Петербург – город маленький. Серия «Трианон-мозаика»

Я поправила на плече безразмерную сумку под прозваньем «Аскольдова могила». Кто такой Аскольд – в точности не знаю, хотя есть такая опера композитора Верстовского и в ней очень красивый хор девушек. Сумка мне нравится, вот только найти там сразу нужную вещь никогда не получается, приходится нырять в эту торбу чуть не с головой.

Идя по знакомой до мельчайших деталей Петроградке, я пыталась нашарить записную книжку, попутно нащупав отрывок рукописи, чтение которого прервала Многокарповна. Когда же мне их вручила Марьяна, точнее, Марьяна Георгиевна, мой бывший преподаватель истории в колледже, приятельница мамы и моя негласная опекунша? Снег лежал за окном; может быть, март, может, начало апреля, во всяком случае, давненько. С тех пор мы не виделись, Марьяна в этом учебном году уже не работала, вышла на пенсию. Ну, ничего, она меня простит, знает, сколько работы обрушивается в конце года.

Дом, где живет Марьяна, не похож на окружающие постройки, ему бы стоять где-нибудь в спальном районе, там таких пятиэтажек белого кирпича полным-полно, а здесь он один. Место хорошее, рядом сквер, транспорта мало, для центра города очень даже тихо. Вот, всего одна машина неторопливо проезжает и останавливается неподалеку, небольшая, темная и с тонированными стеклами.

Пока я листала записную книжку в поисках кода от подъезда, кляня свою неспособность запомнить ни номеров машин, ни телефонов, ни даже кода кредитной карты, подоспела шустрая старушка с продуктовыми пакетами, ткнула пальцем в кнопки, и я проскользнула вслед за ней в раскрывшуюся дверь. Бдительная бабулька приостановилась на лестнице, дождалась, когда откроется дверь и выйдет хозяйка квартиры, поздоровалась с ней, и только удостоверившись, что она меня знает, стала подниматься выше.

– Очень рада тебя видеть, Риммочка! – поцеловала меня в щеку Марьяна.

Риммочка – это я, и у меня определенно есть проблемы с собственным именем. Ну не люблю я его! Риммочка – это прямо-таки «рюмочка», Римуля – терпеть не могу, Римка – нисколько не ласково.

Я устроилась на диване, покрытом светло-коричневым плюшевым покрывалом. Мебель в комнате и все остальное – ковер на покрытом лаком паркетном полу, бежевые обои, стенка с посудой и книгами, кресла с журнальным столиком между ними были точь-в-точь такими же, как в тысячах других квартир, обставленных в советские времена. Только в тех, других квартирах, всё давно износилось, выцвело, потерлось, потеряло респектабельный вид, а комнаты у Марьяны Георгиевны выглядели так, как будто их специально обставили на киностудии для съемок фильма из восьмидесятых годов. На мебели ни царапинки, не говоря уж о пылинках, ковер пушистый, гардины белоснежные.

– Я тебя с самого утра дожидаюсь! Нет, нет, не извиняйся, напротив, очень приятное чувство, когда ждешь чего-то хорошего.

Марьяна Георгиевна вкатила в комнату уже накрытый столик на колесах. Действительно, она ждала: на белой льняной салфетке разместились тарелочки с маленькими тарталетками, наполненными салатами из свежих овощей, аккуратнейшие бутерброды с мясом и красной рыбой.

Никогда еще Марьяна не отпускала меня, не покормив. Отказываться было бесполезно. Кроме того, в этом доме знают, как вкусно поесть без последующих угрызений совести, достаточно посмотреть на хозяйку. Ее осиная талия всегда была предметом зависти для юных студенток. А ведь ей уже лет шестьдесят.

Моя мама дружила с Марьяной много лет, разница в возрасте у них совсем не ощущалась, а общих интересов находилось немало. Мама преподавала в медицинском колледже, а ее старшая подруга – историю у нас в музыкально-педагогическом. Муж у Марьяны Георгиевны умер уже давно, единственный сын в начале девяностых уехал в Штаты и там обосновался.

– Как твои дела? Поступать не решилась?

– Пока нет, не определилась, – присочинила я.

– А что так? Время идет!

С этого вопроса и моего уклончивого ответа начиналась каждая наша встреча. Конечно, время идет, и мои мечты относительно высшего образования уже почти растаяли. Даже если бы мне удалось пробиться на бюджетное отделение, все равно жить было бы не на что.

– Думаю об этом, только в последние месяцы такой вал работы, что просто гнала от себя любые посторонние мысли, – почти честно сказала я.

Моя собеседница покивала головой:

– Знаю, мне ваш завотделением жаловался, что теряется последовательность процесса, не обучение, а сплошные авралы. Все студенты где-то работают, кому нужно и не нужно.

– Меня другое беспокоит, Марьяна Георгиевна, аккомпаниаторской работы сейчас все меньше. Вы знаете, я часто подрабатывала в балетных студиях, а теперь и они переходят на фонограмму.

– Да уж, твой дед, Риммуша, ни за что не поверил бы, что той профессии, которая его всю жизнь исправно кормила, возможно, не станет. Вот отец рано от музыки отошел, ну, он всегда нос по ветру держал…

Моего отца Марьяна недолюбливает, хоть и не встречалась с ним много лет.

Я только сейчас обратила внимание, что она выглядит хуже, чем обычно. Нет, одета и причесана она, как всегда, безупречно. Но то ли солнце заглянуло в комнату, то ли я присмотрелась: всегда тоненькая, она стала просто сухонькой, напудренные щечки под скулами глубоко запали, под глазами и в их углах под слоем корректирующего средства проступала густая нездоровая синева. С истончившихся пальцев едва не соскальзывали знакомые с детства кольца. Я поторопилась перевести разговор на другую тему.

– А как вы к сыну слетали? – я знала, что она ездила в гости к родным.

– О, Штаты – это здорово! – подхватила она. – Там такая погода зимой, какую у нас в Питере и летом нечасто увидишь. Вообще красивая страна. Многие из наших влюбляются в нее без памяти.

– Остаться не предлагали?

– Представь, предлагали, и вполне искренно. Но я пока не готова. Не поверишь, не могу долго без Петербурга! Казалось бы, родилась не здесь, но просто прикипела к нему. Я, наверное, не раз тебе рассказывала, как в первую ночь после своего приезда в Ленинград бродила по городу, пока меня не сморил сон под каким-то памятником! Едва в милицию не забрали, тогда с этим строго было. Еле уговорила милиционера, чтобы отпустил, иначе опоздала бы подать документы в университет. Наверное, учел, что на исторический факультет, а, может быть, потому что сам был молоденький.

Марьяна Георгиевна мечтательно откинулась на спинку дивана, подперла тонкой ручкой худенькую щеку. Спохватившись, виновато повернула ко мне голову:

– Заболталась о себе! Как ты живешь, девочка? Как мама, она мне давно не звонила? Что Илонка? Ты хорошо выглядишь, у тебя цветущий вид!

Да уж, цвету. Бушую прямо! Вслух я произнесла:

– Собираюсь поехать к ним, у Илоны скоро день рождения, она меня очень ждет.

Марьяна покачала головой, разглаживая на коленях светло-серую юбку:

– Признаться, я одобрила, когда твоя мама решилась уехать в Ригу, хоть и понимала, что работать по специальности ей там не светит – русская филология в Латвии не в чести.

– Я и сама не очень хорошо представляю, как они устроились на новом месте. Был бы у меня постоянный интернет, но при моих обстоятельствах…

Марьяна непроизвольно поджала губы. Она отлично поняла, какие обстоятельства в лице Многокарповны я имела в виду, и это не только проблемы с проведением стационарного интернета. Моей соседке кто-то напел, что тогда телефон будет всегда занят, а объяснять ей что-то – это выше моих сил. Наверное, это единственная мамина просьба, которую Марьяна не нашла в себе сил выполнить – хоть иногда наведываться ко мне в квартиру. Трудно представить себе два более несхожих существа! Они с Многокарповной возненавидели друг друга с первого взгляда. Не стаду приводить здесь словесных построений, которые потом громогласно изрекала моя соседка, но и Марьяна не удержалась от единственного бранного слова, которое я от нее когда-либо слышала. Она долго молчала в потрясении, потом процедила с невыносимым презрением: «Фефёла»! Что это такое, до сих пор не знаю, но сказано это было с чувством.

– Может быть, ты чаю хочешь? – встрепенулась хозяйка. – Прости меня, милая, кажется, я тяну время.

Она встала с дивана, сделала круг по комнате и снова присела рядом со мной.

– Ну что, «мороз крепчал»?

– Какой мороз? – удивилась я.

– Ну, это из биографии Чехова. Рассказывали, что он отказался читать присланную рукопись начинающего автора, потому что первыми словами в романе было: «Мороз крепчал».

– Я же не Чехов! Занятный отрывок… А что это?

Марьяна замялась, засмеявшись немного натянуто, но, заговорив, постепенно воодушевилась:

– Понимаешь, девочка… В той версии истории, которую нам преподавали когда-то, скопился целый набор штампованных клише. Все события подгонялись под классовую теорию и борьбу угнетенных масс. А то, что не укладывалось в эти рамки, отбрасывалось. Я когда-то, по незнанию, попыталась взять в качестве темы для курсовой работы что-нибудь из времен Павла I, но… Была у нас такая дама, заведовала кафедрой истории партии. Она читала лекции только за трибуной, всегда носила жакет, похожий на мужской пиджак, и волосы откидывала назад вот так, растопыренной пятерней… – Марьяна продемонстрировала залихватский жест, махнув рукой над своими ухоженными волосами. – «Зачем вам этот припадочный? Ничего, кроме омерзения, этот солдафон гатчинский не может вызывать. Возьмите лучше тему бунтов против военных поселений во времена Аракчеевщины. Богатейший материал! Если его классово верно подать, пятерка вам обеспечена». Но я тогда не послушалась. Выпросила у своего руководителя тему истории строительства в Гатчине, и… Получила три балла, самую свою низкую оценку за всю учебу! И это при том, что большая часть работы пришлась на Григория Орлова, он в Гатчине первым затеял большое строительство. Но с каким упоением я подбирала материалы о павловских временах! Правда, они на многие годы остались лежать без применения. И частенько по телевизору показывали фильм «Весна на Заречной улице», где симпатичнейшая учительница литературы произносила фразу, от которой у меня чуть ли не слезы наворачивались на глаза… Помнишь? «Когда жестокий и трусливый император Павел», и так далее… Я-то знала, что он не был ни жестоким, ни трусливым. Странным – да, непредсказуемым – да, непоследовательным – да! Никогда, пожалуй, исследователи не смогут прийти к единому мнению по поводу оценки его невероятных поворотов в политике. То он с жаром поддерживает масонов, то охладевает к ним и дает пристанище иезуитам. То в память о своих встречах с Людовиком XVI и его женой принимает эмигрантский корпус принца Конде; то воюет с Наполеоном, то собирается вместе с ним в поход на Индию!..

Марьяна судорожно перевела дыхание, и словно опомнилась, смущенно прервала сама себя:

– Вот проняло старушку… Всю жизнь я лелеяла надежды, что когда-нибудь смогу заняться любимым временем вплотную. Но всегда что-нибудь да мешало. Семья, работа, да мало ли… А теперь решила – всё. Больше возможности у меня не будет.

Я смотрела на знакомое с детства лицо подруги моей мамы и словно видела его впервые. У нее, оказывается, решительный подбородок и широкие упрямые скулы, особенно сейчас, когда она замерла, стиснув зубы. Но как же она сдала за последние месяцы!

– Так это роман о Павле первом? – мне пришлось слегка откашляться, чтобы голос звучал натуральнее, и отвела глаза в сторону.

Марьяна отозвалась не сразу, она тоже разглядывала меня, словно увидела во мне нечто новое.

– Видишь ли… Все так складывается… Как я жалею, что не выслушала внимательно твоего отца! – она покачала головой и опередила мой вопрос. – Нет, это случилось уже давненько… Кажется, незадолго до того, как он ушел… Уехал… Не суть важно. У твоей мамы был день рождения, мы собрались небольшой компанией. Когда разъезжались, твой отец вызвался проводить гостей до метро. Ну, а мне, естественно, метро ни к чему – здесь идти-то всего ничего. Валерий меня вызвался проводить, я отказываться не стала, подумала, он многовато выпил, пусть проветрится… Да! – Марьяна виновато взглянула на меня. – Я всегда имела предубеждение против него. И оттого слушала его вполуха. А он тогда начал рассказывать о своей семье, но перескакивал без конца, так что я и при желании не смогла бы разобраться, что к чему. Поняла только, что дед его родом из Петербурга, и его предки как-то связаны… Нет, что-то очень важное произошло в их семье в правление Павла. Я тогда отмахнулась от него, а вот теперь страшно об этом жалею. Потому что ведь он не просто так обратился ко мне, он, похоже, сам пытался разобраться в чем-то, а никого, кто был бы в курсе событий двухсотлетней давности, среди его знакомых не наблюдалось… О таких вещах вряд ли говорят при посреднических сделках или в ресторанах… Прости… Я знаю, ты отца всегда любила и до сих пор, пожалуй… Тебе он рассказывал что-нибудь про свою семью?

Пришло время смутиться мне.

– Н-не помню… Кажется… Нет, только дедушка иногда вспоминал, что его отец вывез семью из Петербурга… нет, Петрограда сразу после революции. Но я редко бывала у них с бабушкой, а когда отец ушел от нас, и вовсе… Да они и умерли вскоре, один за другим, как-то так. Я ведь ненамного старше Илонки тогда была, что я могу помнить… Хотя нет, день, когда отец уходил, я помню хорошо. Но тогда о родных он ничего не говорил. Повесил на стену этот портрет, над моим диваном, и пообещал все объяснить, когда я вырасту и смогу понять… Я тогда так растерялась, и вообще не могла поверить, что можно вот так взять и уйти.

– Подожди, Риммочка, чей портрет? Кого-нибудь из семьи или…

– Да нет, точно не из семьи. Вообще не пойму, при чем тут Козимо Медичи. Ну, герцог такой, он Тосканой правил, в начале XVII века.

Марьяна удивилась:

– Медичи? Вот не думала… Какая тут может быть связь? И эпоха совсем другая… И ценный портрет?

– Не думаю! Копия, выписана очень старательно, все детали совпадают, я не раз сравнивала с оригиналом из интернета.

– Дореволюционная? Копия?

– Нет, едва ли… Точно нет! Написана на куске фанеры, на обратной стороне еле можно прочесть: «Чаеразвесочная фабрика, 1944». Хорошо помню, сколько раз я туда заглядывала.

– Только одно и можно заключить, что не пытались выдать подделку за оригинал… Что ж, и на этом… Медичи? После того, как времена Ренессанса закончились, Медичи как-то измельчали, я даже сразу и не вспомню никого, кто как-то себя проявил… А где сам подлинник, ты не интересовалась? В Эрмитаже не встречала?

– Нет, он не в Эрмитаже, я его долго в интернете разыскивала. Писал голландский художник, Сюстерманс, кажется.

– Хм, странно, не ожидала… Ты с отцом давно общалась?

– Сто лет не виделись. На новый год перезванивались, а больше… Он приезжал в Петербург года три назад, а может… Не помню! Но я постараюсь увидеться и расспросить обо всем, мне самой интересно.

– Уж постарайся! Вот не ожидала… Я-то про Павла собиралась услышать…

Марьяна замолчала, словно устав от разговора. Плечи ее поникли, она замерла, как будто прислушиваясь к чему-то внутри себя. Кажется, я ее утомила. Всего пару месяцев мы не виделись, а как стал сказываться ее возраст, раньше я этого не замечала. Надо поскорее уходить, но не молчать же при этом!

– А… почему эта история с девушкой, как ее… Ираида? – осторожно спросила я, развернув колени в сторону прихожей.

Марьяна ответила не сразу, и, когда она заговорила, глаза ее словно блуждали, но начав, разговорилась, взгляд постепенно прояснился и лицо порозовело:

– Делать Павла главным героем повествования я и не собиралась… Не по чину, так сказать, влезать мне, пусть и задним числом, в жизнь коронованных особ… Хотелось написать про Кутайсова, ближайшего друга и поверенного в тайнах. Екатерина II как-то подарила сыну пленного турчонка – по нашим временам дикость, а тогда… Но в общем все обошлось хорошо. Мальчишки вместе выросли, вместе учились – Марьяна заметно приободрилась, заговорила живее – турчонок, окрестили его Иваном Павловичем, учился даже лучше своего друга – хозяина. Кстати, отчество «Павлович» он получил оттого, что его крестным записан сам Павел. Павел, между прочим, имел недурные способности к точным наукам, об этом многие вспоминают. Кстати, ты как Кутайсова представляешь? Внешне?

Я замялась, силясь припомнить, как его описывает Марьяна, но на мое счастье она сама продолжила:

– Помнишь фильм «Крепостная актриса»? Старый, музыкальный. Экранизация какой-то оперетты. И там Леонов играет графа Кутайсова. Замечательно играет! Такой он у него весь мерзкий, сластолюбивый, недалекий: «Я брадобрей царский! Я самого государя брил!» – за точность не ручаюсь, но реальный Кутайсов выглядел совершенно иначе, уж хотя бы потому, что был восточных кровей.

– Так это он? Кутайсов? А почему брадобрей?..

– Было и такое – Марьяна степенно кивнула. – Когда Павел подозревал всех и вся, что его хотят лишить жизни, то подпускал с бритвой к себе только самого доверенного друга. До сих пор живут предания о том, что Павел был умалишенным, параноиком, но в конце концов он оказался прав – его предали все, и убили зверски, и после смерти оболгали… А самое неожиданное, с чем я столкнулась, это то, что повествование стало выходить из-под моего контроля. Кутайсов как-то отодвинулся на второй план, и произошло это после того, как я начала описывать эпизод с семейством Потуриных. В плане повести у меня это было задумано для бытовых подробностей. Моя однокурсница посоветовала заглянуть в одну папку – обнаружилась при переезде архива в другое здание.

Так вот, в этой ветхой папке с расползающимися тесемками нашлись отрывки из воспоминаний Степана Тимофеевича Потурина – припоминаешь? Это старший из братьев Потуриных, тот полковник, в доме которого останавливался под Москвой Сергей Тимофеевич с женой и дочерьми после коронации императора Павла. Кроме черновых записок об осаде Очакова в папке оказались еще письма от Дарьи Петровны, матери Ираиды и Зинаиды. Сначала я приняла их за копии, слишком хорошим почерком написаны, потом предположила, что она не обязательно должна была сама писать, скорее всего, диктовала кому-то. Но меня эти письма заинтересовали, оттуда я брала эпизоды переезда в Петербург, описание дома, где они поселились, о бытовых хлопотах, о приеме гостей. Как я жалела, что рядом нет твоей мамы, вот кто мне помог бы! Филологи легче разбираются в старинном письме. Там, конечно, не старославянский, не церковный язык, но от современного сильно отличается. И вот что еще…

Марьяна замолчала, непроизвольно перебирая кольца на сухих пальцах.

– История семьи Потуриных показалась мне чересчур знакомой. Сначала я подумала, что читала об этом в каком-то романе, но… Нет, книга такая действительно есть, «Коронованный рыцарь», вышла в конце XIX века, написал ее Гейнце, был такой весьма популярный автор, претендовал на звание русского Дюма. Готова поспорить на что угодно, но папка с семейным архивом Потуриных непременно побывала у него в руках! Гейнце как раз известен тем, что частенько брал в качестве сюжетов нашумевшие полицейские расследования. Фамилия героини у него в книге другая, но имена все те же самые, только перетасованы, и обстоятельства исчезновения старшей дочери совпадают в деталях… – Марьяна незаметно перешла на шепот: – Вот только не так все это было!.. Не смотри на меня так!..

Она расцепила пальцы и вздохнула, дотрагиваясь до моей руки

– Знаешь, я просто теряюсь в последнее время, и вовсе не от того, что не знаю, как продолжить и о чем писать. Напротив, слишком хорошо знаю. Именно об этом и пытался мне рассказать твой отец, это и есть ваша семейная история. Подожди, не перебивай! – она умоляюще стиснула пальцы на моем запястье. – Дай я все проговорю вслух, а то у меня уже распирает от всех сведений, голова пухнет… Так вот, кроме писем Дарьи Петровны в папке еще оказались любопытные документы. Письмо от Авдея Гредякина, земляка и сослуживца братьев Потуриных, затем что-то вроде отрывка из полицейского отчета и черновик прошения на высочайшее имя «О признании младенца, вне брака рожденного, и дарования ему части семейной фамилии»

– А о ком это?

– Видишь ли, из писем Дарьи Петровны становится ясно, что семью постигло большое несчастье, можно сказать, гибельное: старшая дочь, Ираида, пропала. Отец вскоре скончался, мать также писала о том, что тяжело хворает. А о младшей дочери она пишет глухо, обиняками, может быть, оттого, что не своя рука пером по бумаге водила.

– А что за ребенок, чей он, откуда взялся?

– Вот тут и простор для писательской фантазии, а она у меня разлетелась без всякой меры. Иван Павлович Кутайсов отошел на задний план, вообще весь план повести пошел насмарку. В том, что девица Ираида исчезла бесследно, нет уверенности – шло полицейское расследование «О разыскании пропавшей дворянской девицы Ираиды Сергеевой дочери Потуриной», как-то так. Нашлась свидетельница, которая видела девушку, подходящую под описание, в ту ночь, когда старшая из дочерей исчезла. Повивальная бабка Матрена Бушмакина, вызванная к роженице, видела карету с лошадьми в Лесном. Обратила внимание на молодую даму или барышню в шелковой дорожной накидке поверх богатого платья, и, что самое примечательное, заметила на шее у нее «перлы самоцветные», так в документе сказано.

Дальше полиции ничего не удалось узнать. В последнем письме Дарьи Петровны она подробно говорит о том, как прошли сороковины Сергея Тимофеевича, немного о том, что здоровье Зинаиды, младшей дочери, стало поправляться: «Было уж совсем не чаяли ее на этом свете видеть, да не попустил Господь», и совсем бегло, как бы вскользь: «Не оставь, батюшка, Степан Тимофеевич, малютку нашего, сиротинку горькую, без твоего родственного попечения».

И еще очень интересное письмо от Гредякина. Он, после домашних новостей и приветов от старых друзей, пишет о том, что никаких сведений о Вацлаве Нежегольском найти не удалось, и никто его в местах, которые он называл своими владениями, не видел и не знает… Да, а в последнем письме почтенная старушка (ей, по всему, было чуть за сорок), скорее всего, отвечая на вопрос, пишет о том, что драгоценные уборы, государевы дары, так и не нашлись. И даже жалуется на самоуправство каких-то людей, которые перевернули весь дом, что-то разыскивая. И после смерти Сергея Тимофеевича ее не оставляли в покое, устраивали форменные допросы по поводу какого-то непонятного предмета. Я поначалу ухватилась за эту версию и много чего интересного нарыла, но потом отказалась от этой сюжетной линии. Она уводила не то в мистику, не то в конспирологию, а я человек реальный, приземленный. Когда у сына в Штатах гостила, набрала часть текста с таким развитием сюжета, но не рискнула продолжать. Мне бы с обычной семейной историей справиться.

– А что было дальше с ребенком?

– Тоже никакой ясности. Прошение подавалось на имя Александра I, это как минимум спустя три-четыре года после описываемых событий. Говорят, Александр был достаточно милостив к просителям. Дворянских детей вне брака рождалось довольно много. Приходилось прикладывать немало усилий, чтобы волокиту в учреждениях преодолеть, но в общем – было бы желание и средства на воспитание таких детей.…

Марьяна откинулась на спинку дивана, лицо ее как бы поплыло, мгновенно постарело на глазах. Она на несколько секунд прикрыла глаза.

Я вскочила, наклонилась над ней:

– Вам плохо?! Что нужно, лекарства, воды?

– Ничего не надо, просто белые ночи стоят, скверно сплю. Уже больше сорока лет в Петербурге живу, а всё организм не адаптируется. Голова закружилась.

– Марьяна Георгиевна, может быть, я в другой раз приду? А вы полежите, попытайтесь уснуть. Давайте я посуду уберу.

– Не нужно, девочка, я сама. Ты мне твердо пообещай, что завтра придешь, ведь тебе надо к маме съездить, а я сейчас надолго вперед не загадываю. Хоть бы писание свое поскорее закончить… Не хватает какого-то стержня, на который все прочно нанизывается… Вот в героине я уверена, я ее с тебя писала.

– Вы думаете, что это не совпадение? Фамилии разные. Те Потурины, а мы Туриновы.

– Корень один – серьезно ответила Марьяна.

– Зато суффиксы с приставками разные! – попробовала я отшутиться.

Глава третья Animato poi misteriozo (одушевляясь, затем таинственно)

Что уж там скрывать – от Марьяны я выпорхнула, не чуя под собой ног. Но, пройдя каких-то пару кварталов до салона сотовой связи, где наконец оплатила интернет, несколько поостыла. Не о том думаешь, наследница семейных преданий! Все это, конечно, о-очень интересно, но что изменилось в моей жизни? Предки мои (если они и в самом деле предки, тут еще посомневаться нужно) хоть и занимали видное положение, так утратили его тогда же. Сокровищ у нас в семье тоже отродясь не наблюдалось и никаких разговоров на эту тему не заводилось. Конечно, можно прямо сейчас позвонить своему непоседливому папе и спросить, к примеру, о сокровищах. Или преданиях об оных. Но звонить в Таллинн, то бишь за границу, процесс недешевый, к тому же отец частенько бывает в разъездах, и роуминг может обойтись еще дороже. Если уж говорить о чем-то важном, лучше всего сделать это с глазу на глаз. Как раз это несложно будет устроить – после Риги прямиком отправиться в Таллинн, всего-то четыре часа на рейсовом автобусе. Надеюсь, денег мне на эти переезды хватит.