скачать книгу бесплатно
– Три тысячи. Ты получишь три тысячи за помощь, оказанную мне.
– Чего три тысячи?
– Ну не рублей же. Три тысячи баксов.
Сомнение пробежало по ее лицу, то ли сумма показалась слишком большой, то ли Регина подумала – а может, поторговаться?
– Значит, мы заключаем сделку?.
– Считай, так.
– Деньги мне, конечно, позарез нужны, – словно оправдывалась она, – машину надо из ремонта забирать, холсты до ума доводить, сколько сейчас рамы стоят, одно разорение… ладно, поработаю собакой на сене.
– Птицей, птицей, – уточнил я.
– Но ты хоть будешь выпускать меня отсюда, по временам. Сам понимаешь… и вообще.
– А все предусмотрено. С гигиеной будет о, кей! Видишь, краны, желоб, он подключен к канализации. А это – очиститель воздуха, есть еще спреи…
– Вот дела! А как помыться в твоем идиотском душе? Даже полотенца нет.
– В глазах снова вспыхнула злость.
– Отряхнешься (я хотел добавить – не барыня!), птицы не вытираются полотенцем.
– Издеваешься? Отруби мне тогда руки, пришей крылья.
– Не блажи. Я пишу твое лицо, портрет.
Она брезгливо покосилась на плошку с мюслями.
– Что, я должна это жрать?
– Поголодаешь чуток, зато фигура будет как у топ модели.
– А мобильник ты сюда мне дашь?
– Ты видела птиц, говорящих по мобильнику? – невозмутимо парировал я.
– Ну хоть пачку сигарет. Винца нальешь? – она пнула керамическую миску для воды.
– Правда, я здесь на птичьих правах…
Я засмеялся.
– Где замечены в природе курящие, пьющие птицы?
– Опять заладил свое. Хорошенькая у меня будет жизнь! Спи на соломе, как арестантка.
– Ладно, посетовала, и хватит, – уже надоели ее причитания.
– Располагайся поудобнее и помалкивай.
Я работал, совершенно забыв о времени, пока был свет, писал этюды к портрету, зажег лампу и все не мог остановиться, закончил, когда одеревенела рука, в девять часов.
– Телевизор включишь? – присмиревшая Регина выглядела довольно жалко.
Я вошел в клетку, положил пульт от моего Самсунга, обнял ее лохматую голову, дескать, ничего, подруга, прорвемся. Щелкнул замком (выпусти птичку на волю, фигли потом загонишь), взобрался по ступенькам к себе на верхотурье, прихватив пару бутербродов. Неудобно заправляться при ней, а наверху, в кабинете, я глотнул вискаря из бутылки, наспех перекусил. Нет, я не думал о сне, хоть и вымотался; загрунтовал новый холст, пробовал, вырабатывал свой мазок густой, косо летящий, вобравший оттенки от серо-голубого до бледно-лилового, такая получалась гамма. Мой неровный, многослойный мазок восходил к Врубелю, но тот застрял в Серебряном веке, а меня угораздило родиться на столетье позже.
Внизу, в мастерской, приглушенно звучал телевизор, маялась в клетке Регина – свыклась ли, обжилась? Меня это не очень-то волновало, ведь все шло по плану.
Как музыкант в плазме сотворяемой музыки, я вертелся на игле сна тропическим насекомым, дикарем в перьях ритуального танца, проспал часа три, а встал бодрым, захотелось размяться, оседлать тренажер, но я услышал внизу шум, клокочущий голос Регины и быстро сбежал по лестнице.
– Выпусти меня отсюда, ублюдок? Садист! Посадил человека за решетку. Плевала я на твои деньги!
Она сотрясала сетку, крепкие ячейки не поддавались, солома запуталась у нее в волосах. За ночь Регина спала с лица, заострился птичий нос.
– Заведи бегемота себе и забавляйся. Я, что, животное, должна это делать в клетке?
– Ты о гуано? А чем «пахнет в краю родном»? Мы же договорились.
Я, конечно, ожидал взрыва, но готов к нему не был.
– В конце концов, я тоже художник!
Я ждал, когда Регина выпустит пар.
– Мне нужны деньги, и ты на этом сыграл, – она отдышалась, присела на шаткую скамеечку.
– Хрен с ней, с машиной, обойдусь, а на рамы, на краски займу, не впервой.
Регина плакала, уткнувшись головой в колени.
– Да успокойся ты. Все будет о, кей. Ремонт сделаем и рамы купим. Ты ничего не потратишь, твои деньги останутся нетронутыми.
Она недоверчиво уставилась на меня.
– Сколько же я в итоге получу? За твои эксперименты?
– Договоримся, – уклончиво сказал я. В накладе не будешь.
Кажется, замолчала.
– Мне можно приступить к работе?
– Курить зверски хочется. Хоть одну сигарету…
– Потерпи. Так, глядишь, и бросишь. Нет худа без добра. Еще спасибо скажешь.
– Ну и суров ты! Даже в психушке лучше. Там решетки только на окнах.
– Как тебя занесло в психушку?
– Как, кряк! Одни – от армии, а я от алиментов косила.
– От алиментов? – изумился я.
– Ну да. У меня же в Креминчуке, на малой родине, сын есть, ему уже восемь лет. Мать и подала на алименты, когда я в Москву поехала. Тут одно из двух: или пробиваться, картины работать, или горшки выносить.
– Вот монстр! – подумалось мне. Да нет, просто, несчастная, неудачливая баба. Надо помочь ее мальчишке. Не жлобиться.
Я подошел к мольберту. Босх мог писать портрет одним ударом кисти, прочитал я в одной старинной книге. Сколько же утянул у Иеронима, как подпитался новатор
– Сальватор! И никто этого, похоже, не заметил. Ну что ж, на то они и великие мастера живописи. Я понимал, времени у меня в обрез, истерики, эксцессы непременно повторятся, и не протянет Регина долго на скудной кормежке
– овсянка да вода, мне не нужны были голодные обмороки. Я же не собирался писать Умирающего Лебедя.
Краски обильно ложились на холст брызгами водопада, создавая объем и плоть портрета, удивительное лицо Регины.
– Не улыбайся, жестко держи губы, запомни, ты – злая, злая птица, – говорил я, словно открывая себе и миру некий универсальный код.
Разве я покривил душой? Разве добры птицы? Даже голубка, самая мирная тварь, объект умиления и трогательных рисунков, посмотрите, какой яростью наливаются ее глаза, когда она, как зэчка, клюет другую голубицу. Вот женский характер: забота о детях, радение о семейном очаге – все флер, для успокоения совести, чтобы затушевать сущность.
Если взять мировую живопись, изображение женщины, что это как не судорожные и почти безуспешные поиски идеала? Велика смелость писать Божью Матерь со своей жены или подружки! А возьмем иных фигуранток, попроще, пухленькую курицу Форнарину, которую сразу хочется уложить в койку, или Ренуаровскую актриску Сомари, их разделяет лишь время, подход тот же. А уж Саския? У меня бы треснули кости, усади я на колени такой оковалок. Исключение, пожалуй, только Весна Ботичелли, она действительно красива в небесном парении. Единственное мощное разрушение канона, конечно, Мона Лиза, притягивает, намагничивает, а все думают, что заворожены улыбкой. Темна флорентийская тайна, не спасает нежная дымка сфумато, недаром хлопнулся в обморок чувствительный Стендаль, увидев Джоконду в Лувре. Она не мила и не женственна, в традиционном смысле, но так ли уж непроницаема завеса? Сколько прожорливых жуков копались в жизни Леонардо, более загадочной, чем портрет, пытаясь вызнать, какой бес водил его кистью, не запечатлел ли он себя в Моне Лизе… Я тоже размышлял, возможно, это любовница Медичи Пачифика Брандано, тому много свидетельств, но за пять лет работы мастер так свыкся, сросся с моделью, что на холсте явился некий андрогин
– двуполая ухмылка
– и запутал всех, зажил собственной жизнью; краски блекнут, истончается знаменитая улыбка, когда закрыт Лувр, пока не соберутся толпы жаждущих увидеть, быть может, трансвестита из времен Ренессанса.
А сам я? Возвращаясь на круги свои, разве не становишься если не двуполым, то хотя бы двужильным? Но поразительно, я, маляр ничтожный, марающий Мадонну Рафаэля, ваяя из красок Женщину- Птицу, вольного злого духа, блаженно опустошался, вываливая на холст когтистый, плотный мазок, свою ношу; Регина освобождала меня. Временами казалось, она внимательно следит за каждым моим шагом, движением, но я был слишком задвинут, углублен в работу, чтобы фиксировать на этом внимание. Я снабдил ее шампунем и полотенцем, обычно, вечером, уступая просьбам, давал выпить бутылку пива, и мы расставались почти друзьями. Регина проживала, как могла, жизнь птицы
– куда девались вульгарные повадки? От сиденья в клетке и тощей диеты она высыхала, чахнула прямо на глазах, я начал ее подкармливать, сначала сыром, потом добавил креветки. И странно, мы ведь почти не занимались сексом, я не узнавал себя, заметно потеплел к ней, испытывал целый спектр неосознанных еще эмоций. Она же становилась все мрачнее, отчужденней, часами не произносила ни слова.
Подумалось, закончу работу, надо подарить ей приличную тачку, не болтать языком, а купить, пусть это будет сюрприз. Она словно слилась с портретом, подобралась, стала идеальной моделью. Я тоже исторгнул большой кусок жизни, меня завораживал мною же созданный образ женщины- фантома.
Моя Птица упруго ввинчивалась в холст, жило и дышало каждое перышко, все получалось, и вдруг на портрете едва заметно, или мне померещилось, стали проступать Танины черты. Я ведь освободи Тани и вот на тебе
– достала. Я решил ничего не менять, бросил кисть. По
– любому, надо было ставить точку, иначе моя птица превратилась бы в гарпию.
– Ну как?
– отойдя от мольберта, я спросил Регину.
– Ты вытряхнул себя наизнанку. Знаешь, трудно беспристрастно говорить о своем лице, о своем портрете…
Признаться, я не ожидал такой сдержанности, холода. Я сделал невероятный рывок в бледном творчестве, не за горами мой звездный час, мало ли что у меня впереди.
Краски подсыхали быстро, на день я поставил портрет под стеклянный купол террасы. Я уже подумывал, как мы с Региной оторвемся в следующий уикэнд где-нибудь на Ибице, собирался закатить грандиозный пир по случаю завершения работы и начать его прямо сейчас хорошим ирландским джином, фруктами, куском вырезки (предложить Регине курицу гриль посчитал дурным тоном), пусть пыточная камера с решеткой поскорее забудется, выветрится из памяти. И тут я услышал ее голос:
– Феликс, где твои кусачки? Отцепи меня. Видишь, эта тряпка, хитон, попал в сетку.
Инструмент всегда под рукой, хорошо заточен, перекусить звено дело минуты.
Я вошел в клетку, привлек к себе Регину, ладонь скользнула по ее бедру, щипцы выпали; раздался треск разрываемой материи, она схватила пассатижи и вонзила их мне в шею, в сонную артерию. Боль была сильной, но очень короткой, я ничего не понял, почему вижу все сверху, моя вылетевшая душа, мое астральное тело зависло над рабицей. Я учуял запах сырой рыбы, хотя дымилось на блюде мясо с папоротником, я ощутил запах смерти.
– Думаешь, мне тебя жаль? Не жалко. Посадить человека в клетку. Цветочки ему притащила! Забери их в могилу!
– Она отодвинула меня ногой, словно не впервой отнимала жизнь. Хлопнула открытой дверцей. Вырвалась на свободу. Регина вываливалась из своей одежды, брюки пришлось сильно затянуть ремнем.
Почему она не слышит как я кричу от ужаса?
Моя душа кружилась над ней, Регина профессионально, деловито упаковала холст с подрамником, не позабыла ни одного этюда, все рисунки подмела. Кому она с выгодой сбудет его? Что я мог знать о невероятной судьбе моего детища! Обернулся только раз, увидел себя с закатившимися глазами, на соломе, намокшую в крови майку, глупый клинышек стильной бородки – портрет трупа.
Потом Регина подошла к секретеру, он был не заперт, выгребла всю наличность, около десяти штук баксов, засунула пачку в бюстгальтер, как колхозница, не доверив их замшевой сумочке, висевшей на плече, и опрометью выбежала из дома.
Она быстро спускалась с горки, так быстро, насколько позволяла ей ноша. Я понимал, по земным меркам меня не существует, моя душа бабочкой – капустницей вилась над ней, пока Регина не остановила забрызганный москвич. Я почувствовал толчок, словно разорвалась большая древесная почка, при полном безветрии поток воздуха схватил меня, закрутил в свою воронку, далеко внизу я увидел взлетную полосу Внукова. Реактивные ангелы жестикулировали крыльями.
Стремительно промахнув узкий тоннель, я оказался в студенистом воздухе параллельного мира, на задворках космоса. Где иногда водяными знаками проступают наши земные веси. В глубоком отстойнике толпы, сонмища таких, как я, лепились, словно опята к пню, к призрачной оси своего существования. Среди странных декораций – домов без крыш и окон. Слипшиеся, просроченные кассеты, модули, исчерпавшие ресурс, порой эти унылые сгустки отрывались друг от друга, торкались в меня, как медузы, проплывая мимо; они дышали распадом, казалось, испускали посмертную жидкость, вызывая морозную судорогу. Вот он, твой звездный час, только звезд не видать, ни одного светила не различишь в мутной пелене.
– Ты находишься в нулевой стадии, – механическим жуком внедрялся в меня виртуальный голос,
– пребываешь в минусовой акватории, человекоподобным доступны лишь параллельные миры.
– Да я художник, хороший дизайнер!
– Ну и что вы сможете нам предложить? Преобразовать акваторию? Здесь же не сельский клуб.
Вот сволочи! Космический Разум! А может, космическое безумие, отражающееся, как в зеркале, у нас на Земле? Потом я увидел вереницы собратьев, спешащих перевоплотиться. Перерождаются только ленивые оптимисты, из тех, кто сами тащат веревку, когда их собираются вешать. Неужели в новом рожденье, на скотном дворе жизни, мечтают что—то словить, воображают себя чуть ли не младенцами в яслях, с волхвами и прочими затеями.
Оставшиеся в неприкосновенности снуют от Голоса к Голосу с разными нелепыми порученьями, добиваются статуса, гражданства. Награждают их цифрами; не знаю, кому там нужны трудовые зачеты, но оцифрованные довольны своей возней. Так что, вопросец – быть или не быть – приобретает здесь особую остроту. В конце концов, смерть тоже образ жизни. И кому на Земле в полноте не была дана идея Бога, как императив или слепая вера, а таких полуверков большинство, для тех остается посмертный сумрак, комнаты без стен и потолков.
Мой Куратор, с лысой сплющенной головой (его вид был мне настолько неприятен, что в дальнейшим, уступив просьбам, он согласился оставаться в качестве Голоса), постоянно подначивал меня.
– Пора определиться, заняться чем-нибудь.
– Это зачем же? – безрадостно вопрошал я.
– И вообще, мне неясно, каковы ваши намеренья? Конечные цели?
– Помогать Высшим Силам, вмешиваться в процессы на Земле, – говорил он, отводя волдырьки глаз, и было очевидно, что сам он вряд ли может влиять и вмешиваться, а также рассчитывать на какую-нибудь престижную должность там, наверху.
– Вы то все, с нереализованным, неразвитым мозгом, с коэффициентом в пять процентов, находитесь в Нижней Акватории…
– Акватории? – переспросил я, глотая липкий, мутный воздух.
– Именно так. Каждый человекоподобный в зародыше имеет жабры, и если бы мы их не задействовали, ты не мог бы дышать, передвигаться.
