмунда дистрофиком! Эдмунд, не слушай его!

Елисей погладил снеговика по «голове», украшенной шевелюрой из вороньего гнезда.

– Эту икру мне прислала вдова брата, с запиской «Ужрись насмерть, сволочь», – оправдался Платон и предложил им свою еще наполненную банку.

– Нет, а вдруг потом опять захочется, нечего привыкать, – отказался Елисей за двоих.

– Решено! Лепим Зигмунду, – не успокаивался Федёк.

«Я как попал обратно в детский сад. Может быть, что я Бенджамин Баттон и моя жизнь пошла в обратную сторону? И каждый раз, когда я вижу снег, мне кажется, что это последний снег в моей жизни. И каждый раз это всё ближе к истине. Снег становится манной небесной. Чудо света, которое когда-то было обыденностью. Появляется на несколько часов пару раз в году, прикрывает людскую нечистоплотность, а затем исчезает в небытие, не обещая вернуться. Какая важная особа! Когда-нибудь снег посчитает нас недостойными своего внимания, мелкими сошками, а затем и вовсе забудет о нашем существовании, оставит нас наедине с беспросветной пасмурной зимой и грязью. Спасибо, снег, что зашёл сегодня! Ты прекрасен».

Платон увидел, что со стороны главного корпуса к нему приближается главврач. Альберт Львович выделялся на фоне невзрачного обшарпанного отделения своим длинным шарфом в шотландскую клетку. Платон впервые увидел, как он ходит, до этого момента ему представлялось, что Альберт Львович передвигается исключительно от своего кресла в кабинете до дивана, перед которым возвышалась очередная картина, купленная у контрабандистов. Платону казалось, что он перемещается из дома в больницу как-то эфемерно. «Я думал, у него какой-то телепорт в шкафу или туннель с собственным поездом. Ан нет, на своих двоих всё-таки куда-то добирается».

– Я подумал, раз такое дело, снег выпал, мы можем сосредотачиваться на реальном пейзаже. Прогуляемся? – предложил главврач.

– Прямо за территорию?

– До берега. Там сейчас красиво. Вы же не собираетесь сбегать?

– Боюсь, Альберт Львович, я уже не в том возрасте, чтобы задницу в степи морозить.

– И как вам не стыдно говорить про возраст при старике?! Вот доживёте до моих лет, тогда узнаете, что такое ревматизм, простата. Вам будет не до депрессий, простата вас отвлечёт походами в туалет от мрачных мыслей.

Они медленно побрели к воротам. Охранники были в недоумении, но всё-таки не ослушались главврача. Вскоре Платон ощутил какое-то неведомое раннее физическое чувство свободы. «Да, стоит человека запереть на пару месяцев, как возможность просто передвигаться по местности будет казаться ему чем-то особенным. Я на воле! Это так круто!»

С видом на заснеженные холмы Альберт Львович достал бутылку водки.

– Ваша икра придётся кстати.

– А, вас просто выпить не с кем было?

Они устроили маленький пикник на лавочке возле обрыва. Платону понравилось, что рядом с ним просто кто-то находился, хоть и безмолвствовал. «Как мало нужно, чтобы не чувствовать себя одиноким – просто чтобы рядом кто-то молчал. Тогда начинаешь слышать себя». Платон просто наблюдал за пейзажем. «У меня такое ощущение, что я в 4D смотрю документалку. Я слабо чувствую реальность, она напоминает мне какую-то имитацию, а имитация напротив – напоминает реальность».

– И какой вопрос вас волнует сейчас больше всего? – спросил главврач спустя полчаса.

Платон призадумался.

– Дерьмо я или право имею? Может быть, я просто Любочка в литературе и боюсь себе в этом признаться, может быть, мне просто повезло.

– Я вас умоляю, вы родились у чёрта на куличиках в бедной семье, какое везение. Я бы сказал, что вы неудачник, но энтузиазма у вас хватило дождаться, когда жизнь повернётся лицом. Я знал вашего отца. Он наблюдался у меня лет двадцать назад. Вряд ли он был издателем или хотя бы просто богатым. Но мужик хороший.

– Ненавижу его.

– Да, помню, он сказал: «Наверное, мой сын будет меня ненавидеть». Вот видите, в чём-то и он был прав. А насчёт дерьмо или не дерьмо. Почему обязательно вы должны быть Катаевым или Любочкой? Между ними полно промежуточных этапов. Середнячок, сносный автор, талантливый.

– Катаев?! И почему вы так любите советский период?

– Потому что он длился семьдесят лет, чуть меньше, чем я прожил, а такое влияние оказал на страну. Это была яркая вспышка в истории. И если вам не нравится Катаев, пусть будет Достоевский. В общем, от Достоевского до Любочки полно иных категорий. Например, Платон Афонин.

– Вы так добры, Альберт Львович! Человек, который практически всю жизнь провёл в Ложках.

– Да, в области часто говорят вместо «сойти с ума» «уехать в Ложки». А знаете, в этом месте люди перестают из себя что-то представлять, они становятся просто людьми. Здесь не так уж и плохо. Здесь моя вотчина. Ладно, давайте смотреть, как снег падает на всё не застывающую реку.

Платон доел икру и продолжил наблюдать за пейзажем, продолжая повторять «Я сосредоточен, я сосредоточен, я сосредоточен. Я не ненавижу себя. Я не ненавижу свою жизнь. Я не виню себя за то, кто я есть».

VII

«Менять или не менять агента? Где я нынче возьму нового? И мне просто лень искать. Как представлю, что новичок будет смотреть на меня, так сразу в дрожь бросает. И он будет считать меня форменным психом. Нет, Олег тоже считает меня асоциальным, но я к этому привык хотя бы. Я слишком стар для того, чтобы посторонних людей делать близкими. Это же кто-то ещё узнает, насколько я плох, что я щелкаю семечки под фортепьянные концерты. Это кто-то ещё будет читать меня до редакторской правки. Лучше умереть, чем менять его. И тогда мне придётся сменить вдову брата. А что дальше?

Другая психушка, другой кот, другой город, другая планета, другая пижама?! Вот уж дудки! Я не сдвинусь с места. Я пустил корни, решено! Я лучше покроюсь мхом, чем уволю Олега. Но всё-таки, мне же придётся дальше терпеть его надменную рожу, его сарказм, его зависть. Может, всё-таки дать ему пинка под зад? Он, конечно, дерьмо, но, как говорится, к запаху этой какашки я уже приноровился. А вдруг другая какашка окажется ещё более вонючей? И к новой же нужно привыкать, а эта уже, можно сказать, своя, родная. Нет, и ещё раз нет! Пусть остаётся».

Его плеча коснулся санитар Борис, здоровенный бородатый мужик весом под сто кило. Платон от неожиданности собрался провести боевой приём, но вовремя спохватился, что его тогда привяжут жгутами к кровати. Он уронил деталь от пазла с изображением Эйфелевой башни и поспешил её поднять. «Потерю детальки от очередной мозаики я не внесу!»

– К тебе пришли две какие-то бабы, – сообщил Борис раскатистым прокуренным и пропитым басом. – Иш, устроил тут дом отдыха. Может, ещё сауну откроешь?

– А тебе завидно, бородатый? – вмешался Махди.

– Это Лизка с Ксанкой, наверное. Подруги мои.

Платон понял, что весь народ в «игровой» комнате посмотрел на него с нескрываемой завистью, даже Людочка. «Ко мне всего лишь второй раз за несколько месяцев приехали, а они так насупились, будто у меня здесь салон и приёмные дни по понедельникам, вторникам, средам и воскресениям. Вот люди! И это я им ещё сигареты и семечки даю. А если б не семечки, они бы сгрызли меня с кожуркой. И почему мне всегда кто-то завидует? Даже когда я был нищебродом с бутербродом находились экземпляры, которым я был прямо поперёк горла и не давал покоя одним фактом моего рефлексирующего ленивого существования. Наверное, просто я красавчик. Определённо, поэтому».

Ксанку и Лизу в палату не пропустили, поэтому Платон отправился к ним на проходную. «На бездомных они теперь не похожи, – отметил он их преображение. – Хотя по сравнению с тем, как они выглядели в подполье, чистая одежда уже будет выглядеть работой стилистов. Да просто помыть голову – уже смотрелось бы подвигом парикмахера».

– О, мой Бог! – воскликнула Ксанка. – Какого чёрта ты в пижаме в три часа дня? – возмутилась Ксанка.

– Спасибо, и ты отлично выглядишь.

– Она же шёлковая! Она же стоит как местный дом.

Платон изобразил недоумение.

– И что? Такая теплая зима, что шёлк освежает.

– Ты реально не понимаешь? – спросила Лизка, высоко подняв брови.

– Вот блин! А я думал, что меня ненавидят, потому что я красавчик.

– Выпендрёжник ты! И как тебя тут не пришлёпнули ещё?!

Они вручили ему пакеты. Платон оставил гостинцы в палате, заодно переоделся в толстовку и дранные джинсы. Он понял, что теперь не сможет сидеть с богемным и слегка неряшливым видом в столовой. «А мне нравилось разгуливать в пижаме своей мечты полдня. Я уже привык к ней. Она как вторая кожа. Ох, уж эти предрассудки! А мне теперь выбирать каждый день, какую толстовку надеть, мучиться!» Спустя пару минут он уж вернулся к Ксанке и Лизе во двор. Он продемонстрировал им свой новый «лук», повернувшись на триста шестьдесят градусов, взглядом спросил их одобрения.

– Я тебя проинструктирую немного, а то ты совсем потерялся, друг, – начала Лиза. – Во-первых, сиди и не высовывайся, коли у тебя нет крыши или девяти жизней. Во-вторых, – не выделяйся внешним видом, это раздражает всех в тряпье. В-третьих, не пей бухло с антидепрессантами. Всё понял?

– Всё предельно ясно. Ну, какие новости?

– Певица Айша сделала себе операцию по удлинению ног. И так была не маленькая, а теперь на цаплю похожа, – проинформировала Ксанка.

– Вот это да! Умереть, не встать!

– Маруф решил стать женщиной.

– Кто бы сомневался! – произнёс Платон и шумно сделал глоток колы.

– Витёк должен нам уже пять тысяч, не просыхает третью неделю.

– Можешь записать на мой счёт.

– Бизнес идёт. Мы прям стали сильные независимые женщины. Всё у нас спорится, и никто нам не нужен. Прям бизнес-леди, никак иначе.

«Вот трещотки, и меня даже не раздражает эта трескотня. Удивительно! Я бы даже сказал, что их болтовня меня успокаивает и отвлекает от собственных суетных мыслей».

– А как ты сам тут? Адаптировался?

– Легко, я словно здесь родился. Меня сразу приняли как своего.

– Мы рады, что ты нашёл своё предназначения, но, боюсь, придётся подпортить тебе настроение, – объявила Лизка.

– А что такое? Эпидемия где-нибудь? Витёк раскололся?

– Нет. Кажется, Бетина твоя залетела.

– С чего ты взяла?

– Она заказывала у нас тест на беременность.

Платон развёл руками и снова шумно отпил колу, на этот раз через трубочку.

– Но это же ещё ничего не значит.

– Потом она заказала второй. Это значит, что первый оказался положительный, она решила удостовериться.

– А вы сечёте.

– А до этого она жрала пиццу с каперсами. Хотя никогда не заказывала каперсы.

– Шерлоки, пусть плодится и размножается, мне плевать.

– А ты знаешь, кто предполагаемый отец?

– Ага, Олег. Она рассказывала про него.

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– А что мне, камень о башку разбить? Я ей не мамка и не папка. Бетина – большая девочка, сама разберётся, что к чему. Не пропадёт, это определённо, цепкая как бульдог.

Ксанка и Бетина синхронно тяжело вздохнули. «Только этого мне ёще не хватало! Сочувствия».

– Только не нужно меня жалеть! Я не вынесу этого!

– Мы и не думали.

– Тогда почему вы так смотрите, будто я умираю?

Они снова издали сочувственный вздох.

– Вот опять! Вы это специально.

– Нет, нет. Зачем нам тебя жалеть, ведь полно голодных детей и бездомных животных?

– Это правильно.

– Она поехала с детьми к нему на съёмки.

Платон заткнул уши и принялся напевать: «We all live in yellow submarine». Он представил, что находится в гигантской капсуле, где никто ничего и никогда не сможет ему сказать, где он никогда не сможет узнать, что его разочаровали. На несколько секунд ему удалось поверить, что он достиг полной изоляции от внешнего воздействия на его психику. «Я на эмпирическом карантине, я в домике».

– Не знаю теперь, как тебе сказать то, – продолжила подачу плохих новостей Ксанка. – Твоего друга обвинили в том, что он слил данные всех пользователей «Имитации» ФСБ. Ещё «Имитацию» использовали как способ психологического воздействия. Тимур даже разработал программу индивидуального психологического кода для каждого пользователя. С помощью этого кода возможно погрузить человека в депрессию или наоборот – в эйфорию. Ещё он способен заставить совершать людей определённые действия, вроде проголосовать на сайте или перейти по нужной ссылке. Естественно, ты знаешь, как достоверно «Имитация» может изображать людей. То есть можно вести разговор от имени нужного человека. Еще «Имитацию» использовали в психушках вместо лоботомии, она способна программировать мышление.

– Вы серьёзно?

– Зуб даю! – уверенно произнесла Лизка и принялась на смарт-часах искать заметку.

На белой стене больничного корпуса высветилась статья с заголовком: «Тимур Зулфугаров сотрудничал с ФСБ» «Тарас Величко, который сейчас скрывается в США, выложил в сеть контракт своего бывшего шефа с ФСБ. Тимур Зулфугаров, программист армяно-казахского происхождения, произвёл настоящую сенсацию в Интернет-сообществе три года назад. Через сутки после того, как начало работать приложение «Имитация», его скачали около двадцати миллионов человек. Вскоре оно стало самым популярным в стране, а затем и в мире. Тимур Зулфугаров всегда подчеркивал, что защита личных данных пользователей – один из его приоритетов. Однако после гибели Зулфугарова в 2199 году (многие считают, что это было самоубийство) появились серьёзные подозрения, что основатель «Имитации» сотрудничал с ФСБ. Тарас Величко, один из сподвижников Зулфугарова, переехал с США, где занялся разработкой собственного продукта, избегая расспросов о бывшем боссе. Лишь недавно он озвучил, что Тимур Зулфугаров «сливал» ФСБ данные пользователей. Более того, он заявил, что Зулфугаров участвовал в разработке индивидуальных психологических кодов и раскрытии манипуляционных возможностей фиктивных звонков…»

– Ты что-нибудь знал об этом?

– Нет. Я участвовал только в разработке Гая. Я придумывал для него диалоги. Иногда двигался за него. Гай Гай – идеальный виртуальный актёр. К «Имитации» меня не подпускали. Меня всегда удивляло, что Тимур в разговоре обходил своё главное детище стороной. Я и не вмешивался.

– Тебя теперь достанут журналисты, – объявила Лизка.

– Ага, пусть попробуют сюда добраться. Я сейчас в самом надёжном месте. Я здесь словно в преисподней, никто и не подумает сунуться.

«Мне казалось, что я знал о нём всё. А у него была совсем другая вторая жизнь, в которую я не был посвящен. Странно, как довольно близкий тебе человек может быть таким незнакомым. Или я просто я не спрашивал, не хотел этого знать. Я видел, что с ним творится неладное, что он на пределе. Он не хотел рассказывать, а я не желал вникать в происходящее. Я предпочитал прикрыть глаза, чем разобраться, что же его убивает. Он был скрытен последнее время, и меня это не напрягало. Зачем лезть в душу? Тимур не любил этого. Мы отдалялись друг от друга. Наверное, если бы он не умер, мы стали бы чужими, со временем. У нас становилось всё меньше общего. У него были свои тайны, проблемы, другая жизнь, работа. Я был обузой какой-то его прошлой жизни, где Тимур был не так успешен, не так скрытен, не так напряжен, не так занят. Я знал его нищим хипстером, которого большинство не принимали в компании и сторонились как неведомой зверюшки, которая может цапнуть. Иногда Тимура раздражало, что я был единственным человеком в его окружении, который видел его без дорогущих часов, брендовых шмоток, флёра таинственности и всемогущества, с нелепой стрижкой, прыщавой физиономией, а прыщи у него были довольно долго, далеко не напоминающего короля мира».

Когда Платон распрощался со своими гостьями и вернулся в палату, его уже ждал Тимур. Он сидел на диване рядом с котом и ел виртуальные фисташки, издавая ненастоящее щелканье. За его спиной мигал светильник, словно Тимур создавал перепады напряжения. Капли дождя шумели на улице как паникующие люди. Они истерично стучали в окно, будто хотели проникнуть в обиталище Платона. Казалось, что капли разбивались о стекло в приступе дикого страха. Они словно шептали «Спаси нас, ты – наша последняя надежда», а Платон ничем не мог им помочь. Он равнодушно наблюдал за их гибелью, потому что был не в состоянии спасти даже самого себя, не то что всё капельное сборище. Но они продолжали наступать, потому что у них не было иных кандидатов в спасители. Словно от ужаса капли превращались в обычную воду, сбивались в какую-то общую массу, руководимую хаосом.

– Так и знал, что ты явишься.

– Теперь ты считаешь, что у меня был достаточный повод для самоубийства?

– Неужели не было другого способа искупить вину?

– Может быть, и был, но я больше не перебирал варианты. Я устал искать способы избежать чего-то. Слишком часто я попадал в ситуации, про которые обычно говорят «выход есть всегда», но какой это, блин, выход, где его искать, хрен знает. И иногда хочется искупить свою вину, избавиться от беспомощности, от жалости к себе. Ты хочешь спастись, а смысла в этом не видишь. И не оказывается рядом никого, кто бы действительно понял, насколько тебе тяжело нести бремя собственной жизни. Ты становишься обузой самому себе. Каждый день тебе хочется сократить до минимума, каждый день ты делаешь короче, потому что они невыносимы. Ты словно тяжелеешь с каждой секундой, тебе всё труднее и труднее держать спину. Опускаешься, опускаешь, всё ждёшь, когда нащупаешь дно. Ты всё глубже и глубже, а потом понимаешь, что это бездна.

– Почему ты мне этого не сказал раньше?

– А почему ты раньше не спросил?

– Мне казалось, что мои проблемы сами проблемные. Но ты и в этом меня переплюнул.

– Только дай мне шанс всё испортить, друг. Всегда готов. В этом соревновании мне нет равных. Ты обижаешься на меня?

– Скорее всего, я обижаюсь на себя самого, потому что не вижу ничего, кроме собственного огромного преогромного эго. Когда-то у меня не было ничего, кроме наполеоновских планов и непомерных амбиций, и до сих пор я не могу привыкнуть ни к чему другому.

– У нас всегда были большие запросы, брат.

Платон открыл ноутбук и принялся печать.

«Сергей давно умер. Ну, как давно, месяца три назад, но для его жены это был достаточный период времени, чтобы его оплакать, найти другого и от него забеременеть. Душа Сергея была в смятении, поэтому его на небеса не пустили. Он должен был завершить все свои земные дела в теле своего кота. Изо дня в день в пять часов утра он будил нового хахаля своей жены, чтобы тот его покормил и выпустил на улицу. Он прилежно ссал в его тапки, валял в шерсти его чёрные костюмы, царапал руки. Когда хахаль был готов отдать его «в добрые руки» – ветеринару на усыпление, Сергей понял, что нужно как-то с этим мужиком ладить. Иначе кто же будет его кормить, чесать за ушком, гладить. И тогда он избрал его своим хозяином, попробовал пресмыкаться, сработало. «А в чём же тогда смысл моего кошачьего заточения? – недоумевал Сергей. – Или кошачья жизнь и есть рай? Кастрация – это лучшее, что может случиться с котом? Никаких забот и переживаний из-за кошек?» Сергей, то есть кот, смирился со своим существованием, но те двое решили расстаться. И хахаль забрал кота с собой, потому что тот бегал за лазерной указкой как сумасшедший, чем веселил хозяина. И тут Сергей снова задумался, а зачем такой фигне суждено было произойти в его жизни?»