Петербург – город маленький. Серия «Трианон-мозаика»

Воспользовавшись тем, что всегда темный угол сейчас освещало низкое полуночное солнце, я поднырнула под инструмент и снова раскрыла его внутренности. Обнажилась застарелая слежавшаяся пыль, чугунная бронзированная рама, ровные ряды витых натянутых струн. Это что? Мои пальцы наткнулись на квадратное углубление в одной из деревянных деталей корпуса. На дне его лежал пыльный бархатный мешочек, маленький, по размерам кольца. Больше ничего нет.

Вообще тайник в пианино – это всем известное место, сразу представляешь себе, как революционные матросы делали обыски у буржуев. Но этот инструмент не то пятидесятых, не то начала шестидесятых годов, где-то имеется паспорт на него. И куплено оно было на юге, вон, марка «Кубань» под пюпитром красуется. Покупал его дед. Это точно. А потом дед умер. Сколько лет мне было? А пианино у нас стояло! Другое, не помню марку, более современное, коричневое, компактное. И потом привезли это. Зачем, вот главный вопрос? Тащить за тридевять земель, поднимать на высокий этаж, причем без лифта – у нас в доме нет грузового, притом, что есть другое пианино! Так что же получается, это всего лишь футляр? Для колечка? Которое нельзя носить?

Я еще раз поднесла его к глазам. Окружность кольца, массивная и выпуклая, была слегка ребристой, словно прочерченная бороздками. Большой белый крест, острые концы, как ласточкин хвост. Сам крест словно вдавлен внутрь, а сверху будто налита краска. Как это называется? Вспомнились анфилады Эрмитажа, залы средневекового искусства, пожилая тетенька – экскурсовод, вязанная вручную растянутая кофта, очки с толстыми линзами, слабенький голосок: «В технике перегородчатой эмали»… Вот! Именно так это и выглядит. Я взяла в руки мешочек, разглядывая его, даже понюхала. Пахнет пылью, больше ничем. Вывернула его наизнанку – только и особенностей, что сшит вручную, а не на машинке. Что же мне с ним делать? Возьму-ка я свою находку завтра к Марьяне, то-то удивится! Скажет, что во всем была права и эта девица – как ее? – Ираида? – с меня писана… Вот ерунда-то! Подумаешь, фамилии похожи. Туринова – вовсе не редкая фамилия, даже есть такой писатель, полный папин тезка, Валерий Туринов, кажется, фантастику пишет. Фантастика и есть. Более обыкновенной жизни, чем у меня, и не придумаешь. Драгоценности какие-то! Да если они и были, так пропали двести лет назад. И вообще, поздно, спать пора ложиться…

До сих пор не угомонится Многокарповна, с чего она сегодня так расходилась? А как всё начиналось! Интересно, стало бы мне лучше, если бы рядом со мной начала жить парочка молодоженов в лице моей соседки и ее утреннего толстячка? Я его видела только издали, в полутьме, но их силуэты четко вырисовались на светлом проеме двери. Он маленький, во всяком случае, по сравнению со своей дамой сердца, кругленький, и как показалось, вполне приличный.

Вроде стало тише. «О, голубка моя», зазвучала в голове утренняя мелодия. Что-то латиноамериканское, наверное, из старого музыкального фильма…

Потом легкая, изысканная музыкальная тема стала сначала более грустной, потом беспокойной, потом побежала быстрее, понеслась потоком, каждый раз доходя до мощного, почти яростного всплеска, снова сменяясь одной и той же грустной, беспокойной темой, щемяще знакомой. Я поняла – это моя жизнь, а возвращается она все время к одному и тому же, потому что это построение в форме рондо. Рондо – это круг, из него нет выхода, он замкнут, как кольцо, как кольцо, которое нельзя носить… Но перемены в жизни есть, в музыке это называется эпизод, там может быть все, что угодно – новая тема, новая тональность, новые образы. Но что бы ни было, всё опять обрывается, и снова – рефрен, один и тот же, разве что с небольшими вариациями. Снова и снова, бег по кругу… Потом звук стал видимым, отдалился, превратился в цветные огни на бархатно – черном фоне, как заставка на компьютере. Нет, это реальность, это на самом деле. Это не замкнутые круги, это спираль, которая поднимается вверх, она так высоко, что отсюда грустная беспокойная тема кажется одной из многих и многих, переплетающихся в бесконечности. Потом с высоты резко вниз, так резко, что дыхание перехватило, и страх, и отчаяние, и в то же время жалость к себе и всем этим разноцветным огонькам, и лица, лица замелькали, закружились… Маленькие, сухонькие ручки Марьяны, торчащий облезлый хвостик на макушке Многокарповны, чужая черноволосая голова почти у меня на коленях, монетки у меня под ногами, лысый, подмигивающий: «Ну что, к тебе?», кругленький силуэт в конце длинного коридора, узкое лицо с взлетающими бровями, знакомое, мучительно знакомое; на него наплывает пористое, темное, длинное, с ощеренными зубами… Музыка становится громче, плотнее, вещественнее, она давит, она заставляет. Нет, не заставляет, приказывает – открой ты глаза, прозрей наконец, всё же так понятно! Оркестр, tutti, все инструменты звучат одновременно, дирижер, руки у него красивые, как у Гергиева, властные, всё ему подчиняется, вот самый мощный аккорд, я это знаю, это уже было, партитура, название, какое!?

Ф-фу! Я, вскинувшись, села на диване, дрожа всем телом. За окном грохотал гром, но его перекрывал оглушительный треск тяжелого мотоцикла. Это в первый раз за ночь опустили Тучков мост, и скопившийся на той стороне Невы транспорт радостно ринулся через него, делясь на несколько рукавов. А гром действительно гремит, и дождь идет. У меня форточка открыта, потому так слышно.

Прикрыв ее и поправив штору, чтобы не проникал белесый свет, я свернулась калачиком под одеялом. Ну и приснилось же! Фелиция бы мне живо всё по полочкам разложила, сразу бы определила мой диагноз. Как все перемешалось, до сих пор дрожь не утихает. А рондо из «Патетической» есть в оркестровой обработке? Только это уже и не рондо было, хотя рондо – это часть того, целого. Я же название видела! Там, у дирижера, на партитуре! Какое-то странно канцелярское, что-то встречающееся в документах, в договорах. Страховка, что ли? Нет, не так. Страхование? Тоже нет… И лица, лица! День был очень насыщенный, вот что.

Но одно лицо было ярче других: брови вверх, узкие скулы, тяжелый нос, крупные губы. Я слишком хорошо знаю это лицо!

Накинув на плечи одеяло, включила настольную лампу и застыла перед портретом. Неужели так бывает? Или это всего лишь желаемое, которое мое услужливое воображение выдает за действительность? Слишком часто я смотрю на него, вот и померещилось разительное сходство там, где его вовсе нет. Да ведь я почти и не смотрела на того парня, что сидел у кабинета Фелиции, мешал его неотрывный взгляд. Я вытащила с верхней полки стеллажа старый художественный альбом с репродукциями, купила его года три назад на книжном развале. Помню, как обрадовалась, узнав лицо с портрета! Небольшого формата, большинство репродукций черно-белые, только некоторые напечатаны в цвете, «Из собраний областных музеев».

Вот он. Точнее, вот они. Парные портреты – герцог Козимо II и герцогиня Медичи. Пролистав, нашла краткое описание: «Из коллекции купчихи Мамоновой. Поступили в фонды музея в двадцатых годах. Работы Юстаса Сюстерманса».

Чуть помедлив, снова открыла портреты. Сколько раз я разглядывала их! У молодой герцогини в короне вполне современный вид, из-под короны выбиваются легкие прядки. А вот герцог в нынешнюю жизнь вписывается плохо. Такие лица исчезли вместе с эпохой Ренессанса. Когда в детстве я рискнула показать этот портрет Фильке, она оказалась верна себе. Едва взглянув, залилась смехом на несколько минут: «Ой, не могу! Он на черта похож! Ему бы рожки еще!» Ну да, чего от нее ждать, тем более что в коридоре на двери одной из кладовок, принадлежащей нашей соседке-театралке, висела афиша спектакля «Фауст», где лицо составлено из двух половин – одна человеческая, а другая… Как бы это помягче сказать? Вот та половина лица и была похожа. На кого? На герцога Медичи или на того парня из клиники?

Что я так размечталась среди белой ночи! Видела молодого человека несколько минут, да и не разглядела как следует, не решалась поднять на него глаза. Почему он так смотрел – не знаю, может быть, спутал с кем-то, или не мог понять, что такая невыразительная девица забыла в этом подводном царстве гламура. Тапки мои потасканные рассматривал или серый мешок под названием «Аскольдова могила». Или мои совершенно не загорелые ноги его поразили, может, он и забыл, какой бывает в Питере у людей нормальный цвет кожи, сам-то вон какой смуглый. В солярии такой цвет не получается, надо несколько недель провести у моря, причем не самозабвенно жариться до полусмерти, как у россиян принято, а по-европейски, слегка.

И главный вопрос – что он там делал, у приемной психолога в косметической клинике? Конечно, мужчины сейчас тоже много внимания уделяют своей внешности, и ботокс, говорят, колют, с морщинами и лысинами борются. Но этому что надо? Может быть, он губы накачивал и теперь недоволен результатами? Я невольно хмыкнула и завернулась в одеяло плотнее. Нет, придется позвонить Фелиции и попытаться расспросить подробнее. Омолаживаться ему рано, он никак не старше меня; кожа гладкая, безупречная, ни пятен, ни прочих дефектов. Ну, это я не туда заворачиваю! Может, ему какая-нибудь родинка мешает, да мало ли! Сидела же сама у той же двери, тоже, получается, на прием к психологу. Филя об этом и говорила, когда позвонила вечером, как этот молодой человек спрашивал, что я тут в клинике забыла. А у него может быть шрам или рубец после операции, или – вот! – татуировка! Решил, к примеру, попасть на работу в престижную контору, а во многих компаниях введены запреты на любые татуировки и пирсинг.

Хватит гадать, все равно ничего не узнаю. Ну, пробыли мы вместе с ним несколько минут между одних и тех же колонн, пару раз встретились глазами, и что? Никогда в жизни я его больше не увижу. В Петербурге до семи миллионов людей, включая тех, кто живет в пригородах и ездит на работу и обратно каждый день, плюс приезжие. Может, он приехал откуда-то? Вполне! Сейчас пик белых ночей, туристов в центре города и по дворцовым пригородам носятся толпы.

Белые ночи… Вот и Марьяна жаловалась, что спать не может, оттого и выглядит плохо. Скоро и я так буду выглядеть, если спать не стану! Только никому до этого дела нет, даже мне самой… Опять машины помчались, это что уже, второй развод Тучкова моста закончился? Почти пять утра, за день нужно немало сделать, и к поездке подготовиться, и к Марьяне сходить, и почту, почту посмотреть! Вдруг там есть приглашение на собеседование для работы, а я тут себя не то мучаю, не то тешу всякой ерундой.

Загорелый… Может, иностранец? Вид у него не совсем российский, чем-то он неуловимо отличается. Нет, Фелиция это заметила бы по акценту, по выговору, даже по интонации, она бы такую деталь не пропустила. Я отчего-то вспомнила бутылку коньяка рядом с моими покупками. Тоже ведь загорелый! И в моем сне он был. Лысый. Точнее, с наголо обритой головой. Зато в гости набивался. Если опять-таки не спутал меня с кем-нибудь. Хватит, надо перестать перемалывать одно и тоже, еще всплывет снова та рожа с зубами… Тоже темная… Ну и компания… Почему компания?..

Глава четвертая Agile allargando (бегло, проворно, затем успокаиваясь)

Проснувшись и посмотрев на часы, я испуганно вскинулась – почти девять часов, сначала мелькнула мысль – проспала, потом с облегчением вспомнила, что начался отпуск. Преодолев острое желание выпить кофе из злополучной банки, я вернула ее на стол к Многокарповне – незачем испытывать судьбу, хватит с меня и вчерашнего скандала. Теперь надо определиться – что делать с найденным кольцом?

Здесь вариантов нет, его необходимо показать Марьяне. Памятуя о вчерашнем происшествии в маршрутке, я забеспокоилась: куда бы его положить, чтоб не беспокоиться о его сохранности? В нагрудный кармашек куртки? Нет, топорщится. Затолкав кольцо в мешочек, я не нашла ничего лучшего, чем положить почти круглый тяжелый комок во внутренний карман сумки, застегнув на молнию. Вот ведь морока с ценными вещами! Пожалуй, у богатых людей есть немало забот, о которых нам, простым смертным, и думать не приходится. Ну, хоть какой-то плюс. Хотя с чего я вообразила, что оно дорогое? Может, цена ему не больше, чем стоимость серебряного лома.

Выйдя на улицу, я едва не столкнулась с худеньким парнишкой в натянутом на лицо капюшоне. Он держал в руке пачку рекламных листовок и молча протянул мне сразу несколько. Я машинально взяла их, думая о своем, и только потом взглянула на невзрачный листок. «Ломбард на Введенской. Покупка, залоги под невысокие проценты, бесплатная оценка стоимости изделий из драгоценных металлов, бытовой техники, ювелирных украшений». Это что же получается – на ловца и зверь бежит? Продавать, конечно, я не собираюсь, но оценить было бы полезно. Неловко окажется, если я с торжеством притащу Марьяне какое-нибудь кооперативное изделие, сработанное в Ленобласти лет двадцать назад. А в пианино оно попало совершенно случайно, или мой отец спрятал сувенир в память о какой-нибудь интрижке. Зная его непостоянство, я этому нисколько не удивлюсь. Поэтому я сделала небольшой крюк и через несколько минут зазвенела колокольчиком у входной двери ломбарда.

В тесном темноватом помещении из небольшого окошка за стойкой выглядывала нестарая еще тетенька, густо увешанная цепочками с самыми разнообразными подвесками. Подняв на меня сильно подведенные глаза, она молча смотрела несколько секунд, потом нехотя открыла рот, но я ее опередила:

– Вот, посмотрите! – и, порывшись в сумке, протянула ей мешочек, потом, спохватившись, вынула из него кольцо и подала ей. Тетка взяла его в руки, удивленно приоткрыв губы, поднесла поближе к лицу, повернула пару раз, и глаза ее сузились. Она выпалила скороговоркой, наклоняясь куда-то под стойку и доставая пару листов с мельчайшим текстом:

– Заполняйте там, где стоит галочка. Да быстрее! – она с неожиданной злостью подтолкнула ко мне ручку на длинном грязноватом шнурке. – Мне закрываться на технический перерыв!

– Что это? – нерешительно протянула я, безуспешно пытаясь разобраться в сплошном поле текста.

– Договор! На экспертизу! Больше пятнадцати тысяч дать не могу, и не просите. Да вам нигде больше и не дадут – пролаяв эти слова, тетка вырвала у меня из рук листки, сунув взамен документа стопочку тысячных купюр и с грохотом опуская прозрачный щиток над стойкой. – Толя, закрывай!

Тетка унеслась куда-то в глубину здания, только кресло ее завертелось. Ошеломленная скоростью, с которой вся эта операция осуществилась, я вышла на улицу, и еще пару минут простояла под дверью, которую запер за мной охранник. Нет, чего я боюсь, ломбард этот действует сколько себя помню, немало знакомых студентов перехватывали немного денег, когда становилось туго. Но по дороге к дому Марьяны я все сильнее терзалась сомнениями, и под конец бежала едва ли не стремглав. Еще раз прокляв свою неспособность запоминать цифры, я нажала на кнопку вызова в телефоне на номере Марьяны:

– Доброе… утро… Вы не могли бы мне… сами… двери…

Умница Марьяна не стала задавать лишних вопросов, и встретила меня у открытого парадного.

– Что стряслось? – ее пальцы сминали воротник светлого плаща.

– Я… В общем… Кольцо нашла… с крестом… а его… а она…

– Где нашла? На улице?

– Нет, дома, вчера, в пианино… В общем, оно там – я мотнула головой в сторону, где находился ломбард, но Марьяне от этого кивка не стало яснее.

– Ничего не понимаю!.. Какое… Какой крест?!

– Такой… белый, четырехконечный! Как ласточкин хвост!

Марьяна, ахнув, схватила меня за руку с неожиданной силой и приказала:

– Веди! По дороге все расскажешь!

Мы понеслись с нею к ломбарду, все так же держась за руки. Должно быть, со стороны мы смотрелись странно: растрепанная барышня с пунцовыми щеками и немолодая изящная дама, в хорошем плаще, тщательно причесанная, но в комнатных туфлях.

Спешили мы не зря. Охранник уже перевернул табличку на двери надписью «Закрыто» наружу, и опускал металлические жалюзи на окна ломбарда. Марьяна, ни о чем не спрашивая, едва не толкнула его, ворвавшись внутрь. Охранник, опешив на мгновение, рванулся за ней следом, захлопнув дверь перед моим носом, и мне ничего не осталось, как только беспокойно переминаться с ноги на ногу, прислушиваясь к голосам, доносящимся из недр ломбарда. Судя по всему, перепалка там разгорелась нешуточная:

– Я сейчас милицию вызову! – это, похоже, кричит та тетка в цепочках, и охранник тоже подает голос, только не с таким самозабвением и уверенностью, так что звучит он несколько нетвердо. Но голос Марьяны перекрывает их:

– Да-да, непременно милицию, и поскорее! А еще налоговую службу и комитет по защите потребителей!

– Вы, дама, не хулиганьте, ваша – кто она там – сама, добровольно продала вещь, и все, что нужно подписала!

– Подписала? А ну-ка покажите мне вашу филькину грамоту! Где это видано… – спорящие, похоже переместились в сторону, и звук стал гулким, неотчетливым – …я до Страсбургского суда дойду, если вы не вернете эту вещь! Впустите девушку немедленно! Иначе я звоню по прямому проводу в приемную президента!

Не знаю, что больше возымело действия – суд по правам человека в Страсбурге или президентская приемная, но дверь приоткрылась, и я ринулась на помощь Марьяне.

– Она деньги взяла! – с неприкрытой ненавистью указала на меня толстым пальцем тетка.

– Сама взяла? Или вы их подсунули вместе со своим липовым договором? – глаза Марьяны пылали таким огнем, что даже эта видавшая виды приемщица пошла на попятный.

– Да подавитесь вы… – пробурчала она, скрываясь вместе со своей сумкой куда-то в служебном помещении, и возвращаясь с кольцом, зажатым в кулаке. – Забирайте свое барахло, никто вам за него ломаного гроша не даст… Деньги отдай! – рявкнула она, не глядя в мою сторону.

– Вот, возьмите… – протянула я стопочку купюр, которые приготовила, еще стоя на улице. Приемщица схватила их, не пересчитывая, и сунула в руки Марьяне кольцо, уже разворачиваясь, чтобы скрыться в глубине ломбарда.

– Проверь! Проверь, то или не то, от них всего ожидать можно! – прикрикнула на меня непохожая на себя Марьяна.

– Кажется… Да, оно! Точно оно! – словно оправдываясь, зачастила я, рассматривая обретенную заново вчерашнюю находку и торопливо следуя за Марьяной в сопровождении хмурого охранника.

Ни на кого не глядя, мы покинули поле битвы. Только отойдя на квартал, Марьяна с сияющими глазами повернулась ко мне:

– Как мы их! Дай-ка взглянуть, за что такая война была.

Она нетерпеливо поднесла к глазам нашу добычу и восхищенно заахала:

– Ну, девочка, ну, Риммушка! Это надо отметить! Пошли скорей! Где ты его нашла, в пианино? Ну-ка, еще разок, как все было?

Вернулись мы едва ли не быстрее, чем неслись туда. Стаскивая с себя плащ, Марьяна скомандовала:

– Иди в комнату, я сейчас!

Она вернулась с бутылкой «Театрального» и двумя высокими узкими бокалами.

– Ты умеешь открывать шампанское?

Помаявшись над оберткой и открутив проволочку, я, затаив дыхание, отпустила пробку и разлила вино в бокалы.

– Лихо справилась! – воскликнула Марьяна, поднимая свой бокал – пианистка, пальцы сильные! Ну, за надежды, за мечты, за открытия!

Я отпила пару глотков. Марьяна уже отставила в сторону недопитое шампанское и нетерпеливо поглядывала на мою сумку. Я положила кольцо в ее протянутую руку.

– Ого, какое тяжелое! Да… он самый, мальтийский крест… Какая работа!

Лицо маленькой дамы разрумянилось, не то от волнения, не то от выпитого. Она достала из шкафа лупу в прозрачном футляре и снова принялась разглядывать кольцо. Я через плечо безуспешно пыталась рассмотреть его, но руки у Марьяны ходили ходуном, и я оставила эти попытки. Она, как и я, примерила его, тоже удивившись:

– Смотри-ка, такое массивное, крупное, а размер внутри небольшой, очень уж толстое оно в окружности. Как его можно носить, если пальцы растопыриваются? Нет, это не кольцо… Но как тебя-то угораздило? – укоризненно развела она руками. – Ты, всегда такая рассудительная, такая умница-разумница! Я такими словами маму твою уговаривала, когда она не решалась тебя оставить одну в семнадцать лет! Как тебя занесло в этот ломбард?

– Сама не знаю… Нет, знаю – мне рекламную листовку вручили при выходе из дома…

– Кто вручил, ты его раньше встречала?

– Н-нет… Какой-то промоутер… Кажется, он и вчера там стоял. Но… – я запнулась, вспомнив, как накануне вечером бурей ворвалась в парадное после треволнений насыщенного событиями дня. – А чего он там стоял? Метро с другой стороны, там народу много, а у нас только свои проходят…

– Да-да, странно… – эхом отозвалась Марьяна, слушая вполуха. – Может быть, это печать? – и снова принялась рассматривать находку, задумчиво заключив: – Не похоже, у печаток более рельефный рисунок, а если с этой вещицы сделать оттиск, крест будет еле заметен, вот, попробуй, как гладко – она с видимым сожалением отдала его мне вместе с лупой, тут же склонившись над моими руками.

Я впилась глазами в круглое окошечко лупы: желтовато-белый металл, четкий белый крест, сантиметра два с половиной в диаметре. Окружность ребристая, тоже покрытая рядами мелких металлических зернышек, перемежающихся парными гладкими, блестящими полосами. Снова примерила, предположила:

– А может быть, оно для большого пальца? Как у Пушкина на портрете?

– Нет, девочка, тут другое. Боюсь даже предполагать, но этот предмет очень похож на тот, описание которого, правда, смутное и неопределенное, я встречала во время архивной работы. У меня даже была первоначальная версия, я ее начала расписывать, в компьютере у сына должен остаться тот, первый вариант. Но эта сюжетная линия уводила меня вообще в сторону от семейных дел Потуриных., а тем более, от Кутайсова. Конспирологические сюжеты мне, боюсь, не по зубам. Но… между нами… только у меня чувство, что мы не зря так торопились или тебе это тоже кажется?

Я кивнула, открыла рот, чтобы вставить словечко, но Марьяна меня перебила:

– Очень смахивает на то, что приемщица либо сама унюхала нечто необычное, либо у нее есть совершенно определенный заказ, причем на очень выгодных условиях. Либо это что-то сугубо личное. Поверь, у нее неплохое место работы, и так грубо нарушать правила приемки она стала бы только в исключительном случае.

Марьяна вскочила, едва не задев столик на колесах со стоящими на нем бутылкой и бокалами, и словно опомнилась:

– Что это я… Хватит беготни! – она с явным сожалением сняла с руки подобие кольца, сунула мне его в руки и сказала: – Предлагаю как следует позавтракать, заодно выпить еще по глоточку, и отправиться куда-нибудь на воздух… Погода наладилась, грех в четырех стенах сидеть. Заодно и поболтаем про Павла и его времена!

Она уже направилась в кухню, но круто развернулась обратно:

– Я от этих треволнений точно не в себе… Давай в первую очередь о материальном. Вещицу эту надо куда-нибудь пристроить на хранение… Я, кажется, знаю, куда. Сейчас схожу и все уточню. И второе – деньги. Тебе нужны деньги, я правильно понимаю?

– Ну, да… – с неохотой отозвалась я. – Отпуск у меня длинный, а отпускные маленькие… Я вот опять вчера не посмотрела свою почту, вдруг там какая вакансия на лето… В смысле подработка.

– Ты можешь войти с моего ноутбука… Я, может быть, немного задержусь… Адрес своей почты помнишь? – спросила она через плечо, открывая крышку секретера, встроенного в полированную мебельную «стенку», и превращая ее в письменный стол.

– Конечно. Я только цифры плохо запоминаю…

– Да? Я такого не замечала за тобой – заметила Марьяна, подключая ноутбук и подвигая к секретеру стул. – И как ты из положения выходишь?

– Записываю – пожав плечами, я устроилась на стуле.

– И важные коды тоже? Прости, после сегодняшнего приключения у меня разыгралось воображение. Что, если эта подозрительная приемщица… или еще кто… решат поинтересоваться на предмет ценностей у тебя в квартире? Адрес-то ты в договоре указала? А коды и прочие персональные данные…

– Да я их не цифрами записываю! А нотами или интервалами.

– Как это? – весело удивилась Марьяна.

– Ну, это просто… Можно вообще нотами, до – один, ре – два, и так далее. Вот ваш код на входной двери – ре, ми, ля, или 236, теперь я его запомнила. Но это если цифры от одного до семи и нет нуля. А можно интервалами, по количеству тонов: прима – 0, секунда – 1, терция 2, хоть обозначениями их писать, хоть нотами на нотном стане… Еще хорошо римскими цифрами записывать, удобно для кредитных карт. Там можно по две цифры объединять…

– Как это? Покажи – заинтересовалась Марьяна.

– Да вот, смотрите – на экране ноутбука уже загорелась заставка, и я продемонстрировала: – Вот… Например, код моей карты 1856. Делим пополам, получается XVIII LVI. Выглядит как набор заглавных букв. Или вот, код вашего парадного, те же 236, только буквенными обозначениями нот – получается d-e-a. Все просто!

– Ну, будем надеяться, что никто твоей квартирой на предмет ценностей не заинтересуется… – задумчиво рассматривала Марьяна мою абракадабру.