Дай мне шанс всё испортить

Возвращаясь в палату, Платон встретил Майкла, который луцкал семечки, сбрасывая шелуху в горшок с цветами.

– И как там оно?

– Он похож на своего собственного пациента. Консультирует сам себя. Два в одном флаконе.

– Пойдёшь в сенсорную комнату? Там сейчас открыто.

Как обычно, его согласия он не дождался, а тут же направился в заданном направлении, не принимая возражений. Платон послушно поплелся следом. Когда они вошли в комнату «для релаксации», Платону показалось, что он попал в книгу «Алиса в стране чудес». Вокруг переплетались сверкающие волокна, создавая иллюзию жалюзи из светлячков или серебряного водопада. Колонны с «медузами» тут же приковали его внимание. Возникшее ощущение сказки заворожило его. Люстры из переливающегося «мха» заставили его вспомнить о «Властелине колец». Блестящий подиум под диваном цвета бургунди и золотистыми совами будто окунул его в книги о Гарри Поттере. На белой стене словно отбрасывали тень пальмы. На другой стене лазурный свет напоминал движение волн. Платону хотелось разинуть рот. Он понял, что выйти отсюда обратно в совдеповский антураж ему будет трудно. Он был готов смотреть на эту иллюминацию вечно.

– А? Как оно? – снисходительно поинтересовался Майкл.

– Я знал, что для беспокойных детей делают нечто подобное, но что для психов…

– Мы ж как дети! И тут хорошее финансирование – федеральное.

– И чего только человек не может сделать с помощью электричества. А комнаты с котиками тут нет?

– Да котиков тут и так полно живёт!

Они в углу увидели спящего толстячка, обмотанного гирляндой.

– Шико, или просто Елисей. Новенький. Думает, что у него ребёнок от Нила Хемсворта.

– От австралийского актёра? Он с ним был знаком вообще?

– Только если по галлюцинациям. И он в курсе, что мужики не рожают, но его кукушку в башке это не останавливает.

Они присели на пол и наблюдали за иллюминацией словно за умопомрачительным пейзажем. Платону больше не хотелось путешествовать. Ему теперь казалось, что ничего нового он больше не увидит. «Мегаполисы все похожи друг на друга – небоскрёбы, храмы, бутики, различные жральни, мосты, центральная площадь. Морские курорты – пляжи, туристы, аниматоры, соленая вода. Азиатский колорит, европейский колорит. Мне теперь безразлично, где я нахожусь, лишь бы в безопасности. Странно, раньше мне хотелось всё изведать, всё испытать, везде побывать. А теперь я хочу только того, чтобы меня оставили в покое, чтобы меня не замечали, будто я испарился. Мне будто приелся этот мир, а я ему. Мы словно охладели друг к другу. Этот мир словно не может больше ничего во мне изменить, а я в нём. Мы будто не можем больше друг другу ничего дать. Но только мир величественен, безграничен, самодостаточен, красив, у него масса вариантов, а я ничтожен, жалок, уныл, обречён всю жизнь быть привязанным к нему, жить воспоминаниями о нём прошлом. Я не могу изображать заинтересованность, мне всё безразлично, а миру наплевать на меня. Мной больше, мной меньше. Все мои попытки узнать этот мир упирались в незнание себя. Или в неумение опустить себя как производную. Наверное, я придаю себе слишком большее значение. Я не умею переключать внимание на что-то, кроме себя самого. Наверное, я слишком на себе зациклен. Иногда стоит о себе забыть. Отставить себя самого в сторону. Сделать центром своей вселенной что-то иное. Намного проще, когда понимаешь, что вот ты не так важен, даже для себя самого, что есть вещи куда более значительные и менее осязаемые. Истина, например. Правда. Идея».

Когда Платон зашёл в свою палату, он увидел Артёма, который гладил котёнка. Он видел его очень отчётливо, но понимал, что его здесь нет на самом деле.

– Это ты виноват, что я попал сюда! – воскликнул Платон.

– Скажи ещё, что я виноват в том, что умер, и подставил тебя. Что ты как маленький? В тридцать три годика пора принимать ответственность за свою жизнь на себя, а не винить родителей, родственников, одноклассников в том, что ты не такой, каким тебе хотелось бы быть. Ты всегда был не в себе. Тебе словно хотелось из себя выйти.

– Блин, ну сложно быть мной!

– А ты не хочешь быть собой! Ты всегда хочешь быть кем-то другим. Да хоть вот Эспрессо! Ты завидуешь даже рыбке, потому что у неё память три секунды. И ты до ужаса эгоистичен. Ты никогда никого не любил больше себя самого.

– Вот неправда! Тимура я очень уважал, я считал его значительнее себя, я им восхищался, я его любил.

– Вот неправда! – не согласился внезапно появившийся Тимур. – Я звонил тебе незадолго до смерти. Но ты проигнорировал меня, потому что знал, где я нахожусь. Ты не захотел подвергать свою чувствительную натуру стрессу. Ты решил, что прощания – не для тебя. И ты тогда играл в шахматы он-лайн. Ты не прервал победную партию ради разговора с другом.

– «Имитация» прям срабатывает в моей голове. Да, я не очень хороший друг.

– И не очень хороший сын, не очень хороший брат, не очень хороший шахматист, не очень хороший человек.

– А писатель?

– Может быть, с этим и получше, но так ты давно ничего не пишешь!

– А зачем?

– Ну, если больше ты ничего не умеешь! – сказал Тимур. – Не растеряй хоть это! Как-то быть совсем непригодным для жизни удручает.

– Всё – тлен! – высокопарно заявил Платон.

– Ты искренне считаешь, что всё тлен, кроме тебя самого. А наоборот не пробовал, я – тлен, а всё остальное прекрасно?

– Тогда я буду похож на вечно счастливого психа на транквилизаторах, Тимур.

– Ты и так в психушке, какая тебе, к чёрту, разница? Тебе же плевать, что о тебе думают, и ты всё равно переживаешь, что о тебе подумают. Такое ощущение, что ты сам не знаешь, чего хочешь.

– А чего я хочу?

– Ты хочешь, чтобы день тебе нравился и после завтрака. Ты хочешь, чтобы тебе не хотелось к вечеру повеситься. Ты хочешь не страдать. Ты хочешь соображать, как подобает.

– Я постоянно чего-то хочу, но никак не могу получить ничего из желаемого.

– Вот образина! – возмутился Артём, – Да у тебя есть то, о чем все могут только мечтать. Всё, кроме здравого ума.

– Прекратите кричать мне в ухо! Достали!

Он закрыл уши руками, и они вскоре исчезли. Платон вновь почувствовал жуткое одиночество, когда ему казалось, будто он единственная курица среди попугаев. «Или наоборот. Попугай получше. Да, единственный попугай среди куриц», – подумал он.

– А не слишком ли высокого ты о себе мнения, парень? – произнёс Эспрессо.

Платон потерял сознание и свалился на пол. Когда он очнулся, понял, что ему нечем заняться и лёг спать. Платону снилось, что Эспрессо попал в клетку к перепелкам и начал притворяться перепёлкой, чтобы не выглядеть странным. Когда перепёлки уму поверили он с ехидством думал: «Вот дуры!» Чувство голода разбудило Платона снова.

VI

– Тебе мат. И мат Легаля, – объявил Платон, делая ход конём.

– Ты же говорил, что не силён в теории! – возмутился Майкл.

– Но эту фигню ещё в школе проходят! Семь ходов же.

– Почему я такой тупой?!

– Начинается! Ты ещё доску мне переверни, Суррогат! – предупредил санитар в оранжевых кедах.

В другом конце «игровой комнаты» в десяток пациентов водили хоровод вокруг манекена в форме цвета хаки, украшенного медалями и пыльными игрушками, и пели «В лесу родилась ёлочка».

– Они в курсе, что это не ёлка? – поинтересовался Платон у своего соперника по игре.

– Ага. Просто не завезли в этом году дерева. Серёга пожертвовал свою военную форму и медали.

Этот самый Серёга был в костюме Деда Мороза и раздавал «местным» по сигарете, перевязанной ленточкой.

– Спасибо, я не курю, – отказался от презента Платон.

– Мне отдашь!

– Хорошо, хорошо, Майк.

– Слышь, писатель, я шутку придумал, – начал Серёга, – Приходит Гитлер в аквапарк, а там все дельфины евреи. И он говорит: «Воду спустить и газу им!»

Затем он громко заржал над собственным анекдотом. Успокоился он только секунд через двадцать.

– И как тебе? Подарочек вместо сигареты.

Серёга жаждал похвалы за своё остроумие. Но лицо Платона оставалось непроницаемым. Более того, казалось, что сейчас его комки Биша сползут со щек на пол.

– Нацистские шутки – самые востребованные шутки до сих пор, не устаревают. Только в аквапарках нет дельфинов. Они в дельфинариях, – всё, что смог из себя выдавить Платон.

– Не звучит «приходит Гитлер в дельфинарий, а там все дельфины…»

– А, по-моему, нормально.

– Ничего ты не понимаешь ни в нацистских шутках, ни в дельфинах, Довлатов доморощенный!

– И не говори, здесь я ноль без палочки.

Когда Платон подошёл к столу с пазлами, к нему подскочила медсестра Любочка. От неожиданности он схватился за сердце и произнёс: «Господи!»

– Ой, я вас напугала?

– Есть немного.

– Мне не терпелось узнать, вы прочли?

– Да, я просмотрел.

Любочка замерла и уставилась на Платона щенячьими глазками. Он понял, что должен что-то ответить.

– И как?

– Гормония души?! Это что? Гормональная терапия какая-то? Или ты не в ворде печатаешь?

– А если не разбирать ошибки, а художественную часть.

– Рассказ закончился фразой «А потом она пила и блядовала».

Любочка недоумённо захлопала глазками. «Да, тяжелый случай!» – подумал Платон, выбирая пазл на тысячу деталей.

– Понимаешь, сейчас редакторы практически ничего не делают, писатель сам должен себя редактировать. У тебя с этим явные проблемы. Попробуй почитать учебник Розенталя.

«Или учебник русского для пятого класса»

– Или я могу тебе составить список книг. Чтобы хорошо писать, нужно много читать.

Глаза Любочки начали наполняться слезами. Она поспешила капитулировать до того, как поток хлынул с полной силой. Платон посмотрел ей вслед, потом равнодушно цыкнул и направился с пазлом к Майклу.

– Ты сказал Любочке что-то про её вирши?

– Похоже на то.

– Ну вот! Опять будет ходить с порезанными руками.

– Что?!

– Говорю, опять вены порежет немножко.

– Это как?!

– Так чтобы припустить себе кровь в лечебных целях, как в романах Джейн Остен.

– Батюшки! Двадцать третий век на дворе. И она вроде медик.

– Творческий медик. Ты это…лучше молчи.

– Я больше и слова никому не скажу ни про шутки, ни про её рассказы, ни про стихи санитарки.

Платон вспомнил, как ему говорили, что его «вещи» не подходят под формат издательства, не соответствуют уровню (уровню чего именно он не уточнял), рискованны, не подстроены под реалии времени и современного издательского бизнеса, слишком депрессивные и упаднические, не отвечают запросам массового читателя, много опечаток, нет авторского стиля, нет сверхзадачи. «И каждый раз эти отказы мне были как серпом по яйцам. Я не мог к ним привыкнуть. Каждый раз я хотел немного повеситься, когда мне говорили, что «мы принципиально не печатаем фэнтези», хотя я им давал что-то вроде психоделической антиутопии, я сам не пишу фантастику, блин. Каждый раз я хотел разбить всё вокруг, когда мне говорили, что не заинтересованы этой тематикой. Отказы, сплошные отказы. Лет двенадцать я бился о какую-то стену, и я совершенно не понимал, приведёт это к результату или нет. Почему я не бросил писать? И писать, и пИсать, наверное, для меня жизненно необходимо. Не то что бы я не умел делать ничего другого, но всё другое нагоняет на меня вселенскую скорбь, мне становилось так тошно от других занятий, что я возвращался к писанине снова и снова. И в какой-то момент я зашёл так далеко, что обратной дороги уже не было. Не выкинешь же на помойку двенадцать лет творческих поисков и не пойдёшь грузчиком, это становится какой-то потребностью, зависимостью, и ты или идёшь до конца, или в петлю, или оказываешься там, где я сейчас. В какой-то момент я даже смирился, что сдохну под забором, но буду продолжать писать. И вот я сказал человеку то, что так расстраивало меня когда-то. Потому что мне лень вдаваться в подробности. Я был явно груб и жесток. Но, блин, что я могу сказать, когда мне ни черта не нравится?! Меня никто не жалел, и я не собираюсь никому стелить соломку, и я не редактор. Имею я право спокойно сидеть в психушке и не читать ничьих рассказов, похожих на историю болезни?! Или всё-таки стоит be kind in your mind? Не знаю, я всегда думал только о себе, на других мне плевать, мне нравится быть эгоистом, все творческие такие. Искусство требует жертв. Лад, скажу потом Любочке, что абзац про морфий и кофе мне понравился».

Платон с остервенением принялся собирать огромную мозаику, где был изображен православный храм. Это занятие захватило его до самого ужина. Чтобы успеть в столовую, Майкл начал ему помогать. Позже присоединился и бывший фельдшер. В конце выяснилось, что не хватает двух деталей. У Платона началась пассивная истерика, выражающаяся в икании и наморщивании лба. Такие мелочи бесили его не на шутку. Они словно били молоточком по коре головного мозга. Он словно не был готов к неожиданностям в этом жизни, к тому, что не всегда события развиваются по желаемому сценарию.

– Какие гады посеяли две детали?! – воскликнул фельдшер Федя и смёл со стола весь пазл.

Платон сжал пальцы. Ему стало жалко нескольких часов, затраченных на картинку, и хотелось надавать по морде Феде, который разрушил плоды их усилий. Но Федя уже неистово орал, пытаясь выявить виновного. Вскоре санитары схватили его и поволокли в палату, где привязали к кровати до самого утра. «Блин, если бы он не устроил эту истерику, её устроил бы я. Мне повезло, можно сказать. Ведь расстраивает, когда в мозаике на тысячу деталей девятьсот девяносто восемь».

Медсестра Людочка, которая по комплекции больше напоминала Людмилу Петровну, уже шесть часов подряд крутила по большому телевизору в игровой сериал «Любовь-людоед». Это раздражало Платона ещё больше, чем не найдённые две детали от пазла и дальнейшее его крушение. Платону хотелось вонзить Людочке Петровне в глаз свою ручку Parker. Он понимал, что ещё одна серия «Любви-людоеда», и он будет на грани. Ещё он видел, что снег, который выпал на Рождество, впервые за эту зиму, превратился в месиво из грязи и разрушающейся асфальтной дорожки. «У меня какой-то вездесущий зуд от этой жизни!» – возмущался Платон.

– Защита Каро-Канн – это муть полнейшая! – воскликнул Майкл: они разбирали именно этот дебют в шахматах, Платон решил подтянуть «матчасть», чтобы «его мозги не совсем покрылись паутиной».

– Да, конь b8 не очень себя чувствует.

К ним подбежал толстячок, который думал, что у него ребёнок от Хемсфорта.

– Парни, подкиньте денег до Австралии!

– Извини, чувак, есть только карамелька, сойдёт? – предложил Майкл.

– Давай!

– А почему именно до Австралии? – поинтересовался Платон.

– Потому что далеко. И там кенгуру!

– Да Нила Хемсворта он хочет увидеть!

– Извини, Елисей, но Нил давно не там, ты в курсе, что стало с Австралией?

– Не говори ему!

– А что с ней стало?!

– Ммм. Оттуда вывесили людей, чтобы сохранить природу.

Майкл мимически поблагодарил Платона, что тот не сообщил о пожарах и дальнейшем затоплении материка. «И неужели он думает, что родить от знаменитости – это лучшее, что может случиться с человеком в этом мире? Прямо манна небесная! По мне, лучшее – это получать деньги за то, что ты пишешь».

После обеда Платон пошёл в кабинет к Альфреду Львовичу. Он мысленно настроился на релаксацию и дорогой коньяк. Но главврач «включил» Олега на огромном экране.

– Как ты там, страдалец?

– Почти освоился, Олег.

– С Рождеством тебя! С Новым годом!

– Спасибо, конечно, друг, но уже двадцатое января.

– Не поверишь! Тебя перевели на шведский. На шведском ты почти понятен людям.

– Как съёмки?

– Это невероятно круто! Здесь всех кормят креветками и мидиями! Здесь жизнь кипит! Съёмочный процесс так захватывает! Тут чувствуешь, будто делаешь что-то важное. И у меня есть собственный трейлер, как у твоего представителя, а в трейлере диван цвета бургунди. Я счастлив!

– Я рад, что тебе кажется важным кино, когда весь мир летит в тартарары. Надеюсь, хотя бы раз ты там подумал: «А как бы Платон хотел видеть эту сцену на экране». Надеюсь, что ты вспоминал об искусстве и художественной состоятельности сюжета, когда говорили о кассовым сборах.

– А вот режиссёр пришёл! Он – твой поклонник! – чуть ли не крикнул Олег.

На экране появился бородатый молодой человек, на его футболке был Эйнштейн и парочка формул.

– Платон, привет! Насчет кассовых сборов не волнуйтесь! Ваше…заточение такой ажиотаж устроило, что все ваши «платонофилы» потекут рекой в кинотеатры. Все ждут эту картину! Хочу сказать, я перечитал «Имитацию» десять раз! Я – главный платонофил в этой стране!

«Главное, чтобы режиссёром ты был толковым, а какой ты платонофил, на это плевать! Твоя дебютная претенциозная хрень мне не зашла совсем, но картинка была красивая, перспективная».

– Я рад, что вы там рады.

– Очень жаль, что тебя здесь нет, – быстро перешел богемный хипстер на «ты». – Но мы чувствуем ваше присутствие на ментальном уровне. Ваше творчество говорит здесь за тебя!

«Что за чушь!»

– Спасибо, Тарас.

– Мы все искренне надеемся, что ты поправишься, дружище!

«Я с тобой второй раз по видеосвязи разговариваю, какой я тебе дружище!»

– Как у него дела, Альберт Львович? – спросил Олег.

– Я бы сказал, что у него преждевременное моральное старение.

– Какой пространный диагноз. Звякните, когда он будет готов вернуться к нам!

– Непременно.

Вскоре главврач отключил сеанс связи и снял покрывало с картины «Опять двойка». Даже пёс на этой картине осуждал двоечника, но и пытался его поддержать. Семейная скорбь по хорошим оценкам центрального персонажа передалась настроению Платона. Он словно сам только что совершил нечто настолько же ужасное, как двойка в советские времена. Почему-то у него было паршиво на душе. Он осуждал себя за то, что так легко согласился на экранизацию, когда даже не мог присутствовать на съёмках. Он проявил слабость и безразличие к собственному творчеству. Платон понял, что просто махнул рукой и пошёл по пути наименьшего сопротивления. «Я был мягкотелый».

– Хотите, я вас выпишу? – предложил Альфред Львович, подавая бокал с коньяком.

– Вот так просто?!

– Но вы ж не на атомной станции работаете: вы не опасны для общества. И вам хочется увидеть, как снимают фильм.

– Не думаю, что я готов к этому. И вряд ли мне понравится то, что я увижу на съёмочной площадке, обломаю всем кайф.

      «Не думаю, что я готов к жизни в социуме в принципе. Или не уверен, что хочу возвращаться к нормальной жизни. И уж точно не уверен, что хочу видеть то, что они там наснимали».

– Как знаете.

Они уселись напротив картины.

– Моя мантра «Слон сидит спокойно». А какая у вас?

– Акуна матата, Платон Сергеевич.

– Я так и подумал.

Следующие полчаса они молча смотрели на картину и улавливали её настроение. Платон отвлекся на несчастье двоечника. Впервые за долгое время его практически ничего не раздражало. И впервые ему ничего не хотелось: ни чёрной икры, ни признания, ни денег, ни секса, ни путешествий. Ему казалось, что он нашёл дзен.

Он начинал понемногу понимать фельдшера Федька, который постоянно у всех спрашивал телефон, чтобы в очередной раз просить родственников его навестить. Сначала он вызывал у Платона жалость и желание похлопать его по плечу со словами: «Не кисни, тряпка! Имей гордость! Не хотят тебя видеть, но и фиг с ними. Общайся с какими-нибудь леприконами в своей голове! Тебе никто не нужен, кроме тебя самого». Но к концу января Платону становилось всё тоскливее и тоскливее. Он жаждал увидеть кого-нибудь из внешнего мира, почувствовать себя хотя бы отчасти нормальным. Платон с трудом сдерживался, чтобы не умолять Альфреда Львовича позвонить Бетине. Он чуть не подпрыгнул от радости, когда Бетина позвонила сама и передала, что приедет в начале февраля. Он словно ждал Деда Мороза в гости. Он пытался заставить себя думать о чём-то другом, но здесь ему трудно было отвлечься. Никакое другое событие в психушке не могло хотя бы отчасти сравниться с визитом близких. Он чуть не проиграл Майлу в шахматы по времени, но тот в последний момент «зевнул» слона, он чуть не сказал Любочке, что её повесть «История болезни» сносна, но в финале увидел фразу «он сдох, а мы остались подыхать дальше» и передумал. Он отобрал у Любочи «Ешь, молись, люби», потому что его запасы Кинга и Лихейна иссякли. Платон съел перловку на завтрак, потому ему не хотелось просить Любочку и тем более Людочку купить ему мюсли и йогурты нужной марки. Он не давал стирать своё постельное бельё, боясь заразиться чесоткой. И когда он был готов смириться и спать на голом матраце, Бетина приехала. Платон был готов считать её ангелом воплоти.

Он побежал её встречать на проходную, но столкнулся с ней в коридоре. Её, как особого посетителя важного пациента, пропустили сразу в палату.

– Я скачала тебе десять сериалов, которые ты просил, – начала она раздачу «подарков». – Я нашла тебе на бумажном носителе собрание сочинений Селинджера, какие-то литературные журналы из заброшенной городской библиотеки. M&M с надписью на упаковке «Гений», постельное бельё из чёрного шёлка – несколько комплектов, пижама с эмблемой Бэтмена, сигареты для твоих соседей.

– А свечи с ароматом корицы?

Бетина виновато закрыла нос ладонью.

– Забыла.

У Платона начиналась внутриутробная истерика. Он по-детски поджал губы. Степень своего разочарование он описал бы как «высший балл». «Весь день насмарку! Я так ждал всех презентов, так подбирал! А свечей с ароматом корицы нет! Теперь радость не будет полной! Я буду расстроен до утра. Если ещё смогу заснуть». Бетина бросила на замызганный «рыжий» диван связку книг: этот диван был единственным ярким пятном в палате.

– Извини, как-то упустила! Могу купить корицы в лавке, и пусть тебе готовят булки, хоть уешься, или можешь нюхать булку с корицей по месяцу.

– А чёрная икра?

– Я пришлю позже. Ещё не нашла. И вы только посмотрите на него, сейчас заплачет без чёрной икры!

Платон почувствовал что-то неладное. Бетина сначала выглядела какой-то виноватой, затем начала выходить из себя, её словно бесило, что она пытается извиниться, но у неё ничего не получается. «Есть тут подвох! Чую печёнкой, не всё чисто. В чём же дело? Она потратила слишком много моих денег? Розмарин сдох? Она выбросила мои книги из субмарины? Она продала мою субмарину? Другой мужик? Она выглядит довольно бодро для вдовы, похорошела».

– У тебя кто-то появился, – озвучил Платон.

Бетина от удивления раскрыла рот.

– Вот же ж даёт!

– Ты что-то хочешь мне сказать, но боишься? Я раскинул варианты, что же это может быть. Больше всего подошёл этот.

– Тебе нужно меньше пересматривать Шерлока. Ты становишься невыносим. Ну, раскинь своими прошерлоченными мозгами, и догадайся, кто он.

«Я его знаю, значит. Не Витёк. Не егерь. Не друзья егеря. Не менты, она их терпеть не может, они донимали Артёма. Выбор не велик», – размышлял Платон. Кот насторожился, он понял, что хозяин взбешен. И тут Платона посетило озарение.

– Ты спала с моим агентом?!

– Знаешь, зря я тебе скачала ещё и «Менталиста». Ты заигрался в детектива.

– Господяй, ты же его терпеть не могла! Олег, мать его!

– Он не так плох, как ты думаешь.

Платону словно хотелось стрясти с себя песок и прополоскать рот одновременно. Ему было противно от одной только мысли. Он чувствовал себя так, будто увидел крысу на торте, который только что хотел съесть. У него на руках словно выступили экземы. Ему пришлось напомнить себе, что нужно моргать. Он был готов свалиться на ковёр и бить в истерике по нему руками.

– Даже не хочу об этом слышать! Он – зануда, сноб, самовлюбленный болван.

– Это ты себя описал, а не его. Он вполне себе доброжелательный, целеустремлённый, умный, симпатичный.

Платону показалось, что от этих слов с ним случится эпилептический припадок. Или что он грохнется в обморок.

– Он еле дотягивает до метра восьмидесяти.

– Извини, не все под два метра.

– Тогда я скажу тебе главный аргумент. Твой муж умер два месяца назад.

– Он бы хотел, чтобы я была счастлива.

«Вот опять! У меня во рту словно насрал стриж. Вот прям какое-то физическое ощущение мерзости в организме. Прям что-то инородное мерзопакостное пытается адаптироваться в моей голове».

– Молодец, подготовилась. Только твоя отмазка самая банальная. Это даже не отмазка, а такая ширмочка. Прикрытие для собственной совести.

– Ты мне про совесть заговорил! Да кто ты такой?! Ты его считал братом от силы минут двадцать. Не тебе меня поучать! И я не смогу сама позаботиться о себе и детях. Одни в таких условиях мы не справимся. А Олег был очень добр. И не надо говорить про Артёма! Его больше нет. И ты понятия не имеешь, чего он хотел бы и что думал бы.